Философические письма

мире: это было бы отрицанием данности. Ясно, что личность и свобода существуют

лишь постольку, поскольку есть различия в умах, нравственных силах  и познаниях.

Наоборот, предполагая лишь у нескольких личностей у одного народа или  в 

нескольких единичных умах, которым  в особенности вверено сохранение этой

сокровищницы, высшую степень подчинения первоначальным традициям или же

особенный дар воспринимать истину, первоначально вложенную в человеческий разум,

устанавливаешь только явление  нравственное, совершенно схожее с  постоянно 

происходящим на наших глазах, а именно, что некоторые народы и некоторые

личности обладают такими знаниями, которых нет у других народов  и у других

личностей.

 

В остальной части человеческого  рода эти великие традиции также  поддерживались в 

большей или меньшей чистоте в зависимости от различных условий этих народов; и

человек шествовал по предписанному  ему пути лишь при свете этих всесильных истин,

которые в его сознании породил  отличный от него разум. Но имелось  лишь одно

средоточие света на земле. Этот светоч, правда, не блистал подобно человеческим

познаниям: он не распространял обманчивого  сияния вдаль; сосредоточенный в  одном 

месте, одновременно светясь и скрываясь  от глаз, как все великие тайны  мира;

пылающий, но скрытый, как пламя  жизни, этот необъяснимый свет все освещал и все

стремились в этому общему средоточию, хотя как будто и светилось  самостоятельно

и направлялось к самым противоположным  целям[11]. Но когда наступил момент

великой катастрофы духовного мира, все созданные человеком призрачные силы

тотчас исчезли и среди общего пожара осталось несокрушенным одно только

вместилище вечной истины. Вот как  понимается религиозное единство истории  и как 

эта концепция возвышается до настоящей  философии времен, которая показывает нам,

что разумное существо точно так же подчинено общему закону, как и остальные

создания.

 

Я очень желал бы, сударыня, чтобы  вы могли усвоить себе этот отвлеченный  и 

религиозный способ осознавать историю: ничто так не расширяет нашей  мысли и не

очищает нашей души так, как эти неясные замыслы провидения, властвующего в веках

и ведущего человеческий род к его  конечному назначению. Но пока постараемся 

построить философию истории, которая  бы осветила по крайней мере обширную

область человеческих воспоминаний, с тем, чтобы он был для нас зарей живого

дневного света. Мы извлечем из этого  предварительного изучения истории  тем 

большую пользу, что оно само по себе может составить полную систему, так что мы

в крайнем случае могли бы ею довольствоваться, если бы случайно что-либо

помешало дальнейшим нашим изысканиям. Впрочем, я вам напоминаю, сударыня, что я 

беседую с вами не с кафедры и  что эти письма составляют лишь продолжение  наших 

прерванных бесед, в которых  я так много почерпнул отрадных минут и которые, - я 

с удовольствием это повторяю, - служили мне истинным утешением, когда я в нем

особенно нуждался... Итак, не ожидайте от меня большей поучительности, чем 

обыкновенно, и приготовьтесь сами, как обычно, продолжить эти размышления.

 

Вы уже наверное заметили, сударыня, что современное направление человеческого

разума явно стремится облечь всякое знание в историческую форму. Размышляя  о 

философских основах исторической мысли, нельзя не заметить, что она  призвана

подняться в наши дни на неизмеримо большую высоту, чем та, на которой она стояла

до сих пор. В настоящее время  разум, можно сказать, только и находит 

удовлетворение в истории; он постоянно  обращается к прошедшему времени  и в 

поисках новых возможностей выводит  их исключительно из воспоминаний, из обзора

пройденного пути, из изучения тех  сил, которые направили и определили его 

движение в продолжение веков. И разумеется, это направление  современной науки 

чрезвычайно благотворно. Пора признать, что та сила, которую человеческий разум 

находит в узких пределах настоящего, не составляет всего его содержания, что в

нем имеется еще другая сила, которая, объединяя в одной мысли и  времена 

протекшие, и времена обетованные, выражает подлинное существо разума и ставит

его в действительно принадлежащую  ему сферу деятельности.

