Философия Истории

          При этом главным достоинством  императорского Китая, с соблюдающим  кодекс чести конфуцианским чи-

новником в  основе его, было умение сочетать культ  духовной сосредоточенности и морализирующей мудрости со стремлением к универсальному и прежде всего практическому земному порядку, который может быть восстана-ливаемым вновь и вновь только упорным и беспрерывным трудом. На деле это выразилось в том, что китайская цивилизация стала родиной не только великой и самобытной духовной кульуры, никак не уступающей никакой другой, но и родиной позитивной трудовой этики, согласно которой труд это не просто внешняя необходимость, но и нечто причастное к высшему мировому закону. Если реальный мир вокруг нас не объект завоевания и поко—рения и не юдоль страданий, подлежащая преодолению, а предмет нашего постоянного радения и любования, то труд, гармонизирующий и упорядочевывающий этот мир, с необходимостью оказывается причастным к высшим нравственным ценностям. Следует ли после этого удивляться тому, что западноевропейская система ценностей с её «принципом достижения» и культом юридического сознания, возникшими, разумеется,  на совсем другой основе, вполне органично синтезируется с дальневосточной, давая при этом весьма жизнеспособные социальные обра-зования. И это в ситуации, когда многовековое присутствие европейцев и в Индии, и в исламском мире ничего по-добного не дало. 

4. Западно-европейская  цивилизация.

Исключительная  роль Западной Европы в новое время в значительной степени была предопределена обстоятельствами, сложившимися задолго до этого времени. Во-первых, античным наследием, которое в новое время в переосмысленном и идеализированном виде играет роль «нормы и недосягаемого образца». Развитые формы гражданско-общественной жизни и правовые нормы её регулирования; высокий уровень развития искусства и философии в их особых гуманистических формах, задающих и особый личносный характер духовности; наконец, свобода не просто как идеал или возвышееная мечта, а как необходимой условия бытия человека, без которого он просто вещь, «говорящее орудие» – уже с Каролингского возрождения будут не столько заново возникать, сколько именно возрождаться на благодатной почве новоевропейского сознания.32/

         Не менее важны и постантичные предпосылки западно-европеской цивилизации. Речь идёт о том, что после деурбанизации и этнической перетасовки, вызванных Великим переселением народов и падением Римской импе-рии, когда устойчивая жизнь всё-таки начинает устанавливаться наново, происходит уникальная социо-культурная мутация: складывается община, представляющая собой союз «работающих собственников», в которой каждый двор обладал такой степенью хозяйственной автономии, что вообще мог существовать в виде отдельного хутора. Этому, впрочем, благоприятствовали не только особые исторические обстоятельства, но и обстоятельства географические: здесь в Западной Европе при весьма мягком климате, устойчивом естественном увлажнении и сравнительно легких почвах, учитывая достигнутый к тому времени уровенеь развития индивидуальной ручной техники, хозяйство действительно можно было вести усилиями отдельной семьи, чего нельзя было вообразить ни на Востоке, ни даже в Восточной Европе. Более того, индивидуально-самодеятельные формы ведения хозяйства не требовали и тех сложных социокультурных предпосылок, которые были необходимы для удержания в повиновении и эффективного использования рабов или управления общественно-политической жизнью полиса.

         При этом достаточно высокая степень автономии хозяйствующих субъектов по отношению к друг другу как бы компенсировалась тесной сращённость этих субъектов с материальными предпосылками их труда: землёй, руч-ными орудиями, скотом, недвижимостью. Это естественно формировало совсем другой психологический контекст для последующего формирования института частной собственности, для переростание её в священное и неотъем-лимое право, что закладывало возможности особого интенсивного пути хозяйственного и культурного развития28/ 

         В такой среде, где каждый хозяин дома оказывался одновременно и автономным субъектом труда, самой фундаментальной ценностью, сравнимой по значимости с русской «правдой», была, конечно, свобода. Причём по-сле крушения института античного рабства свобода, как и ранее несвобода, приобретала не возвышенно-нравст-веннй, а прежде всего хозяйственно-практический смысл. Она выступала как главное условие обеспечения себя «трудом рук своих». Жить и обеспечивать своей семье «достояное пропитание» прежде всего означало быть свободным. Вокруг этой фундаментальной ценности, как это было в случае с «правдой» в России, и выстраивалась западно-европейская цивилизация. В частности, именно свобода с необходимость предполагала и определённые внешние ограничения прерогатив отдельных субъектов деятельности, иначе – «война всех против всех». Естественно, что этим внешним ограничением уже не могла быть содержательная моральная норма, а только норма формальная, правовая. Отсюда столь  высокий статус права даже в европейском средневековье.

