Философические письма

интерес, вечный возбудитель всякой человеческой деятельности, ограничивается

одними только чувственными потребностями; он проявляется в различных формах,

зависит от степени развития общества, от тех или других местных условий, но

никогда, в конце концов, не поднимаясь до потребностей чисто нравственного 

существа.

 

Одно только христианское общество действительно руководимо интересами мысли и

души. В этом и состоит способность  к усовершенствованию новых народов, в этом и 

заключается тайна их цивилизации. Здесь, в какой бы мере ни проявлялся другой

интерес, всегда окажется, что он подчинен этой могучей силе, которая в

христианском обществе овладевает всеми свойствами человека, подчиняет  себе все 

способности его разума, не оставляет  ничего в стороне, заставляет все  служить 

осуществлению своего предназначения. И этот интерес никогда не может быть

удовлетворен до конца; он беспределен; поэтому христианские народы должны

постоянно идти вперед. И хотя та же цель, к которой они стремятся, не имеет 

ничего общего с другим благополучием  единственным, какое могут ставить  перед 

собой народы нехристианские, оно находится на пути христианских народов, которые

употребляют его к своей выгоде; и жизненные блага, которых одних  добиваются

прочие народы, получаются и христианскими, но другим путем, по слову Спасителя:

ищите же [прежде всего] царства небесного [и правды его] и все [остальное]

приложится вам[95]. Так, огромное развитие всех духовных сил, возбужденных

господствующим у них духом, доставляет им все блага. Но у нас, наверное, никогда 

не будет ни китайской неподвижности, ни греческой упадочности, а тем менее -

полного крушения нашей цивилизации. Достаточно оглядеться кругом, чтобы  в этом

убедиться. Для такого крушения весь земной шар должен быть разрушен до основания,

должен произойти второй переворот, подобный тому, который придал ему теперешнюю

его форму. Если бы даже было целиком  поглощено одно из двух полушарий, того, что 

сохранилось бы от наших дней во втором, хватило бы для восстановления

человеческого разума. Никогда, нет, никогда  не остановится и не погибнет мысль,

которая должна подчинить себе мир: для этого ее должно было бы поразить свыше

особое повеление того, кто вложил ее в душу человека. Во всяком случае я надеюсь,

сударыня, что вы найдете этот философский  вывод из размышлений об истории  более 

положительным, более очевидным, а главное - более поучительным, чем те, которые

на свой лад делает прежняя история  из обзора веков, ссылаясь на почву, климат,

расы людей и т.п., а также  на прославленную способность людей  к 

совершенствованию.

 

А знаете ли вы, сударыня, на ком лежит вина за то, что влияние христианства на

общество и на развитие человеческого  разума все еще недостаточно понято и 

недостаточно оценено? На людях, которые  раскололи нравственное единство; на тех 

людях, которые ведут летосчисление  христианства лишь от собственного своего

пришествия; на тех, которые называют себя реформаторами! Ясно, что они  нимало не

заинтересованы в исследовании пути христианства через средние  века. Поэтому весь

этот огромный период для них  пустое время. Как же они смогут понять воспитание

современных народов? Поверьте, ничто  так не послужило к искажению  современной 

истории, как эта неправильная точка  зрения протестантов. Отсюда идет столь 

сильно преувеличенная оценка Возрождения, которого, собственно говоря, никогда  и 

не было, потому что науки никогда окончательно не замирали; отсюда идут выдумки

о множестве различных причин прогресса, которые все имели лишь второстепенное

значение или же вытекали из той  единственной причины, которая все  произвела;

отсюда идут всяческие поиски причин успехов современных народов, поиски повсюду,

за исключением того, в чем  эти причины действительно заключаются, а вследствие

этого стали отказываться от христианства.

 

[Но с тех пор, как дух  философии менее узкой, с более  обширным кругозором

вследствие желанного обращения  к прошлому, пришел к изучению этого  интересного 

периода, столько неведомых ранее  предметов предстало мысли, что  даже и наиболее

упорное недоброжелательство не сможет впредь противиться этим новым знаниям[96].

