Философические письма

что в свое время оно возникло по существу из истинного духа христианства, и

сегодня оно, оставаясь постоянно  видимым знаком единства, является еще и знаком

воссоединения. Почему бы, руководствуясь этим, не признать за ним первенства над 

всеми христианскими обществами? Во всяком случае, кого не удивят его необычайные

судьбы? Кого не поразит удивлением его вид, непоколебимый и более  чем когда-либо

крепкий, несмотря на все свои ошибки, все свои грехи, несмотря на все атаки  и 

неслыханное торжество неверия. Лишившись  своего человеческого блеска, оно  от

этого только усилилось; и безразличие, с которым к нему относятся, делает его

положение еще более прочным  и вернее обеспечивает его длительное существование.

Когда-то его поддерживало преклонение  мира христианского и внутреннее чувство 

народов, которое заставляло их видеть в нем основу их спасения, временного и

вечного; теперь то же производит его  униженное положение среди земных держав; но

все же оно в совершенстве выполняет  свое назначение; оно и в наши дни 

централизует христианские мысли; оно и в наши дни их сближает помимо их воли,

оно напоминает людям, отрекшимся от единства, высший принцип их веры и,

благодаря этой черте своего небесного  призвания, которым оно все проникнуто, оно 

величественно витает над миром  земных интересов. Как бы мало, на первый взгляд,

им сейчас ни занимались, в случае если бы, предположив невозможное, папство 

исчезло с лица земли, то растерянность  охватила бы все религиозные общины, когда 

этот живой исторический памятник великой общины перестал бы стоять перед ними.

Всюду станут искать это видимое единство, которому теперь придается так мало

значения; и нигде его не будут  находить, и нет ни малейшего сомнения, что 

драгоценное сознание своей будущности, каким ныне преисполнен христианский разум 

и которое дает ему высшую жизнь, чем он и отличается от разума обычного,

неизбежно рассеется, как утрачиваются надежды, построенные на памяти о 

деятельном существовании, - утрачиваются, как только воображаемая деятельность

оказывается безрезультатной и  вследствие этого сама память о прошлом ускользает

из души, как ненужная.

 

[Прощайте, сударыня. Я обещаю вам,  что на этот раз следующее  письмо не заставит 

себя ждать][102].

 

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ[103]

 

Сударыня.

 

[Чем более Вы будете вдумываться  в то, что я говорил Вам на  днях, тем яснее Вам

представится, что то же самое было уже много раз сказано людьми всех партий и 

всех убеждений и что я  только придаю сказанному особое значение, которого ранее 

в нем не видели. А между тем, я уверен, что если эти письма как-нибудь случайно

увидят свет, в них непременно усмотрят парадоксы. Стоит поддерживать самые

давние идеи с некоторой долей  убеждения, чтобы их приняли за какие-то странные

новости. А я полагаю, что пора парадоксов и систем без реальной основы миновала

так бесповоротно, что только глупец может еще поддаваться этим старым

заблуждениям человеческого ума. Если человеческий разум в наши дни  не так широк,

не так возвышен, не так плодотворен, как в великие века вдохновений  и открытий,

то он несравненно строже, трезвее, точнее, методичнее, наконец, справедливее,

чем когда-либо ранее; и я прибавлю - с чувством настоящего счастья, - что  он с 

некоторого времени кроме того стал более прежнего безличным, а  это лучшее

ручательство против заносчивости отдельных мнений][104].

 

Если же при рассмотрении человеческих воспоминаний мы пришли к некоторым выводам,

несовпадающим с господствующими, то это благодаря уверенности, что  надо

откровенно заявить свой взгляд на этот предмет, как это было сделано  по

отношению к естественным наукам в  прошлом веке. Мы видели, что настало время

познать историю во всей ее рациональной деятельности, как естественные науки 

были восприняты во всей их эмпирической реальности. Так как предмет истории  и ее

средства познания всегда одни и  те же, то ясно, что круг исторического опыта

должен когда-нибудь замкнуться. Приложения никогда не будут исчерпаны, но раз 

будет найдено общее мерило, к  этому нечего будет прибавить. В  естественных

науках каждое новое открытие пролагает  новый путь уму и раскрывает новое  поле

для наблюдений; чтобы не ходить далеко, один уже микроскоп разве не дал

возможность познать целый мир, неведомый древним натуралистам? Поэтому в 

изучении природы прогресс по необходимости  беспределен; но в истории изучаешь

все одного и того же человека, и  орудие, которым мы при этом пользуемся, все

одно и то же. Поэтому, если в  истории сокрыто великое поучение, то обязательно 

дойдут когда-нибудь до чего-то определенного, что раз навсегда завершит опыт, т.е.