        Для того, чтобы знать и толковать  эти восходящие ещё к античности  правовые нормы, со временем  формиру-ется нужда в особых  людях – профессионалах, отличающихся  прежде всего безупречным знанием  своего дела. Так закладываются  основы того особого проеимущественно инструментального типа интеллектуала, главным достоинством которого были профессионализм и объективизм, а не какие-то исключительные нравственные дос-тоинства, дающие жертвенное право «думать о народе» или даже вместо народа. С такого рода профессиональны-ми интеллектуалами связано и столь раннее формирование института науки и светской философии, но что, пожа-луй, ещё важнее – нового типа государственности. Как только в свободных бюргерских городах появляются пер-    вые протогосударства современного, т.е. договорного типа, предназначение которых было не возвышенно-хариз-матическим, а вполне «разволшебствлённым», практическим: обеспечение наиболее прибыльного и безопасного ведения дел граждаными города вне зависимости от их благородства и этнической принадлежности, вместе с эти- ми городами-государствами появляется достаточно устойчивый спрос опять же на профессионалов, способных не-сти на своих  плечах рутину дел исполнительной власти, опираясь при этом не на возвышенную демагогию, и не на силу, а на особое умение вести переговоры, брать и давать займы, строить многоходовые интриги; умение, об-щее имя которому – политика.

         Огромное влияние на судьбы  западной цивилизации оказала  и та особая форма христианства, которая утвер-дилась в ней. Более чем какая-либо другая ветвь христианства эта форма оказалась связанной со своим происхож-дением, в котором она предстаёт как религия рабов и униженных, интересующихся прежлде всего проблемами ин-дивидуальной свободы и утешения. Связав свою судьбу не с судьбой государства, а с судьбой своей паствы, запад-ная церковь естественно пережила крушение Римской империи, сохранившись не только в монастырях, но и в ду-шах простых мирян. Конунги со своими отрядами зачастую принимали христианство позже, когда оказавшись во главе раннесредневековых государственных образований, они столкнулись с проблемами управления христиани-зированным населением и стали испытывать нужду в грамотных людях, которые были только в христианских мо-

настярях. Таким  образом,  христианство на Западе не только естественно вырастало снизу, а не было насаждено

принудительным  образом сверху, как это было на Руси причём далеко не только с христианством, но и навсегда сохранило свою исходную дистанцию по отношению к светской власти. Это обстоятельство даже было закреплено в политическо-государственном отделении папского престола от всех других. И хотя история знает попытки присвоения папами светских функций, как и попытки королей сделать их своими марионетками, церковь и светская власть остались самостоятельными силами.

           Не отягощённая грехами светской  власти, занятая прежде всего  своими преимущественно духовными  за-ботами, западная церковь оставалась  более мобильной, более открытой  для самоанализа и вполне рационального  дискурса. Это сделало её доступной для рационализации как ренессансного типа, столь тесно связанного с прак-тическими заботами светской жизни, так и для разнобразных типов протестантизма, вводившего идеи и практику индивидуального активизма в сами религиозные догматы. Протестантизм уже непосредственно связан с аскети-ческим служением деловому успеху и с первоначальным накоплением, в то время как светлые умы православия, оказываясь в оппозиции официальной церкви, дальше мистических озарений и фанатического служения «истинно-му богу» так и не пошли.

         В заключение следует подчеркнуть,  что западноевропейская цивилизация  единственная в своём роде, актив-ный  познавательный интерес которой  никак не ограничивался ею  самой. Ни индийская, ни китайская  цивилиза-ции не интересовались чем-либо вне себя и были искренне уверены, что всё действительно заслуживающее внима-ния сосредоточенно в них самих. Исламский мир, конечно, не мог замкнуться в безотрадности аравийских пус-тынь, но его устремленность во вне была движима не интересом к другим мирам, а воинственным желанием пре-вратить всех вокруг себя в подданных аллаха. Даже Россия, которая большую часть своей истории была раз-вёрнута лицом к Западу вряд ли когда-либо полагала, что Запад может её как-то ценностно обогатить, интересуясь в основном внешними так сказать «цивилизационными» его достижениями, да и то, чтобы этому Западу в конце концов утереть нос. Западная же цивилизация, будучи как бы самим своим географическим положением выдвинута в мир, хоть и не всегда бескорыстно, но этим внешним миром всегда была заинтригована. Это имело место даже до становления опытной науки и машинной революции, а после таковых этот интерес превратился в систематическую страсть, так что, например, на сегодняшний день западный мир знает о Китае, Индии, России больше, чем они сами, расходуя на это огромные материальные и человеческие ресурсы. Так что когда мы называем Европу «мировой цивилизацией», это не просто эвфемизм, но и в известном смысле констатация реального положения дел, ибо западная цивилизация это не только она сама, но и в своих наиболее типичных культурных, а ныне и человеческих проявлениях действительно весь мир.

Не случайно постиндустриальное общество, которое  знаменует собой преодоление  «предистории» и продолжение  человечества в бесконечность, стартует /если, конечно, стартует!/ с площаки, заложенной западно-европейкой цивилизацией.  

5.  Российская  цивилизация.

