Философические письма

смотреть как на ангела тьмы, который  сковывал на протяжении нескольких веков все

силы добра среди людей; на второго - как на благодетельное существо, кто  всего 

более способствовал осуществлению  плана божественной мудрости для  спасения рода

человеческого. И, наконец, - сказать  ли это? Своего рода бесчестие будет связано

с великим именем Гомера. В суждении, которое религиозный инстинкт Платона 

побудил его произнести об этом развратителе людей, не будут видеть одну из его 

знаменитых утопических выходок, а одно из замечательных его предвосхищений

мыслей будущего. Необходимо, чтобы  однажды людей заставило покраснеть

воспоминание об одном преступном обольстителе, который ужасным образом 

способствовал унижению человеческой природы; необходимо, чтобы они принесли

раскаяние за то, что расточали  фимиам этому льстецу их страстей, который, чтобы

угодить им, запятнал священную традицию истины и наполнил их сердца нечистью.

Все эти идеи, которые до сих  пор только слегка коснулись человеческой мысли или,

в лучшем случае, покоятся без движения в немногих независимых умах, займут тогда

безвозвратно свое место в нравственном чувстве человеческого рода и  станут

аксиомами здравого смысла.

 

Но одним из важнейших указаний так понимаемой истории было бы закрепление  в 

памяти человеческого ума относительных степеней народов, исчезнувших со сцены

мира, и установление в сознании живых народов ощущения тех судеб, которые они 

призваны выполнять. Всякий народ, ясно воспринимая различные эпохи  прошедшей 

жизни, видел бы в истинном свете  и настоящее свое положение и умел бы предвидеть

тот путь, который ему надлежит пройти в будущем. У всех народов  образовалось бы

истинное национальное сознание, состоящее  из некоторого числа положительных  идей,

очевидных истин, выведенных на основе их воспоминаний, из твердых убеждений,

которые господствовали бы в большей  или меньшей мере над всеми  умами и 

направляли бы их к одной и  той же цели. И тогда национальности, которые до сих 

пор лишь разделяли людей, избавившись  от ослепления и от страстного

преследования своих интересов, объединились бы для достижения согласованного и

всеобщего результата; тогда все  народы протянули бы, может быть, друг другу руки

и вместе пошли бы к одной цели.

 

Я знаю, наши мудрецы обещали, что  это слияние умов произойдет благодаря 

философии и прогрессу знаний вообще, но если рассудить, что народы, хотя они и

сложные существа, на самом деле существа нравственные, подобно личностям, а 

следовательно, что один и тот  же закон властвует в духовной жизни тех и других,

то, очевидно, деятельность великих семей человечества по необходимости зависит

от личного чувства, вследствие которого они сознают себя как  бы выделенными из

остальной части человеческого  рода, имеющими собственное свое существование  и 

свой личный интерес. Это чувство  является необходимой составной частью мирового

сознания, оно составляет как бы Я собирательного человеческого  существа.

Следовательно, в наших чаяниях  грядущего благоденствия и беспредельного

совершенствования так же невозможно сразу устранить величайшие личности

человечества, как и ничтожнейшие, из которых те составляются. Следовательно, их

надо принять безусловно, как  принципы и средства к более совершенному

существованию. Поэтому космополитическое  будущее, обещаемое философией, не более,

чем химера. Сначала надо заняться выработкой домашней нравственности народов,

отличной от их политической морали; им надо сначала научиться знать  и оценивать 

самих себя, как и отдельным личностям; они должны знать свои пороки и  свои

добродетели; они должны научиться  раскаиваться в ошибках и преступлениях, ими

совершенных, исправлять совершенное  ими зло, упорствовать в добре, по пути

которого они идут. В этом заключается, по нашему мнению, первое условие 

настоящей способности совершенствования  для народов, как и для отдельных

личностей; как те, так и другие для выполнения своего назначения в  мире должны

опереться на пройденную часть своей  жизни и найти свое будущее  в своем прошлом.

