Философические письма

что вскоре мы будем увлечены всемирным  вихрем, и телом и духом, это  несомненно:

нам никак не удастся долго еще  пробыть в нашем одиночестве. Сделаем же, что в 

наших силах, для расчистки  путей нашим внукам. Не в нашей власти оставить им то,

чего у нас не было: верований, разума, созданного временем, определенно 

обрисованной личности, убеждений, развитых ходом продолжительной  духовной жизни,

оживленной, деятельной, богатой результатами; оставим им, по крайней мере,

несколько идей, которые, хотя бы мы и  не сами их нашли, переходя из одного

поколения в другое, - тем не менее, они получат нечто, свойственное традиции, и 

тем самым приобретут некоторую  силу, несколько большую способность  приносить

плод, чем это дано нашим собственным  мыслям. Этим мы оказали бы услугу потомству 

и не прошли бы без всякой пользы свой земной путь.

 

Прощайте, сударыня. От вас одной  зависит, чтобы я, как только вы пожелаете,

вновь заговорил на ту же тему. А  пока в задушевной беседе, где собеседники

подхватывают мысль друг друга  с полуслова, зачем разрабатывать  и исчерпывать до

дна каждую мысль? Если сказанное мною побудит вас поискать каких-либо новых 

указаний при изучении истории, возбудит к ней более глубокий интерес, чем

обыкновенно там находят, - я большего не домогаюсь[121].

 

Москва, 1829, 16 февраля.

 

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ 

 

Да, сударыня, пришло время говорить простым языком разума. Нельзя уже  более 

ограничиваться слепой верой, упованием  сердца; пора обратиться прямо к мысли.

Чувству самому по себе не проложить  себе пути через всю эту груду  искусственных 

потребностей, неистовых интересов, беспокойных забот, овладевших жизнью. Во

Франции и Англии она стала слишком  сложной, слишком подвластной интересам,

слишком личной; в Германии - она  слишком отвлеченна, слишком эксцентрична, так 

что веления сердца утрачивают там  присущую им силу. А об остальном  мире сейчас

не стоит и говорить. Приходится ныне свести вопрос к одной, основанной на учете 

всех возможностей, задаче, разрешение которой было бы по плечу всем умам,

подходило бы ко всяким настроениям, не поражало бы ничьих наличных интересов  и 

таким образом могло бы увлечь даже самые непокорные умы.

 

Это не значит, что предметы чувства  навсегда изъяты из мира мысли. Не дай Бог,

настанет вновь и их черед. И  тогда мы их увидим столь сильными, широкими,

чистыми, какими они еще никогда  не бывали. Я не сомневаюсь, время  это скоро 

настанет. Но в наши дни, в данной обстановке, чувствам не дано потрясать  души.

Очень важно проникнуться этим сознанием. Правда, сейчас заметно некоторое

пробуждение живых дарований, свойственных юношеской поре человечества. Но это 

лишь заря прекрасного дня; равнины  пока сплошь покрыты сумеречной тенью, только

некоторые вершины начинают загораться первыми лучами рассвета.

 

Для всякого, кому истина не безразлична, явные признаки ее налицо. Знаете ли вы,

сударыня, что я разумею под  этими признаками? Это вся совокупность исторических

фактов, должным образом проработанных. Сейчас их надо свести в стройное целое,

облечь в доступную форму  и так их выразить, чтобы они  подействовали на душу

людей, самых равнодушных к добру, менее всего открытых правде, на тех, кто еще 

топчется в прошлом, когда для  всего мира оно уже миновало и, конечно, более не

вернется, но которое еще живо для  ленивых сердец, для низменных  душ, никогда не

угадывающих настоящего дня, а вечно  пребывающих во вчерашнем.

 

Окончательное просветление должно вытекать из общего смысла истории. И этот

смысл должен быть впредь сведен к идее высшей психологии, а именно, чтобы раз

навсегда человеческое существо было постигнуто как отвлеченное разумное[122], а 

отнюдь не существо обособленное и  личное, ограниченное в данном моменте, т.е.