Российская цивилизация  является последней возникшей на ойкумене великой цивилизацией, после  чего процесс зарождения новых отдельных цивилизаций, по-видимому,  вообще прекращается. Как известно, славянские племе-на, которые, в конце концов, объединяются в Киевскую Русь, появляются на исторической арене лишь во второй половине 1 тыс. и начинают селиться вдоль северо-западной степной границы Дикого поля, простирающегося далее далеко на восток вплоть до Монголии. Почвы здесь были плодородными, но довольно тяжёлыми и подверженными засухам. Чтобы обрабатывать эти беспредельные, продуваемые то засушливыми, то ледениящими ветрами степи, нужны были крупные и достаточно спаенные сообщества. Постоянно прокатывающиеся по Дикому полю волны воинственных кочевников побуждали членов таких земледельческих сообществ ещё более плотно держаться друг за друга. Так, по-видимому, и возникла знаменитая славянская передельная община или вервь /верёвка/, в которой  целое /мир/ представало как абсолютный и универсальный авторитет.  Этой общине и суждено было сыграть исключительную роль в истории России, ибо именно в ней сформировалась та исходная иерархия ценностей, которая составила собой архитип российской цивилизации.

        Во главе этой иерархии, несомненно, следует поставить то, что именуют  «соборностью», т.е. такой образ  жизни, когда человек жил прежде  всего публичной жизнью, «на миру».  Этот «мир» и был судьей тому, насколько

правильно он живёт. Такая правильность или, как говорили на Руси, «правда», будучи чем-то эквивалентным  по значимости западно-европейской  «свободе», и становится центральной  ценностью русского менталитета. Это, конечно, не значит, что свобода не имела на Руси никакой ценности. Просто она никогда не была необходимой составляющей реальной жизни и мыслилась либо как свобода духовно-внутренняя, воображаемая, и потому, конечно, не знающая каких-либо пределов, либо как свобода предельно внешняя, вне- или даже антиобщественная и потому опять же без всяких пределов. В обоих случаях она не выступала как ценность общественно конструктивная. За неё в удалом разгуле или страстном мечтании можно было отдать жизнь, но вряд ли она могла выступить в качестве конструктивного принципа, способного обеспечить человеку «достойное пропитание», как это было на Западе. Такое понимание свободы никак не способстовало разработке правовых норм её регулирования и соответсвенно появлению нужды в профессионалах, способных толковать и защищать человеческие права. На Руси всегда был спрос на пророков, людей не от мира сего с больной душой, а позже – на интеллигентов, которые всегда оставались категорией не столько профессиональной, сколько моральной.

             Другой фундаментальной составляющей русского менталитета оказалось христианситво причём в той особой форме, которая сложилась в Византии, где оно существенно трансформировалось из религии рабов и униженных, стремящихся защитить свою бессмертную душу от внешнего насилия, в торжественный обряд возвеличивания власти и имперских амбиций. Вот это неожиданное сочетание обострённого чувства справедливости и возвышенных амбиций, столь органично выразившееся, например, в известной идее о «всеединстве» и «Святой Руси», и составляет сердцевину «русского духа».

          Впрочем, колоссальные просторы  и богатства Восточной Европы  открывали самые широкие возможности  для комбинирования и эволюции  этих исходных качеств. В начале  П тыс. началась  активная миграция  славянского населения на северо-восток, к нетронутым богатствам гораздо более безопасной лесной зоны, где, смешиваясь с местным рассредоточенным и мирным угро-финским населением славяне основали целый ряд более или мение автономных государственных образований. Этому в значительной степени способствовало то обстоятельство, что у местных князей как военных предводителей с Великим князем в Киеве были вассальные отношения, что предполагало признание его старшиства, но не беусловное повиновение. Между вновь возникающими русскими княжествами постоянно  происходил своеобразный социо-кульурный конкурс, который, приобретая порою насильственно-военный характер, в целом играл конструктивную роль, способствуя поискам наиболее жизнеспособных социально-государственных форм при безусловном признании их несомненного культурного и конфессионального единства. Во всяком случае в такой же далеко не всегда мирной форме протекал аналогичный процесс и в Западной Европе после распада империи Карла Великого.

             По-видимому, при естественном развитии  событий и здесь в Восточной  Европе этот процесс должен  был привести к положению, которое  сложилось у германских и романских  народов или у южных и западных  славян, где практически каждое  крупное племя в конце концов обрело свою государственность. Можно было бы предположить, что в этом случае какая-то отдельная росийская цивилизация просто не сложилась бы, и Восточная Европа, всегда активно стремящаяся на Запад и столь же активно осваиваемая Западом,  уже со времён варягов, стала бы частью единой Европы, как стали ею или становятся другие славянские народы в том числе и православные.

         Но судьбе было угодно распорядиться  иначе. Естественное развитие  восточных славян было насильственно  сметено монгольским нашествием, ставшим как бы «родовой травмой» росийской цивилизации. И дело не только в том, что монгольское нашествие подвергло «святую Русь» неслыханному унижению и поруганию, публично продемонстрировав, что грязная и вероломная сила может быть сильнее самых самоотверженных подвигов и лю-