 

Вы видите, при таком отношении  к делу историческая критика из предмета пустого 

любопытства стала бы высочайшим из судилищ. Она произносила бы неумолимый суд

над гордостью и величием всех веков; она тщательно проверила бы всякую репутацию,

всякую славу; она расправилась бы со всеми призраками и всеми  историческими 

увлечениями; она занялась бы усиленно уничтожением лживых образов, которые

загромождают память людей, с тем, чтобы прошлое, представ перед разумом  в 

истинном свете, дало ему возможность  вывести определенные следствия  по отношению 

к настоящему и направить с некоторой  уверенностью взоры в бесконечные дали

будущего.

 

Я думаю, что одна величайшая слава, слава Греции, при этом исчезла  бы почти 

целиком; я думаю, придет день, когда  нравственная мысль будет останавливаться 

лишь проникнувшись священной  грустью в этой стране обманчивых надежд и иллюзий,

из которых гений обмана так  долго изливал на остальную часть  земного шара

соблазн и ложь. И тогда мы бы не видели чистые души людей, подобных Фенелону,

беспечно упивающимися сладострастными  вымыслами, порожденными самым ужасным 

извращением, до которого опустился человеческий дух, или же того, что мощные умы

поддаются увлечению чувственными вдохновениями Платона[12]; и, наоборот, нашли 

бы, конечно, себе применение - удивительное и неожиданное, - старые полузабытые 

идеи умов религиозных, а именно некоторых из тех выдающихся мыслителей,

настоящих героев мысли, которые на заре нового общества одной рукой  намечали

предстоящий ему путь, а другой отбивались от издыхающего чудовища многобожия,

замечательные построения других мудрецов - тех, кому Бог вверил сохранение

первых слов, обращенных им к его  созданиям, без сомнения найдут столь  же

убедительное, сколь и неожиданное  применение. В удивительных видениях будущего,

когда-то дарованных избранным людям, вероятно усмотрят прежде всего выражение

глубинного понимания абсолютной связи эпох и поэтому найдут, что  на деле эти 

предсказания не относятся к  тому или другому определенному  времени, а служат

наставлениями, одинаково применимыми  ко всем временам, и даже, более того,

поймут, что достаточно оглядеться кругом, чтобы заметить их постоянное

совершение в последовательных изменениях общества как повседневное и 

ослепительное проявление вечного  закона нравственного мира, так что  пророчество 

ощущалось бы нами столь же живо, как  и самые факты увлекающих нас событий[13].

 

Наконец, вот самый важный урок, который преподала бы нам история, таким образом 

понятая: урок этот в нашей системе  сводит воедино всю философию  истории, так как 

он дает нам понять всемирную  жизнь сознательного существа, а  она одна раскрывает

загадку человечества: вместо того, чтобы  удовлетвориться бессмысленной  системой

механического совершенствования  нашей природы, теорией, столь явно опровергнутой 

опытом всех веков, надо понять, что  человек, предоставленный самому себе,

напротив, шел всегда ко все большему и большему падению; если и были периоды 

прогресса у всех народов и моменты  высокого просветления во всемирной  жизни 

человечества, возвышенные порывы его разума, замечательные подвиги  его природы -

чего нельзя отрицать, - то, с другой стороны, ничто не свидетельствует о

постоянном и последовательном движении вперед общества в целом; на самом деле

только в том обществе, которого мы члены, в обществе, не созданном  руками

человеческими, можно заметить настоящее  восходящее движение, принцип реального и

бесконечного прогресса. Мы, бесспорно, восприняли то, что изобрел или  открыл

разум древних раньше нас; мы этим и воспользовались и закрепили  разбитое звено 

великой цепи времен, порванное варварством; но из этого никак не следует, что

народы могли бы дойти до современного своего состояния без исторического  события,

совершенно самостоятельного, совершенно оторванного от всего предшествующего,

стоящего совсем вне обычного зарождения человеческих идей и всякого 

естественного сцепления явлений, события, которое отделяет древний мир от нового.