 

Впрочем, неужели вы не находите, сударыня, что и вообще традиционная, или 

повествовательная история по необходимости  неполна? Что она может заключать  в 

себе лишь то, что сохраняется  в памяти людей? А ведь сохраняется  не все 

происходящее. Поэтому очевидно, что современная точка зрения истории не может

удовлетворить разум. Несмотря на философский  дух, которым ныне прониклась

история, несмотря на ценные критические  труды, несмотря на оказанное ей в 

последнее время содействие естественных наук, астрономии, геологии и даже физики,

как видите, она не смогла еще прийти ни к единству, ни к той высшей нравственной

оценке, которая вытекала бы из отчетливого  понимания всеобщего закона,

управляющего нравственным движением  веков. Человеческий разум, рассматривая

прошлое, постоянно стремился к  этому великому результату; но поверхностное 

поучение, извлекаемое из истории  столь разнообразными путями, эти  уроки ходячей 

философии, эти примеры каких-то там добродетелей, - как будто  добродетель 

выставляет себя напоказ на великой мировой сцене, а ей не было свойственно

пребывать в тени, - эта пустая психологическая  мораль истории, которая не

создала ни одного честного человека, но породила множество плутов и безумцев

всякого рода, и которая только и служит к повторению жалкой мировой комедии, -

все это отклонило разум от тех  настоящих наставлений, которые  должны дать ему 

традиции человечества. Пока в науке  господствовал дух христианства, глубокая,

хотя и неудачно выраженная мысль  проливала на исторические изыскания долю того

священного вдохновения, от которого она сама происходит. Но в то время 

историческая критика была еще  так неразвита, столько событий, особенно с 

первобытных времен, сохранились в  памяти человеческого рода настолько 

извращенными, что весь свет религии не мог рассеять этого глубокого мрака; так

что история, хотя и освещенная высшим светом, тем не менее не могла  подняться на

должную высоту. В наши дни рациональное воззрение на историю привело  бы, без 

сомнения, к более положительным результатам. Разум века требует совсем новой

философии истории, такой философии  истории, которая так же мало напоминала бы

старую, как современные астрономические  учения мало схожи с рядами гномонических 

наблюдений Гиппарха и прочих астрономов древности. Надо только осознать, что

никогда не будет достаточно фактов для того, чтобы все доказать, а для того,

чтобы многое предчувствовать, их было достаточно со времен Моисея и Геродота.

Самые факты, сколько бы их ни собирать, еще никогда не создадут достоверности,

которую нам может дать лишь способ их понимания. Точно так же, как, например,

опыт веков, раскрывший Кеплеру  законы движения планет, был недостаточен для того,

чтобы обнаружить для него общий  закон природы; это открытие выпало на долю

необычайного озарения особого  рода, на долю благочестивого размышления. Именно

так нам, сударыня, и следует пытаться понять историю.

 

Прежде всего, что означают все  эти сопоставления веков и  народов, которые 

нагромождает пустая ученость друг на друга? Все эти родословные языков, народов

и идей? Слепая или упрямая философия  всегда сумеет от всего этого отговориться

старыми доводами об однородности природы  всех людей? Все это удивительное

сплетение времен она объясняет  своей любимой теорией естественного развития

человеческого духа, без всяких следов провидения, без влияния какой  бы то ни

было причины, кроме механической силы человеческой природы. С точки  зрения этой

теории, человеческий разум, как известно, не более, чем ком снега, растущий по

мере того, как его катят. Впрочем, она или усматривает повсюду прогресс и

естественное совершенствование, присущее, по ее мнению, человеческому  существу,

или же она находит какое-то бессмысленное  и беспричинное движение. Смотря по

духовной организации исследователя, то мрачной и безнадежной, а то, напротив,

исполненной надежд и уверенности  в воздаяние, эта философия заставляет человека

или бессмысленно трепыхаться подобно  мошкаре в солнечном луче, или  все 

подниматься и подниматься силою  своей возвышенной природы; но она всегда видит

во всем этом человека и только человека. Она добровольно обрекает себя на

невежество; даже мир физический, который  она якобы постигла, научает ее только

тому, что он открывает пустому  любопытству ума и чувств; поток  света,

непрестанно излучающийся из этого  мира, до нее не доходит; если же, наконец, она 

