Философия Истории

          Известно, что оледенение существенно  изменило климат не только  в высоких широтах, превратив  огромные пространства средней  полосы в приледниковую тундру. Изменился климат и в экваториальной зоне, откуда проис-ходят наши животнообразные предки. Благодаря оледенению огромные массы воды оказались связаны в полярных шапках, что привело к существенному падению уровня мирового океана, к расширению ранее затопленной океаном суши и соответственно к общему повышению аридности /засушливости/ климата на Земле. В интересующей нас сейчас экваториальной зоне это выразилось в сокращении площадей дождевого леса, где обычно живут человеобразные обезьяны, и расширении площадей парковой саванны с редкими деревьями и высоким большую часть года сухим травостоем. Реально тот радикальный переворот, с которого, по-видимому, и следует вести отсчёт антропогена, состоял в том, что наши животнообразные предки, жители дождевого леса, вдруг оказались в совсем другой природной среде и по необходимости стали осваивать существенно другой, наземный образ жизни

 из которого  и восполедовали далеко ведущие  следствия, знаменующие начало  антропогенеза.         

          Пережде всего на земле в высоком травостое просто нельзя было сколько-нибудь надёжно ориентироваться, не освоив устойчивую вертикальную локомацию, которая далее окажется первым собственно человеческим приз-наком, отличающим австралопитековых от от обезьян. Конечно, сама эта вертикальная локомация в значительной степени была подготовлена предшествующей жизнью на деревьях, превратившей обезьян в брахиаторов, т.е. су-ществ, передвигающихся с помощью передних конечностей и способных в силу этого длительное время удержи-вать тело в вертикальном положении Однако эта важная предпосылка могла стать шагом к началу антропогенеза не просто в силу естественно хода вещей. Как раз естественная эволюция с необхолдимость превращает обезьян в специализированных брахиаторов, у которых для лазания приспособлены и задние конечности и которые в силу этого уже никак не могут освоить вертикальную локомацию. Иными словами, ответить на вызов природы «адек-ватным» образом  могли опять же не обезьяны вообще в силу естественного эволюционного движения, а только какой-то особый их подвид, как бы предрасположенный к той уникальной мутации, которая даёт нам наземнеого прямоходящего антропоида.

             Уникальными оказались и те  возможности, которые были заключены  в наземном существовании нашего  прямоходящего доисторичнеского предка. Наземное существование, предполагающее, как мы видели, верти-кальную локомацию, не только влекло за собой его физического перестройку – от костей таза и строения позво-ночного столба до расположения затылочного отверстия и центровки черепа – гораздо важнее то, что это ос-вободило руки, сделав их способными не только к удержанию разнообразных биологически нейтральных пред-метов /это в принципе могут и обезьяны/, но к их постоянному ношению и использованию. Но не менее важны и те потенции, которые содержались в наземном собирательстве в отличии от собирательства на деревьях. Если на деревьях можно было найти лишь плоды и молодые побеги, к чему собственно и сводится рацион обезьян, то на земле можно было найти великое многообразие пищи и прежде всего семена разнообразных злаковых растений, в изобилии произрастающих в саванне. Как свидетельствуют специалисты, наши животнообразные предки изна-чально были скорее всего поедателями семян /seedeater/, т.е. спустившись на землю, они заняли нишу, на которую никто не претендовал и которая вместе с тем обеспечивала надёжную и питательную пищу. Это предположение хорошо объясняет столь ранне возникновение у австралопитековых точной хватки и несомненно человеческих зубов, рассчитанных на перетерание маломерной пищи. Предположение, что наши предки, спустившись с деревьев на землю, стали охотниками за крупной добычей, вступив тем самым в конкуренцию со специализированными хищшниками, мало вероятно.15/