Так что если только в замыслы провидения входит, чтобы люди этим путем

просветились, то, наверное, не далек  тот час, когда великое сияние озарит

темноту, еще покрывающую историю  современного общества, и эта новая  философия 

истории, о которой я стараюсь дать вам понятие, не замедлит быть усвоенной

людьми науки[17]][97].

 

Приходится признать это упорство протестантов до крайности странным. По их

мнению, начиная со второго или  третьего века, христианство сохранялось  ровно 

настолько, насколько это было необходимо для его спасения от окончательного

уничтожения. Суеверие или невежество этих одиннадцати или двенадцати веков 

представляются им такими, что они  в них усматривают идолопоклонство, столь же

печальное, как и у народов-язычников; если им поверить, нить священного предания,

не будь вальденцев, была бы окончательно оборвана, и, промедли Лютер своим 

приходом, религия Христа погибла  бы. Каким образом, спрашиваю я  вас, распознать

божественную печать на этом учении без силы, без постоянства, без  жизни каким 

они изображают христианство? Как  усмотреть дело Бога в этой живой  религии,

которая вместо того, чтобы обновить человеческий род и наполнить  его новой 

жизнью, как она это обещала, появилась на мгновение на земле и тотчас угасла,

родилась только затем, чтобы немедленно умереть или же чтобы служить  орудием 

человеческих страстей. Значит, судьба религии зависела от одного желания  Льва X

закончить собор св. Петра[98]? Если бы он не приказал продавать с этой целью

индульгенции[99] Германии, в наши дни  и следа бы не было от христианства. Не

знаю, есть ли что-либо более явно обнаруживающее коренную ошибку реформации, чем 

этот узкий и мелочный взгляд на религию откровения. Разве это не означает

признать лживыми все обещания Иисуса Христа, отвергнуть весь его  замысел? Если

правда, что слово его должно пережить небо и землю, что он сам  постоянно 

пребывает среди нас, - как мог  быть на краю крушения воздвигнутый его  руками

храм? Как мог этот храм оставаться покинутым, как дом, предназначенный на

разрушение? Надо, впрочем, признать одно: реформаторы были последовательны. Если

они сначала вызвали пожар во всей Европе, если затем они разорвали  узы,

объединявшие народы и соединившие  их в одну семью, если они разлили столько

крови и столько ужаса по земле, то ведь христианство было на краю гибели. Не

следовало ли все принести в жертву для его спасения? И, напротив, ничто  лучше не

доказывает божественности нашей  религии, чем ее постоянное и непрерывное

воздействие на человеческий разум: воздействие, которое хотя и видоизменялось

сообразно времени, хотя и приспособлялось  к различным потребностям народов  и 

веков, ни на мгновение не ослабевало, а тем более не прекращалось. Вот  это 

зрелище его верховного могущества, постоянно действующего среди бесчисленных

препятствий вследствие порочности нашей  природы и печального наследства

язычества, лучше всего оправдывает  его с точки зрения разума.

 

Что означает утверждение, будто Церковь  выродилась из первоначальной Церкви?

Отцы церкви, начиная с третьего века, разве не жаловались на испорченность 

христианства? И постоянно, каждый век, на каждом Соборе, не повторялись  ли все 

те же жалобы? Истинное благочестие  разве не возвышало постоянно  своего голоса

против злоупотреблений и пороков  духовенства, против злоупотреблений 

иерархической власти, когда они  происходили? Нет ничего удивительнее тех 

блестящих откровений, которые время  от времени устремлялись из недр темной ночи,

покрывавшей мир: это были то примеры высших добродетелей, то чудесные действия

веры на душу народов и отдельных  лиц; церковь все это сохранила  и строила из

этого свою силу и свое богатство; таким образом создалось вечное здание тем 

способом, который всего лучше  мог сообщить Церкви необходимую ей форму.

Первоначальная чистота христианства, разумеется, не могла всегда сохраняться;

христианству пришлось пройти через  всевозможные виды испорченности и  понести на

себе неизбежные отпечатки свободы  человеческого разума. Притом же совершенство

апостольской Церкви осуществлялось в немногочисленной общине, затерянной в 

огромной языческой среде; оно  не могло быть таким же, как во всемирном обществе

человеческого рода. Золотой век  Церкви, как известно, совпал со временем ее

величайших страданий, когда еще совершался подвиг мученичества, на котором

строился новый порядок, когда  струилась еще кровь Спасителя; нелепо мечтать о 

возврате такого порядка вещей, который вытекал только из великих  бедствий,

поражавших первых христиан.

