Философические письма

именно возможно такое действие на меня извне, это  совсем другой вопрос, и вы,

конечно, понимаете, что здесь не время его рассматривать: на него должна

ответить философия  более высокого порядка. Здравому смыслу[63] следует только

установить факт внешнего воздействия  и принять его за одно из своих  основных

верований; остальное его не касается. Впрочем, кто не знает, как чужая  мысль 

вторгается в наше сознание? Как  мы подчиняемся мнениям, убеждениям других?

Всякий, кто об этом размышлял, отлично  понимает, что один разум подчиняется 

другому и вместе с тем сохраняет всю свою власть, все свои способности. Итак,

несомненно, великий вопрос о свободе  воли, как бы он ни был запутан, не

представлял бы затруднений, если бы умели вполне проникнуться идеей, что  природа 

существа, одаренного разумом, заключается  только в сознании и что поскольку

одаренное разумом существо сознает, оно не утрачивает ничего из своей  природы,

каким бы путем сознание в него ни вливалось.

 

Дело в том, что шотландская  школа[64], так долго царившая в  философском мире,

сместила все вопросы идеологии. Вы знаете, что она берется найти источник всякой

человеческой мысли и все  объяснить, обнаружив нить, связывающую  настоящее 

представление с представлением предшествовавшим. Дойдя до происхождения 

известного числа идей путем  их ассоциации, заключили, что все совершающееся в

нашем сознании происходит на основании  того же принципа, и с тех пор  не пожелали

принимать во внимание ничего другого. Поэтому вообразили, что все сводится к 

факту осознания, и на этом-то факте  была построена вся эмпирическая психология.

Но позвольте спросить, разве  есть в мире что-либо более согласное  с нашим 

ощущением, нежели происходящая постоянно  такая смена идей и нашем мозгу, в 

которой мы не принимаем никакого участия? Разве мы не твердо убеждены в такой 

непрерывной работе нашего ума, которая совершается помимо нашей воли? Задача,

впрочем, не была бы нисколько разрешена, если бы даже и удалось свести все  наши

идеи к некоторому ограниченному  числу их и точно установить их источник. Конечно,

в нашем уме не совершается ничего, что не было бы так или иначе связано с

совершившимся там ранее; но из этого  никак не следует, чтобы каждое изменение 

моей мысли, форма, которую она  поочередно принимает, вызывалось моей собственной 

властью: здесь, следовательно, имеет  место еще огромное действие, совершенно

отличное от моего. Итак, эмпирическая теория в лучшем случае устанавливает 

некоторые явления нашей природы, но о всей совокупности явлений она  не дает

никакого понятия.

 

Наконец, собственное действие человека исходит действительно от него лишь в том

случае, когда оно соответствует  закону. Всякий раз, как мы от него отступаем,

действия наши определяются не нами, а тем, что нас окружает. Подчиняясь этим

чуждым влияниям, выходя из пределов закона, мы себя уничтожаем. Но покоряясь

божественной власти, мы никогда  не имеем полного сознания этой власти; поэтому 

она никогда не может попирать нашей  свободы. Итак, наша свобода заключается  лишь

в том, что мы не ощущаем нашей  зависимости: этого достаточно, чтобы  почесть себя

совершенно свободными и солидарными  со всем, что мы делаем, со всем, что  мы

думаем. К несчастью, человек понимает свободу иначе: он почитает себя свободным,

говорит Иов, как дикий осленок[65].

 

Да, я свободен, могу ли я в этом сомневаться? Пока я пишу эти строки, разве я не

знаю, что я властен их не писать? Если провидение и определило мою  судьбу

бесповоротно, какое мне до этого  дело, раз его власти я не ощущаю? Но с идеей о 

моей свободе связана другая ужасная идея, страшное, беспощадное  следствие ее -

злоупотребление моей свободой и зло  как его последствие. Предположим, что одна

единственная молекула вещества один только раз приняла движение произвольное,

что она, например, вместо стремления к центру своей системы, сколько-нибудь

отклонилась в сторону от радиуса, на котором находится. Что же при этом

произойдет? Не потрясется ли тотчас весь порядок мироздания? Не сдвинется  ли с 

места всякий атом в бесконечных  пространствах? Мало того, все тела стали бы по

произволу в беспорядке сталкиваться и взаимно разрушать друг друга. Но что же?