             Однако наземное собирательство  с самого начала не ограничивалось, конечно, семенами и вообще расти-тельной пищей. Ведь на земле можно было найти и многое другое, например, насекомых или небольших живо-тных, которых можно было поймать просто голыми руками. По-видимому, так, задолго до возникновения охоты на крупных животных у наших доисторических предков начал вырабатываться навык потребления белковой пищи, хотя изначально они плотоядными, как известно, не были. Более того, на земле тем более в парковой саванне, которая изобиловала разнообразными травоядными животными, легко было найти ослабленных или просто мёртвых животных. Наши доисторические предки, вооружённые палками, легко могли отгонять от них стеравятников и ста-новится тем самым плотоядными существами, опять не прибегая к специализированной охоте. Но что было совершенно необходимо для утилизации трулов крупных животных, так это орудия с острым режущим краем, с помощью которых можно было рассекать кожу и жилы животных и раздроблять кости для извлечения костного жира. Отсюда, по-видимому, и следует столь ранне появление искусственно изготовленных орудий труда у существ, которые во многих других отношениях оставались несомненно животными.

             Итак, перед нами существа вставшие  на две ноги и получившие  тем самым обзор и свободные  руки, во-оружённые примитивными орудиями и объединённые стадной солидарностью, что делало их  практически недосягаемыми для хищников, наконец, освоившие изготовление отщепов и сделавшие для себя доступными практически любые виды пищи. По-чему развитие на этом не стабилизировалось, как это обычно происходит в животном мире, и не увенчалось просто укоренением ещё одного животного, которое сейчас вряд ли бы как-то принципиально отличалось от всех других животных? Почему последовал «второй скачок» в антропогенезе, который привёл в конце концов к становлению человека современного физического типа, который всему животному миру явно противостоит?16/

           Конечно, история и тем более  столь давняя не даёт однозначных  ответов на такого рода вопросы,  что, конечно, не означает, что научная и тем более философская мысль не может их ставить, снова и снова переосмысливая на базе умножающихся данных историческое прошлое человечества. В частности, на сегодняшнем уровне знавний можно было бы ответить следующее. Действительно, после возникновения «человека умелого», способного откалывать и даже подправлять отщепы с острым режущим краем на протяжении всего нижнего и среднего палеолита имеет место известная стабилизация технического, социального и даже физического развития наших доисторических предков /архантропов/, резко контрастирующая с тем, что мы наблюдаем в верхнем палеолите в эпоху палеантропов. По-видимому, этот контраст объясняется тем, что в игру вступает качественно новый, неведомый ранее фактор эволюции, с необходимостью выводящий нашего предка за пределы наличных возможнойтей.17/ И этот фактор, конечно, сознание. Уже психика высших обезьян отличается от психики других высших животных высокоразвитым «исследовательским инстинктом» и так называемой «избыточной активность», вовлекающими в деятельностный процесс компоненты биологически нейтральные, бесполезные в рамках чисто приспособительного поведения .Возникновение «животнообразного труда», т.е. систематическое манипулирование палками, камнями, а далее отщепами, даёт новый стимул к развитию этих выходящих за пределы чисто приспосбительной деятельности задатков. Такое манипулирование, а далее изготовление и ношение биологически нейтральных предметов уже не может програмироваться рефлекторной дугой, ибо отсутствуют совершенно необходимые для рефлекторной активности элементы этой дуги – прежде всего внешние наличные цели. Для соединения разомкнутых элементов рефлектовной дуги и оказались приспособленными биологически проблемные особенности психики антропоидов, которые оказались способными заменять отсутствующие реальные цели целями фиктивными, ирреальными, которые, как выяснилось, в определённых условиях могут работать также успешно, как и цели реальные. Эти фиктивные, а по существу – идеальные цели, по-видимому, и были первыми проблесками сознания.

           Однако, возникнув как «депо»  по производству замещающих, идеальных  целей, сознание со временем  ста-новится универсальным мультипликатором  «фиктивных » образов, позволяющих,  как говорит Дж.Брунер, выхо-дить  далеко за пределы наличной данности, создавая, в конце концов, целый новый мир – внутренний мир чело-века, идеальную реальность. По-видимому, формирование «второй сигнальной системы», способной оперировать образами этого другого мира, столь явственно фиксируемое в постепенном и неуклонном наростании объёмов мозга на протяжении всего нижнего и верхнего палеолита вплоть до возникновения «человека разумного», и не позволило нашим предкам стабилизироваться в столь благоприятной экологической нише, каковой явилось универсальное наземное собирательство, в конце концов, превратив труд из животнообразного в разумный и тем самым заложив основы для «второго скачка» в антропогенезе18/. 

