Философия Истории

ной и однородной. Система вассалитета допускала  многочисленные зазоры, в которых  и оказались расположен-

 ными сначала  ремесленные поселения на предместье, а в последующем и свободные города-республики. Проис-ходило это чаще всего после того, как окрепшие бюргеры устраивали заговор / conjuratio/, изгоняли местного сень-ёра и учреждали свободную городскую общину, которая состояла из самых разных людей: именитых патрициев и беглых крестьян, богатых купцов и разорившихся рыцарей, странствующих монахов и мелких ремесленников. И свё же сколь ни различны были эти люди, в одном отношении они все были равны: они в равной степени дорожили учреждаемой ими общиной, которая гарантировала им определённый минимум прав и безопасности. Конечно, и феодальное общество знало объединения равных людей, допустим союз перов или просто крестьянская

община. Но равенство  в данном случае обеспечивалось самой  социальной одинаковостью, входящих в  него людей.  Не то – свободная городская община, которая изнально состояла из людей исключительно разнородных, ос-тающихся тем ни менее в определённом отношении совершенно равными. Так в эпоху позднего средневековья начинают закладываться островки того, что в последующем получит название «гражданского общества». Но по существу это было перенесение на сферу социальных отношений той обычной практики, которая стихийно скла-дывается на рынке, где все участники, кем бы они ни были сами по себе, здесь в рыночном обмене оказываются просто продавцами и покупателями с равным статусом.

          Естественно, что в этой формально-правовым  образом сложившейся общности  и власть могла быть только  учреждаемой, договорной, основанной  на доброй воле и материальных  затратах объединившихся в городскую общину людей. В традиционном обществе власть была акциденцией особого благородного сословия, самим своим харизматическим призванием предназначенного править, и носила, обычно, универсальный характер. В освобо-дившихся городах тоже поначалу собиралось собрание  самых уважаемых людей города, провозглашавших его не-зависимость и принимавших исходный статут. Но очень скоро выяснялось, что такой учредительно-почётной вла-сти для регулирования гражданской и хозяйственной жизни делового города совершенно недостаточно, что кроме почётной нужна ещё и чисто служебная власть, которая осуществляется не некими уважаемыми гражданами, у ко-торых, как правило, были свои важные дела в городе, а предполагает профессионалов, для которых поддержание порядка в городе является их работой, обеспечивающей их существование. Так вместе с рынком и зародышем гражданского общества появляется исполнительная власть, которая оправдана не каким-то высшим предназначе-нием, а чисто деловыми соображениями и профессионализмом этой власти. По-видимому, именно отсюда ведёт своё происхождение и то, что можно было бы назвать «западной интеллигенцией», которая оказывается здесь не какой-то особо нравственной прослойкой с «больной совестью», а массовой профессией для выполнения опреде-лённых функций за плату и результат деятельности которой измеряется исключительно эффективностью. В сущ-ности речь идёт о бюрократах в веберовском смысле слова, т.е. людях анонимно и бесстрастно выполняющих свои заранее очерченные обязанности и гордящихся прежде всего своим профессионализмом.

           В горниле этой качественно  новой практики существенно преобразуется  и человек, становясь в массовом  масштабе личностью, которая принципиально  иначе програмирует своё поведение.  Речь идёт о том, что став  фор-мально свободным, как и всякий агент рыночной стихии, человёк уже не мог руководствоваться жёстким набором 

традиционных  норм, которые содержали предписания  на все случаи однообразной традиционной жизни. Теперь приходилось исходить из бесконечно разнообразной наличной данности, которая предполагала наличие гораздо более гибких и вместе с тем универсальных ориентиров. Взамен общины и бога как источников традиционных норм приходит объективизм и рационализм, умение собственными силами формировать свои представления о мире, которые теперь оцениваются прежде всего по их практической эффективности. Такая личность, способная объ-ективно относится к миру и рационально строить своё поведение, с необхомостью оказывается гораздо более ав-тономной, а её «неотъемлимые» права выносятся во главу угла, что в целом определяет юридическую ориентацию новоевропейского сознания. Автономизации и рационализации подвергаются даже религия, которая, как показы-вает исторический опыт сама может стать мощным стимулом социально-экономического развития. Труд, который      в древние времена был формой унижения, а в срелние века – формой воспитания «подлых» сословий, становится массовой формой спасения, в соответсвии с которой рациональный трудовой аскетизм должен вознаграждаться богатством как надёжным знаком божественной избранности.

          Конечно, от этих начальных  проявлений до действительно  новоевропеского общества ещё  далеко. Подобно земледельческой  волне, которая начинается ещё  в эпоху неолита с первых  земледельческих поселений и обнару-живает свои действительные потенции только после освоения долин крупных азиатских рек и возникновения интенсивного земледелия, делающего возможным существование городов-государстр и далее целых деспотий; новоевропейское общество и новоевропейское сознание начинается с первых торгово-промышленных городов позднего средневековья и достигает своего классического состояния после Машинной революции и превращения капиталистической Европы в центр мировой цивилизации. 
 