 

Спрашивается, что же совершила  реформация, гордая тем, что она вновь  обрела

христианство? Вы видите, что это  один из важнейших вопросов, какой  может задать

себе историческая наука: реформация вернула мир в разобщенность  язычества, она 

восстановила основные индивидуальные черты национальностей, обособление душ и

умов, она снова отбросила человека в одиночество его личности, она  попыталась

снова отнять у мира все симпатии, все созвучия, которые Спаситель  принес миру.

Если она ускорила развитие человеческого разума, то она в то же время изъяла из

сознания разумного существа плодотворную, возвышенную идею всеобщности и 

единства, незаменимый источник истинного  прогресса человечества, т.е. прогресса 

беспредельного. Сущностью всякого  раскола в христианском мире является разрыв

того таинственного единства, в  котором заключается вся божественная мысль 

христианства и вся его сила. Вот почему древняя Церковь, в  которой созрело 

христианство, никогда не будет  договариваться с новыми исповеданиями. Горе ей и 

горе миру, если бы она когда-либо признала факт разделения. Все вскоре

обратилось бы в хаос человеческих идей, в многообразие лжи, в развалины  и прах.

Одна лишь видимая, осязаемая, изваянная  неизменность истины может сохранить 

царство духа на земле. Господство мысли обретает непрерывность и длительность,

лишь осуществляясь в данных формах человеческой природы. И во что  обратится 

таинство причащения, это чудесное изобретение христианского разума, которое как 

бы облекает души плотью для лучшего  их соединения, если перестают требовать

видимого единения, если довольствуются внутренним единством убеждений  без 

внешнего воплощения! К чему объединяться со Спасителем, если разделяться между 

собой? Пусть жестокий Кальвин, убийца Сервета, пусть буйный Цвингли, пусть тиран

Генрих VIII со своим лицемерным Кранмером  не смогли понять силу любви и единения,

которая содержится в великом таинстве[100], я этому не удивляюсь; но я 

совершенно не понимаю, как могут  так странно ошибаться по отношению  к идее этого 

великого установления и предаваться жалкому учению кальвинизма те глубокие умы,

искренне религиозные, каких много  среди лютеран, у которых притом эта подмена 

евхаристии не составляет догмата  и основатель учения которых с  таким жаром 

против этой подмены боролся? Надо согласиться, что во всех протестантских

церквах есть какое-то странное пристрастие  к разрушению. Они как будто  только и 

мечтают о самоуничтожении; они  как бы боятся быть слишком живыми; они не хотят 

всего того, что могло бы излишне  продлить их существование. Неужели в этом

заключается учение того, кто пришел принести жизнь на землю, кто победил  смерть?

Разве мы уже на небе, чтобы позволить  себе безнаказанно откидывать условия 

земного распорядка? И распорядок этот, разве он не есть соединение чистых мыслей

разумного существа с тем, что необходимо для его существования? А первейшая  из

этих потребностей - общество, соприкосновение  умов, слияние мыслей и чувств.

Лишь при осуществлении этого  истина становится живой, из области  рассуждений она 

спускается в область действительности, из мысли она становится действием; тогда

она получает, наконец, свойство силы природы и ее действие столь же определенно,

как действие всякой другой природной  силы. Но как же это все совершится в 

обществе идеальном, которое существует лишь в пожеланиях и в воображении людей?

Такова невидимая церковь протестантов: она и действительно невидима, как небытие.

 

День, когда соединятся все христианские вероисповедания, будет днем, когда  все 

отколовшиеся церкви должны будут признать в покаянии и в уничижении, и посыпав

голову пеплом, что, отделившись  от Церкви-матери, они далеко отбросили  от себя

возвышенную молитву Спасителя: "Отче святый, сохрани их во имя твое, тех, кого

ты даровал мне, да будут они  одно, как мы одно"[101]. А папство, - пусть оно и

будет, как говорят, человеческим учреждением - как будто предметы такого порядка 

совершаются руками людей, - но разве  в этом дело? Во всяком случае достоверно,