2. Второй  скачок.

Как и в случае с первым скачком, приведшим к  формированию «человека прямоходящего», второй скачок тоже далеко не только продукт постепенной эволюции, но и очередного вызова природы, как бы востребовавшего достижения предшествующего развития, чтобы воплотить эти достижения в качественно новой уже не только био-логической, но социобиологической мутации. Речь идёт о том, что вооружённые возможностями универсального собирательства и пробуждающегося сознания наши доисторические предки стали сравнительно быстро расселяться по Земле, забираясь при благоприятном стечении обстоятельств в достаточно высокие широты Старого Света. При этом пульсирующий процесс оледенения мог при очередной волне похолодания существенно менять

климат мест их нового расселения от субтропического  до арктического. Тем самым палеантропы, т.е. уже доста-точно продвинутые  предчеловеческие объединения, оказывались в критических для тропических существ усло-виях. Конечно, приледниковая тундра с её малоснежной зимой и круглогодичным открытым травостоем, дающем пропитание огромному количеству травоядных животных /так называемой «мамонтовой фауне»/, в известном смысле напоминала парковую саванну, но отличалась исключительно суровым климатом. Однако накопленного

 к эпохе  верхнего палеолита совокупного  опыта  оказалось по крайней  мере в отдельных случаях достаточно, 

  чтобы совершить новый прорыв, состоящий в переходе к постоянному использованию такого опасного орудия как огонь и самое главное – в переходе от охоты как спародического занятия к охоте как образу жизни.

         Загонная охота на крупного  зверя с помощью огня /а именно такой была древнейшая охота по археологиче-ским данным/ никак не могла быть чем-то позаимствованным от природы, а явилась грандиозным культурным завоеванием доисторического человека. Во-первых, потому, что от природы антропоиды не хищники и даже во-обще не плотоядные, во-вторых, потому, что загонная охота требует достаточно сложных культурных навыков как по координации взаимных усилий, так и контролируемому использованию огня, способного приводить в ужас всё живое. Но став образом жизни загонная охота дейсвительно существенно расширяла возможности доисторичес-кого человека, делая доступным устойчивое проживание в приледниковой тундре, которая, как и саванна, тоже была охотничьим раем, но где выжить за счёт собирательства, когда большую часть года всё неживое просто примерзает к земле, было, конечно, немыслимо.

         Однако в охоте, как и в  известном смысле в универсальном  собирательстве, были заключены  не только некие самоочевидные  достоинства, но и, что гораздо  важнее, определённые латентные  потенции. Прежде всего охота в отличии от собирательства, которым могли заниматься практически все члены предчеловеческого объединения, бредущего от стоянки к стоянке, могла быть доступна не всей группе, а только её опроеделённой части, состоящей из взрослых дееспособных мужчин. Другая часть группы должна была находиться в неком базовом лагере, где по необходимости были совсем другие дела и обязанности. Так возникает первое известное нам из истории разде-ление труда, осуществляемое в основном по половому признаку, со всеми проистекающими из этого конструк-тивными следствиями и противоречиями.