к чему-то вполне рациональному. Я, кажется, приводил вам уже эту удивительную

мысль Паскаля, что вся последовательная смена людей не что иное, как  один и тот 

же постоянно сущий человек. Она когда-нибудь должна стать не образным выражением

отвлеченного положения, а реальным фактом человеческого разума, и последний

затем вынужден будет при всяком своем действии как бы потрясать  всю бесконечную 

цепь человеческих мыслей на протяжении всех веков.

 

Но возникает вопрос, сможет ли когда-либо человек на месте того совсем личного,

совсем обособленного сознания, которое он в себе находит теперь, приобрести

такое общее сознание, которое заставило  бы его постоянно чувствовать  себя частью

великого нравственного целого? Да, без сомнения. Подумайте только, наряду с 

чувством нашей отдельной личности мы носим в сердце чувство связи с родиной, с

семьей, с единомышленниками по разделяемым нами убеждениям; чувство  это иногда

даже более живо, нежели другое; подумайте только, зародыш высшего  сознания,

несомненно, в нас пребывает, он составляет даже самую сущность нашей природы;

теперешнее Я вовсе не вложено  в нас каким-то непреложным законом, мы сами внесли

его в свою душу; и тогда станет ясно, что все назначение человека состоит в 

разрушении своего отдельного существования  и в замене его существованием

совершенно социальным, или безличным. Вы видели, что это единственная основа

нравственной философии[18]; Вы видите теперь, что это же есть и основа понятия 

истории. С этой точки зрения все  иллюзии, затемняющие или искажающие различные 

возрасты всеобщей жизни человеческого существа, не должны быть рассматриваемы с

холодным научным интересом, они  должны быть исследованы с глубоким чувством

нравственной правды. Как отождествиться с никогда не бывшим? Как установить

связь свою с небытием? Лишь в истине обнаруживается притягательная сила той и

другой природы. Изучая историю, мы должны приучить себя, никогда не увлекаясь  ни

мечтами воображения, ни привычками памяти, столь же пламенно искать

положительного и достоверного, как всегда стремились найти живописное и 

занимательное. Дело не в том, чтобы заполнять память фактами, их там и так

слишком много. Большая ошибка думать, будто обилие фактов обеспечивает в  истории 

достоверность. Вовсе не недостаток фактов делает историю спорной, незнание

истории вызывается совсем не незнанием фактов, а недостатком их осмысливания и

ошибками в рассуждении. Если бы в этой отрасли науки идти к  достоверности и 

стремиться к положительному знанию лишь с помощью фактов, их никогда  не будет 

довольно. Часто одна черточка, если она верно схвачена, освещает и доказывает

больше, чем целая летопись. Поэтому  для нас должно быть правилом: подвергать

обсуждению известные нам факты  и стараться иметь в уме  больше живых образов,

нежели мертвого материала. Пусть  другие роются в старой пыли народов, нам

предстоит другое. Мы признаем исторический материал совершенно полным, но мы

очень мало доверяем логике исторической науки. И если бы в течение времен мы,

подобно другим, находили одни только человеческие побуждения, вполне свободную 

волю, то как бы мы ни нагромождали факты в уме, как бы самым удивительным

образом ни выводили их один из другого, история не открыла бы нам ничего того,

что мы в ней ищем, мы бы увидели  в ней лишь ту же человеческую игру, которую в 

ней видели все[19]. Это была бы все та же динамическая и психологическая история,

о которой я только что Вам  говорил и которая пытается все  объяснить личностью и 

воображаемым сцеплением причин и  следствий, фантазиями людей и последствиями 

этих фантазий, якобы неотвратимыми, т.е. представляет человеческий ум

собственному его закону, а не понимает, что как раз вследствие неизмеримого

превосходства этой части всей природы  в целом над остальной ее частью действие

высшего закона должно быть здесь  еще более очевидным, чем в  той другой части[20].