и решится в совокупности всего  усмотреть план, замысел, разум, подчинить  им

человеческий интеллект и принять  все вытекающие из этого последствия 

относительно всеобщего нравственного порядка, - это оказывается для нее

невозможным, поскольку она остается сама собой. Поэтому ни к чему не ведут ни

попытки связать между собой  времена, ни непрестанная работа над  фактическим 

материалом; надо стараться дать глубокие характеристики великих исторических

эпох и определить совершенно беспристрастно черты каждого века на основании 

законов практического разума. При  этом, если внимательно всмотреться  в дело, то

окажется, что все сырье истории[87] уже исчерпано; что народы выявили  все свои

традиции; что если и предстоит  еще дать лучшие объяснения прошедшим  эпохам, то

эта задача будет решена не той  критикой, которая способна лишь копаться на

свалке истории, а приемами чисто рациональными, то по отношению к фактам не

предстоит никаких новых открытий. Итак, истории теперь осталось только одно, -

осмысливать.

 

А раз это будет понятно, то история, естественно, займет свое место в  общей 

системе философии и составит существенную часть ее. Многие предметы, разумеется,

от нее отпадут и станут достоянием романистов и поэтов. Но еще больше их

выступит из скрывающего их доселе тумана и поместится на самых высоких  вершинах

новой системы. Предметы истории стали  бы заимствовать признаки достоверности не

от одной только хроники, но подобно  тому, как аксиомы натурфилософии, хотя и 

открытые наблюдением и опытом, сводятся геометрическим разумом только к формулам,

так достоверность истинам области  истории придал бы разум нравственный. Такова,

например, эпоха, на наш взгляд, столь  мало еще понятая, и вовсе не за

отсутствием данных и памятников, а лишь за отсутствием мысли, - эпоха, в которую 

упираются все времена, где все  кончается и все начинается, о  которой без 

преувеличения можно сказать, что в ней все прошлое человеческого рода

соединяется со всем его будущим: я  имею в виду первые века нашей эры. Настанет

день, когда историческое мышление не сможет оторваться от величественного 

зрелища того, как все первоначальные людские величия обратились в  прах и 

внезапно обнаружились все их будущие  величия. Таков же и продолжительный  период,

который наступил вслед за этим обновлением  человеческого существа и был  его 

продолжением; который предрассудок и философский фанатизм обрисовали в столь

ложных красках; в котором столь  живые источники света скрывались в глубине 

самого густого мрака, в котором  столь необычайные нравственные силы сохранились 

и питались среди видимой неподвижности  умов[88], и который начали постигать лишь

с тех пор, как  человеческий ум принял свое новое  направление. Но затем 

исполинские фигуры, затерянные ныне в толпе исторических личностей, выйдут из

окружающей их мглы, а слава многих, кому люди расточали  столь долго преступное

или бессмысленное  поклонение, обратится навсегда в ничто. Таковы будут, между

прочим, и новые  судьбы некоторых библейских персонажей, которых человеческий

разум оставлял в неведении или пренебрежении, и некоторых языческих мудрецов,

которым он воздал славу не по заслугам.

 

Например, Моисей и Сократ. Раз и навсегда узнают, что первый открыл людям

истинного Бога, а последний завещал им малодушное и беспокойное сомнение. На

примере Давида и Марка Аврелия станет очевидным  то, что первый был совершенным 

образцом самого святого героизма, в то время как другой - только любопытным

примером искусственного величия, пышной и хвастливой добродетели. Точно так же

про Катона, в  ярости растерзавшего свои внутренности, будут вспоминать лишь с 

тем, чтобы по истинному достоинству  оценить философию, внушавшую столь  неистовую 

добродетель, и жалкое величие, которое  этот человек себе создал. Я думаю, что 

среди славных языческих имен Эпикур освобожден от порочащего его предвзятого 

мнения и что память о нем вызовет к себе новый интерес. Переоценке подвергнутся

и другие знаменитости. Имя Стагирита[89], например, станут произносить с 

некоторым отвращением, имя Магомета - с глубоким уважением; на первого  будут