        Разделение труда по половому  признаку повлекло за собой  существенное различие в мужских  и женских делах и, соответственно, мужском и женском внутреннем  опыте. Если раньше в бродячем объединении собирателей, в котором все члены обладали практически единообразным опытом, общение вряд ли могло стать какой-то серьёзной проблемой, то теперь, когда мужчины и женщины значительное время находились отдельно друг от друга, причём в поведении мужчин начинают доминироватиь агрессивные охотничьи навыки, общение не может не порождать самых разных конфликтов и прежде всего, конечно, между самими мужчинами за право обладания женщинами. Выходом из этой ситуации явились древнейшие из изветсных нам половые табу, смысл которых сос-тоял в запрещении восприятия женщин своей кровнородственной группы как половых партнёров. Теперь они выступали как относящиеся к определённому тотему соучастники в хозяйственных и семейных заботах коллектива. Расширение действия таких табу вело к учреждению института экзогамии, согласно которому половые отношения как главный источник раздоров в группе оказывались вообще вытесненными во вне, во взаимоотношения с другими тотемистическими группами. Тем самым первобытные сообщества стали превращатьтся в спаенные общими заботами семьи, в которых доминировали уже не сексуальные, а социальные, надбиологические отношения. Половое разделение труда, тотемизам, и экзогамия образуют важнейшую веху во всемирно-историческом развитии. В сущности их наличие является несомненным свидетельством того, что перед нами не предчеловеческое стадо, т.е. формирующееся общество, а элементарный, но высшей степени жизнеспособный коллектив, который уже несомненно можно назвать «готовым обществом».

           Вместе с тем ясно, что такая группа не могла функционировать и без определённого уровня развития ду-ховной культуры и прежде всего без языка. Когда внутренний мир и воспринимаемая наличная данность тожде-ственны, язык в принципе не нужен, как не нужен он животным. Достаточно просто отдельных криков, свиде-тельствующих об опасности или каких-то других сильных эмоциях. В группах же, где охота превратилась в образ жизни, влекущий за собой разделекние труда, язык стал необходимым инструметом уравнивания внутренних состояний в опрелённом отношении разделённых людей, без которого жизнеспособный коллектив просто немыслим. Не случайно в первобытных языках такое большое значение имеет половое начало и половые различия.

          С половым разделением труда  связано ещё одно неожиданное, но исключительно важное для дальнейшего развития следствие. Речь идёт о том, что добывание пищи, с одной стороны, и её приготовление и делёж -- с дру-гой, оказались в разных руках. В результате пищу стали получать не только её добытчики, но и те, кто вообще не имел отношения к её добыче и обработке. Так в группе стала поддерживаться жизнь людей, которые были кале-ками и самостоятельно обеспечить себя просто не могли. Не имея, однако, возможномти приобщиться к реальной деятельности группы, такие люди имели возможность прокручивать эту деятельность идеально, только у себя в голове, выстраивая сложные идеальные последовательности реальных действий. Тем самым процесс накопления знаний, ранее ограниченный наличным эмпирическим опытом, радикально ускоряется, так что в конце концов массив накопленного знания, как свидетельствует Клод.Леви-Стросс19/, становится сопоставим с таковым любого

другого общества. 
 

3. Первая  волна.

Первобытные кровнородственные  коллективы – это идеальные общества, т.е. своеобразные вечные двигатели, способные без всякого внешнего вмешательства при сложившемся положении вещей воспроизводить себя до бесконечности. Но они практически не способны эволюционировать, конструктивно меняться. В случае изменения обстоятельств или при вмешательстве в их жизнь извне, они, как правило, не изменяются, а просто ломаться, ничего из себя не порождая. И всё же цивилизация вообще или по крайней мере первая цивилизация возникает именно из обломков первобытнеых коллективов, правда, в тех уникальных обстоятельствах, которые сложились с наступлением новой геологической эры – голоцена в так называемом Месопотамском котле. Речь идёт о долине в междуречье Тигра и Ефрата, которая образует ядро знаменитого Плодородного полумесяца, представляющего собой по существу своеобразный межконтинентальный перекресток, объединяющий переднюю Азию с Африкой и Европой. Естественно, что горные долины и плато этого перекрестка стали накопителем уникального генофонда как растительного и животного /здесь росли в диком виде пшеница и ячмень в сочетании почти со всеми подающимися приручению животными/, так, видимо, и человеческого. Ещё в эпоху раннего неолита здесь появляются первые человеческие коллективы, живущие уже не охотой и собирательством, а земледельческим трудом, т.е. начинается движение от присваивающего к производящему хозяйствованию. Однако это было в основном горное или багарное земледелие, возможности которого были довольно ограниченными, поэтому оно просто вростало в систему первобытных общественных институтов, не приводя к каким-либо существенным, качественным изменениям.