насекомое-поденка, в один и тот  же день появляющееся на свет и умирающее,

связанное с совокупностью всего  одним только законом рождения и  тления. Да, надо

обнаружить то, чем действительно  жив человеческий род: надо показать всем

таинственную действительность, которая  скрывается в глубине духовной природы и

которую пока еще усматривают только при некотором особом озарении. Лишь бы не

быть слишком исключительным, мечтательным, или схематичным, а главное - лишь бы

говорить с веком языком века, а не устарелым языком догмата, ставшим  непонятным,

и тогда, без всякого сомнения, успех  обеспечен, - именно в наше время, когда  и 

разум, и наука, и даже искусство  страстно рвутся навстречу новому нравственному 

перевороту, как это было и в  великую эпоху Спасителя <мира>.

 

Я вам уже не раз говорил о  влиянии христианской истины на общество. Но я сказал

не все. Трудно этому поверить, а  между тем то, что я скажу, совсем еще новая 

мысль: нравственное значение христианства достаточно оценено, но о чисто 

умственном его действии, о могучей  силе его логики почти еще не думают. Ничего

еще не было сказано о том значении, которое имело христианство в  развитии и в 

образовании современной мысли. Пока еще не осознано, что вся наша аргументация -

христианская; мы все еще мыслим себя в царстве категорий и  силлогизмов

Аристотеля. Дело в том, что нескончаемые сетования философов и диссидентов  на те

века, когда всесильны были якобы  одни только предрассудки, невежество и фанатизм,

заставили нас совершенно упустить из виду, как благодетельно было действие веры.

Так что, когда пыл неверия миновал, самые праведные и смиренные уже оказались

чуждыми на собственной своей почве  и лишь с большим трудом вновь  водворяли в 

своих мыслях все на свои места. Правда, эти умы к тому же не интересуются в 

должной мере изучением чисто человеческой действительности. Они к этому

относятся слишком пренебрежительно. По привычке созерцать действия

сверхчеловеческие, они не замечают действующих в мире природных  сил и почти 

совсем упускают из виду вещественные условия умственной деятельности. Как бы то

ни было, пора современному разуму признать, что всей своей силой  он обязан

христианству. Пора уразуметь, что  лишь при содействии необычайных  средств,

дарованных откровением, и благодаря  той живой ясности, которую оно  сумело внести

во все предметы человеческого мышления, воздвигнуто величавое здание современной

науки. Эта горделивая наука должна, наконец, сама признать; что она так  высоко

поднялась только благодаря строгой  дисциплине, незыблемости принципов  и, прежде

всего, благодаря инстинкту и страстному исканию истины, которые она нашла в

учении Христа.

 

По счастью, мы живем уже не в  те времена, когда упорство сторон принималось  за

убеждение, а выпады сект - за благочестивое  рвение. Можно поэтому надеяться, что 

удастся сговориться. Но вы, конечно, согласитесь, что не истине делать уступки.

И тут дело не в требованиях этикета: для законного авторитета уступка  означала

бы отказ от всякой власти, всякой активной роли, уступка была бы

самоуничтожением. Вопрос тут не в  поддержании престижа, не в каком-либо внешнем

впечатлении. Всякий престиж навсегда утратил значение, и иллюзии отошли в 

вечность. Дело идет о самой реальной вещи, более реальной, чем это  можно 

выразить словами. Ведь протекшее  определяет будущее: таков закон  жизни.

Отказаться от своего прошлого, значит лишить себя будущего. Но те триста лет,

которые числит за собой великое  христианское заблуждение[123], вовсе  не такое 

воспоминание, которое не могло  бы быть при желании стерто. Отколовшиеся могут 

поэтому строить свое будущее согласно своему желанию. Исконная община изначала

дышала лишь надеждой и верой  в обещанное ей предназначение, а  они - пребывали до

сих пор без всякой идеи будущего.

 

Необходимо, однако, прежде всего выяснить одно важное обстоятельство. Между 

предметами, которые способствуют сохранению истины на земле, одним из наиболее

существенных является, без сомнения, священная книга Нового Завета. К  книге,

содержащей подлинный акт установления нового порядка на земле, естественно 

относятся с особым непререкаемым уважением. Слово писаное не улетучивается, как

слово произнесенное. Оно кладет свою печать на разум. Оно его сурово подчиняет 

себе своею нерушимостью и длительным признанием святости. Но вместе с тем,

кодифицируя дух, слово лишает его  подвижности, оно гнетет его, втесняя его в

узкие рамки писания, и всячески его сковывает. Ничто так не задерживает 

религиозную мысль в ее высоком  порыве, в ее беспредельном шествии  вперед, как 

книга; ничто так не затрудняет вполне прочного утверждения религиозной мысли в

человеческой душе. В религиозной  жизни все теперь основано на букве, и подлинный 