      Ш. ПРОСТРАНСТВЕННО-РЕГИОНАЛЬНАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА.  

Хотя линейно-временная  составляющая исторического процесса несомненно образует собой ствол  древа мировой истории, без которого ни само это древо, ни любые философские  рассуждения об истории просто невозможны, выросшая на этом стволе крона тоже принципиально важна и никак не может быть упущена даже при самых обоб-щённых реконструкциях мировой истории. На каких-то рубежах своего роста единый ранее ствол исторического древа начинает ветвится, представая как объёмное множество сучьев, которые принципиально невозможно выст-роить в линейной последовательности, не искажая всей картины целиком. Сколько изощрённых схем было приду-мано для того, чтобы линейно упорядочить историческое пространство, простирающееся между первобытностью и капитализмом в ходе известной дискуссии об так называемом «азиатском способе производства». И все они ока-зались мёртворождёнными, ибо этот этап исторического развития, который, кстати сказать, часто принимают за историю вообще, выстроить только линейно, по способам производства или вообще по чему бы то ни было принципиально невозможно.

         И действительно, если первобытное  общество состоит из небольших  /З0-40 чел./ коллективов кровных род-ственников, принципиально не отличающихся  друг от друга, так что в своих сущностных характеристиках такое общество может быть воспроизведено через полное описание просто одного из них и в этом смысле рассмотрено как целостность, то цивилизация в своей целокупности оказывается сосуществованием достаточно крупных со- циальных образований, обнаруживающих на своих границах разительные и устойчивые различия и группиру-ющихся вокруг качественно различающихся ценностей. Здесь о культурной непрерывности, которую мы встре-чаем в первобытном обществе, не может быть и речи, так что по существу речь должна идти не о первобытности и цивилизации, а о первобытности и цивилизациях, каждая из которых эквивалентна /по своей уникальности/ и в из-вестном смысле действительно современна любой другой. Здесь «коперниканский переворот», совершённый Ост. Шпенглнром, историческим материалом вполне подтверждается и при построении всякой послешпенглерианской философской истории должен быть непременно принят в рассчёт.

          Конечно, воспроизвести крону  столь же однозначно, как мы  воспроизводим последовательность колец на стволе, где совершенно отчётливо видно, что цивилизованная жизнь с неодходимостью следует за первобытной,

а рыночная  -- за традиционной, весьма затруднительно. Здесь каждая новая точка зрения открывает во многом от-личную перспективу и, по-видиомому, единственный выход для философской истории состоит в том, чтобы рассмотреть эту сложно переплетающуюся путаницу веток в своеобразный макроскоп, сквозь который можно было бы увидить не многочисленные ветки, а только основные сучья, поддерживающие крону в целом. И тут выясняется, что даже большинство таких основных сучьев мертво и жизнь древа мировой истории ныне поддерживается лишь пятью из них, ибо только на них есть не только сухие и потому, конечно, вечные ветки культуры, но трепетные листья ускользающей социальной жизни. Прорисовка этих основных ветвей в отличии от главного ствола, который образует собой ось общей теории исторического процесса, могла бы, по-вимому,  быть поименована региональной или пространственной теорией истории. Начнём  прорисовку нашей картины с нижних исторических ветвей, которые способны ожить только в нашем воображении, по отношению к которым мы всегда можем соблюдать необходимую дистанцию и опиреться на коллосальный накопленный наукой исследовательский материал. 
 
 

                                1.  ДРЕВНЕВОСТОЧНЫЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ.