 

И тогда, сударыня, взору мудреца, оглянувшегося  на прошлое, мир, каким он был в 

момент, когда сверхъестественная сила заставила ум человеческий принять  новое 

направление, предстанет его воображению в его настоящем свете, - развращенным,

окровавленным, изолгавшимся. Он бы понял, что тот прогресс народов и  поколений,

которым он так восхищался, привел их на самом деле лишь к одичанию, неизмеримо

более жалкому, нежели в тех народах, которые мы называем дикими; и как

доказательство того, насколько  несовершенны были цивилизации древнего мира, он,

без сомнения, убедился бы, что в  них не было никакого принципа длительности и 

непрерывности. Глубокая мудрость Египта, пленительные красоты Ионии, доблести

Рима, блеск Александрии, что с  вами сталось? - спросил бы он себя. Блестящие 

цивилизации, древние как мир, вскормленные всеми силами земли, связанные со

всеми славами, со всеми величиями, со всеми господствами и, наконец, с  самой 

мощной властью, когда-либо попиравшей землю, как могли вы исчезнуть с лица земли[14]?

К чему же вела вся эта работа веков, все эти гордые усилия духовной природы,

если новые народы, не принимавшие  в этом участия, должны были однажды  все это 

разрушить, ниспровергнуть это великолепное здание и запахать его развалины? Для

того ли человек возводил здание, чтобы увидеть когда-нибудь все  произведения

своих рук обращенными в прах? Для того ли он так много скопил, чтобы все это 

однажды потерять? Для того ли он так высоко поднялся, чтобы затем тем ниже пасть?

 

Но не ошибитесь, сударыня. Вовсе  не варвары разрушили старый мир; он уже был 

истлевшим трупом; они лишь развеяли прах его по ветру. Эти же самые  варвары 

нападали ранее на древние общества и не могли их даже поколебать; история едва

помнит их давние нашествия. Дело в  том, что принцип жизни, который  делал 

возможным существование общества, был исчерпан; что материальный интерес, или,

если хотите, интерес реальный, который один только определял ранее  общественное

движение, как бы выполнил до конца  свою задачу и совершил предварительное 

воспитание человеческого рода; что дух человека, при всем его  полном стремлении

выйти за пределы земной сферы, лишь время от времени может возвыситься  в области,

где находится настоящая основа всех вещей; следовательно, он не в силах придать

обществу устойчивость. В этой истине заключена вся та история, о которой  я 

беседую с вами.

 

К несчастью, слишком долго держалась  привычка видеть в Европе только отдельные 

государства. Устойчивость нового мира и его огромное превосходство над древним

еще не оценены. Не обращали внимания на то, что в продолжение ряда веков Европа

составляла настоящую федеральную  систему или скорее как бы один народ, и что эта 

система была разорвана лишь реформацией[90]. Но когда реформация произошла,

общество уже было воздвигнуто  навеки. До этого рокового события  народы Европы

смотрели на себя как на одно социальное тело, хотя и разделенное территориально

на различные государства, но в  нравственном отношении принадлежащее к одному

целому. Долгое время у них не было другого публичного права помимо церковного;

тогдашние войны рассматривались  как междоусобные; один-единственный интерес 

одушевлял весь этот мир; одна мысль  его вдохновляла. Вот что придает истории

средних веков глубоко философское  значение; это в буквальном смысле слова 

истории человеческого духа; движение нравственное, движение мысли составляли

главное ее содержание; события чисто  политические находятся там всегда на втором

плане и лучше всего это доказывают те самые войны из-за убеждений, которые были

для философии прошлого века предметом  такого ужаса. Вольтер совершенно правильно 

отмечает, что убеждения вызывали войны лишь у христиан, но затем  он принимается 

по-своему толковать об этом[91]. Но когда находишь в истории не повторяющийся

нигде более факт, он заслуживает, на мой взгляд, того, чтобы постараться  прежде

всего хорошенько понять, что его  вызвало и что из него получилось. И я спрашиваю 

вас, могло ли установиться в мире царство мысли иначе, как предоставлением

принципу мысли всей его действительности, всей его напряженности? Видимость 

вещей, если вам так угодно, изменилась, и это последствие раскола; раздробив 

единство идеи, он раздробил также  и единство общества. Но основа вещей осталась,

конечно, прежней: Европа и сейчас еще является христианским миром, что  бы она ни

делала. Без сомнения, она не вернется более к тому состоянию, в каком  она была в 

пору своей юности и роста; но нельзя сомневаться и в том, что  некогда черты,

разделяющие христианские народы, снова  сотрутся, и первоначальный принцип  нового

общества, хотя и в новой форме, обнаружится с большей силой, нежели когда-либо