голос воплощенного разума пребывает  немым. С амвона истины раздаются  только

лишенные силы и авторитета слова. Проповедь стала лишь случайным  явлением в 

строительстве добра. А между тем, - надо же, наконец, прямо признать это, -

проповедь, переданная нам в писании, была, само собою разумеется, обращена к 

одним присутствовавшим слушателям. Она не может быть одинаково понятна  для людей 

всех времен и всех стран. По необходимости она должна была принять известную

местную и современную ей окраску, а это замыкает ее в такие пределы, вырваться 

из которых она может лишь с помощью толкования, более или  менее произвольного и 

вполне человеческого. Так может  ли это древнее слово всегда вещать миру с той же

силой, как в то время, когда оно  было подлинной речью своего века,

действительной силой данного  момента! Не должен ли раздаться в  мире новый голос,

связанный с ходом истории, такой, чтобы его призывы не были никому чужды, чтобы

они одинаково гремели во всех концах земли и чтобы отзвуки и  в нынешнем веке

наперебой его схватывали и разносили  его из края в край вселенной!

 

Слово, - обращенный ко всем векам глагол, - это не одна только речь Спасителя,

это весь его небесный образ, увенчанный его сиянием, покрытый его кровью, с

распятием на кресте. Словом, тот самый, каким Бог раз навсегда запечатлел его в 

людской памяти. Когда сын Божий  говорил, что он пошлет людям дух  и что он сам 

пребудет среди них вечно, неужели  он помышлял об этой книге, составленной после

его смерти, где худо ли, хорошо ли, рассказано о его жизни и его  речениях и 

собраны некоторые записи его учеников? Мог ли он полагать, что эта книга 

увековечит его учение на земле? Конечно, не такова была его мысль. Он хотел

сказать, что после него явятся люди, которые так вникнут в  созерцание и изучение

его совершенств, которые так будут  преисполнены его учением и примером его жизни,

что нравственно они составят с  ним одно целое; что эти люди, следуя друг за

другом из поколения в поколение, будут передавать из рук в руки всю его мысль,

все его существо: вот что он хотел сказать и вот именно то, чего не понимают.

Думают найти все его наследие в этих страницах, которые столько  раз искажены

были различными толкователями, столько раз сгибались по произволу.

 

[Как известно, христианство упрочилось  без содействия какой бы то  ни было книги. 

Начиная со второго века оно уже  покорило мир. И с тех пор человеческий дух был 

ему подчинен безвозвратно.][124]

 

Воображают, что стоит только распространить эту книгу по всей земле, и земля

обратится к истине: жалкая мечта, которой так страстно предаются  отколовшиеся.

Его божественный разум живет в  людях, таких, каковы мы и каков он сам, а вовсе 

не в составленной церковью книге. И вот почему упорная привязанность со стороны

верных преданию к поразительному догмату о действительном присутствии  тела в 

евхаристии[125] и их не знающее пределов поклонение телу Спасителя столь 

достойны уважения. Именно в этом лучше всего постигается источник христианской

истины: здесь всего убедительнее обнаруживается необходимость стараться  всеми 

доступными средствами делать действительным присутствие среди нас Богочеловека,

вызывать беспрестанно его телесный образ, чтобы иметь его постоянно перед

глазами, во всем его величии, как  образец и вечное поучение нового человечества.

По-моему, это заслуживает самого глубокого размышления. Этот странный догмат об

евхаристии, предмет издевательства и презрения, открытый со стольких сторон злым

нападкам человеческих доводов, сохраняется  в некоторых умах, несмотря ни на что,

нерушимым и чистым. В чем тут  дело? Не для того ли, чтобы когда-нибудь послужить 

средством единения между разными  христианскими учениями? Не для того ли, чтобы в 

свое время явить миру новый свет, который пока еще сокрыт в тайниках судьбы? Я в

этом не сомневаюсь.

 

Итак, хотя печать, наложенную человеческой мыслью, надо признать необходимой 

составной частью нравственного мира, настоящая основа слияния сознаний и 

мирового развития разумного существа, на самом деле, содержится в ином, а именно

в живом слове, в слове, которое  видоизменяется по временам, странам  и лицам и 

пребывает всегда тем, чем оно должно быть; которое не нуждается ни в 

разъяснениях, ни в толкованиях, подлинность которого не требует защиты на основе