Древневосточные цивилизации, а имея в виду их принципиальную однотипность, следовало бы сказать  древневосточная цивилизация есть продукт естественного роста  и сселения неолитических земледельческих общин, занятых примитивным горным или богарным земледелием в болотистые долины великих азиатских рек. Что толкало людей к переселению в эти ранее пустые и вообще мало пригодные для жизни места – просто ли прогрессирующияй рост численности населения древних земледельческих поселений или наростающая с началом новой геологической эры /голоцена/ аридность климата в предгорьях, окружающих Месопотамскую низменность, сейчас сказать трудно, но естественно в этих новых болотистых местах характер их земледельческого труда, как и сам образ жизни существенно менялись. Складывающееся в речных долинах поливное земледелие, позволяющее на одном и том же месте снимать по два-три урожая в год вроде бы давало возможность для существенной экономии земледельческого труда. Обычно в таких ситуациях в традиционных земледельческих общинах просто начинали меньше работать, а больше петь и танцевать. Однако в данном случае сокращение непосредственного производительного труда предполагало значительное расширение гораздо более сложного по характеру подготовительного, инфраструектурного труда, состоящего прежде всего в постоянно расширяющихся масштабах мелиоративных работ. Причём работы эти не могли быть выполнены посредством рутинных усилий внутри самих общин. Перед лицом слепой стихии великих великих азиатских рек эти усилия были ничто. Тут нужна была большая коллективная работа, объединяющая усилия многих общин и предполагающая координацию и контроль, как и специальные знания и соответствующий статус со стороны организующий этот труд людей. Поэтому сселяющиеся вместе земледельческие общины с необходимостью преодолевали свой замкнутый застойно-патриархальный характер, превращаясь в организованные крупные социальные организмы, управляемые из единого центра, которые можно было бы вслед за Виттфогелем 21/ назвать «гидравлическими обществами», в которых правящий слой возникал не из внешних военно-политических необходимостей, как скажем в германской Европе, а из необходимостей внутренних, производственно-технологичесеких.  Льюис Мамфорд предпочитает называть такие образования «мегамашинами», имея в виду, что в них социальные отношения подчинения и эксплуатации принимали форму внеличностных и вообще не социальных, а квазитехнологических зависимостей. В такой машине личностные, кланово-родственные отношения постепенно стирались и отдельные субъекты деятельности превращались в некие стандартизированные жёстко заданные детали. Теперь объём выполняемого труда задавался не ограниченными потребностями работника или общины , в которую он входил, а необходимостями взамодействия деталей той машины, в которую он был вмонтирован. Масштаб же и претензии такой машины, рано или поздно втягивающейся в конкурентную борьбу с другими подобными машинами, были уже, конечно, совсем другими, что существенно расширяло меру приводитмого в действие произволдительного труда, делая тем самым мегамашину  субъектом гораздо более мощных производительных сил, чем скромные силы, объединяемых ею отдельных земледельческих общин. Сами же древневосточные деспотии можно представить как надстройку над такими мощными даже по современным меркам производственными механизмами. Основной функцией такой надстройки было представить социальные отношенимя, обеспечивающие прокручивание мегамашины,  в качестве абсолютно необходимых и само собой разумеющихся.

             Это достигалось рядом способов. Во-первых, тем, что в эту систему  квазитехнологических зависимостей  были втянуты  все члены  определённого общественного целого. Не только рядовые общинники,  но и те, в чьих руках находились главные управляющие рычаги мегамашины, ибо даже они оказывались не самодеятельными работниками, а лишь деталями этой машины, пусть важными, пусковыми, но всё равно жёстко заданными деталями. Так складывалась система, которую Маркс называл «поголовным рабством», в которой другое, не заданное во всех отношениях состояние, было просто неведомо. Естественно, в такой среде не мог сформиро-ваться институт частной собственности, ибо здесь не было и не могло быть каких бы то ни было неотъемлимых прав и гарантий. Право распоряжаться како-то частью прибавочного продукта как для общественных, так и для личных целей проистекало исключительно из должности, т.е. из того места, которое занимал человек в государ-ственно-административной системе, функционирующей как безличный механизм. Так формировался хароактер-ный для древневосточных обществ институт власти-собственности, в котором не власть пролистекала из собствен-ности, как это будет в Европе уже в античные времена, а право распоряжаться собственностью проистекало исключительно из властного статуса 22/.

         В сущности такое общество  нельзя назвать классовым в  строгом смысле слова. Конечно,  между людьми, находящимися на  крайних ступенях такого общественного  механизма, существовали колоссальные  различия в уровне престижа и потребления. Но эти различия были многократно опосредованы многочисленными проме-жуточными состояниями и непосредственно не соприкасались и не сопоставлялись. Но самое главное частные интересы могли быть удовлетворены только через их всё более тесную интеграцию в социально-технологическое целое, как бы превратившись в интересы этого целого.

            Во-вторых, необходимым гарантом  абсолютности таких квазитехнологических  зависимостей, их так сказать  абсолютно надёжной смазкой окавзывалась подсистема страха, которая обеспечивалась не только пря-мым физическим подавлением /хотя, конечно, и этого было сколько угодно/, но и преращением страха в некое сквозное, немотивированное, как бы астральное состояние, у которого просто нет никакой альтернативы. Всё могло быть либо так, как есть, либо никак. И это подтверждалось не только авторитетом всевидящих и по первобытному жестоких ближневосточных богов, властвовавших там и до возникновения христианства и после того, как оно было оттуда вытеснено, но и реальным практическим опытом. Дело в том, что мегамашина была не только исключительно эффективна и бесстрастна, но и, будучи собрана не из действительных вещных деталей, а из сплошного «человеческого фактора», время от времени , конечно же, ломалсаь. И тогда рушилось всё, как при непреодолимом стихийном бедствии или, как  мы сейчас говорим, техногенной катастрофе. Отсюда постоянный процесс возвышения и крушеняи древневосточных деспотий, причём не только в условиях всегда бурлящего месопотамского котла, но и живущего вроде бы на отшибе сельского Египта. Конкретный страх перед всесилиеми бесчувственной мегамашины как бы подпитывался глубинным мистическим страхом за то, что она может сло-маться и тогда наступит конец света.