 

Вот, сударыня, один из самых показательных  примеров лживости некоторых 

исторических представлений, господствующих в наше время. Как вы знаете, греки  из

искусства создали величайшую идею человеческого духа. Посмотрите же, в чем 

состоит это великолепное создание эллинского гения. Идеализовано, возвеличено,

обоготворено было то материальное, что есть в человеке; естественный и законный

порядок вещей был извращен; то, что должно было навсегда оставаться в низших

областях духовного мира, было возведено в высшую область мысли; действие чувств

на ум было возвеличено неизмеримо; главная черта, отделяющая божественное от

человеческого в разуме, была стерта. Отсюда хаотическое смешение всех

нравственных элементов. Ум страстно накинулся на предметы, менее всего достойные

его внимания; неслыханную привлекательность  приобрело самое порочное в природе 

человека; на место первоначальной поэзии правды в воображение вторглась  поэзия

лжи; данная нам могущественная способность  представлять себе то, что лишено

образа, проникать взором в невидимое  стала с тех пор применяться  лишь для того,

чтобы сделать осязаемое еще  более осязаемым, земное - еще более  земным; в итоге 

наше физическое существо настолько  же выросло, насколько умалилось  духовное. И 

если такие мудрецы, как Пифагор и Платон, боролись с этим пагубным направлением

духа своего времени, их усилия ни к чему не привели, так как они  сами более или 

менее были увлечены тем же, и только тогда, когда христианство обновило

человеческое мышление, их учение приобрело настоящее влияние. Вот что совершило

искусство греков. Это был апофеоз  материи, отрицать этого нельзя. Рассматривают 

сохранившиеся от того времени памятники, не понимая их значения, восхищаются  при 

виде удивительных вдохновений  гения, который, к счастью, более не существует, не

подозревая всего нечистого, что  при этом рождается в сердце, всего  лживого, что 

возникает в уме; это какой-то культ, опьянение, очарование, в которых 

нравственное чувство целиком  исчезает. А между тем, стоит только хладнокровно

отдать себе отчет в том чувстве, которое нас наполняет среди  этого 

бессмысленного восхищения, чтобы  убедиться, что его производит самая  низменная 

сторона нашей природы, что, можно  бы сказать, мы плотью своей воспринимаем эти 

мраморные и бронзовые тела. И, заметьте, вся красота, все совершенство этих

изваяний происходит только от совершенного безмыслия, которое в них запечатлено:

как только там проявится малейший проблеск разума, тотчас исчезает очаровывающий 

нас идеал. Так что мы созерцаем даже не образ разумного существа, а образ какого-то

существа измышленного, своего рода чудовища, порожденного самым беспорядочным 

извращением человеческого ума, облик  которого никак не должен бы был  привлекать,

а, напротив, отталкивать нас. Вот  как предрассудок, эти школьные навыки, эта

рутина ума, это очарование обманчивой иллюзии, составляющие современное  понятие 

истории, извращают самые важные предметы исторической философии. Вы, может быть,

меня спросите, был ли я сам  всегда чужд этих обольщений искусства? Нет, сударыня,

совсем напротив; пока я с ними даже и не был знаком, какой-то неведомый  инстинкт

заставлял меня предчувствовать исходящие  от них сладостные наслаждения, которым 

было суждено заполнить мою  жизнь. Когда же одно из величайших событий века

привело меня в ту сторону, где завоевание сразу собрало все эти сокровища[105],

я следовал общему примеру и еще  усерднее, чем другие, курил фимиам на алтаре

кумиров. Затем, когда я их во второй раз увидел при свете их родного  солнца, я 

снова восхищался ими с наслаждением[106]. Правда, в глубине этого восхищения

всегда таилось что-то горькое, подобное угрызению совести; и потому, когда 

явилось понимание истины, я, не отбрасывая ни одного из ее последствий,

немедленно и без уверток  все их принял.

 

Вернемся теперь к этим великим  личностям в истории, которых  она не оценила или 

вычеркнула из памяти людей. Начнем с Моисея, этой самой гигантской и 

внушительной из всех исторических фигур.

 

К счастью, мы живем не в те времена, когда великий законодатель евреев был даже

и для тех, кто принимался рассуждать по существу, одним из выходцев призрачного