Понимаете ли вы, что это самое  делает каждый из нас в каждое мгновение? Мы

только и делаем, что вовлекаемся  в произвольные действия и всякий раз потрясаем 

все мироздание. И эти ужасные  опустошения в недрах творения мы производим не

только внешними действиями, но каждым душевным движением, каждой из

сокровеннейших наших мыслей. Таково зрелище, которое мы представляем Всевышнему.

Почему же он терпит все это? Почему не выметет из пространства этот мир 

возмутившихся тварей? И еще удивительнее, - зачем наделил он их этой страшной

силой? Он так восхотел. Сотворим человека по нашему образу и подобию[66], -

сказал он. Этот образ Божий, его  подобие - это наша свобода. Но сотворив нас 

столь удивительным образом, он к тому же одарил нас способностью знать, что мы

противимся своему Создателю. Можно  ли сомневаться, что, подарив нам  эту 

удивительную силу, как будто  идущую вразрез с мировым порядком, он не восхотел

дать ей должное направление, не восхотел просветить нас, как мы должны ее

использовать? Слову Всевышнего внимало  сначала все человечество, олицетворенное

в одном человеке, в котором заключались  все грядущие поколения; впоследствии Он

просветил отдельных избранников, дабы они хранили истину на земле, и наконец,

признал достойным одного из нас  быть облеченным божественным авторитетом, быть

посвященным во все его сокровенности, так что он стал с ним одно, и возложил на

него поручение сообщить нам  все, что нам доступно из божественной тайны. Вот 

чему учит нас священная мудрость. Но наш собственный разум не говорит ли нам то

же самое? Если бы не поучал нас  Бог, разве мог бы существовать хотя бы мгновение 

мир, мы сами и что бы то ни было? Разве все не превратилось бы вновь  в хаос? Это 

несомненно так, и наш собственный разум, как скоро он выходит из ослепления

обманчивой самонадеянности, из полного  погружения в свою гордыню, говорит  то же,

что и вера, а именно, что Бог  необходимо должен был поучать и  вести человека с 

первого же дня его создания и  что он никогда не переставал и не перестанет

поучать и вести его до скончания  века.

 

Сокольники, 30 июня

 

ПИСЬМО ПЯТОЕ[67]

 

"Much of the soul they talk, but all awry"

<Они толкуют много о душе, но все превратно>

Мильтон[68]

 

Вы видите, все приводит нас снова  к абсолютному положению: закон не может быть

дан человеческим разумом самому себе точно так же, как разум этот не в силах 

предписать закон любой другой созданной вещи. Закон духовной природы  нам раз 

навсегда предуказан, как и закон  природы физической: если мы находим последний

готовым, то нет ни малейшего основания  полагать, будто дело обстоит иначе  с 

первым Однако свет нравственного  закона сияет из отдаленной и неведомой  области 

подобно сиянию тех солнц, которые  движутся в иных небесах и лучи которых, правда,

ослабленные, все же до нас доходят; наши очи должны быть отверсты для  восприятия

этого света, как только он заблестит  перед нами. Вы видели, мы пришли к  этому 

заключению путем логических выводов, которые прояснили для нас  некоторые 

элементы тождества между тем и другим порядком: материальным и духовным.

Школьная психология, хотя и имеет  почти ту же отправную точку, приводит к другим

последствиям. Она заимствует у  науки о природе один лишь прием  наблюдения, т.е.

именно то, что менее всего  применимо к предмету ее изучения. И вот, вместо того,

чтобы возвыситься до подлинного единства вещей, она только смешивает то, что 

должно оставаться навеки раздельным, вместо закона она и находит хаос. Да,

сомнения нет, имеется абсолютное единство во всей совокупности существ: это

именно и есть то, что мы по мере сил пытаемся доказать; скажу больше: в этом-то

и заключается символ веры (credo) всякой здравой философии. Но это единство

объективное, стоящее совершенно вне  ощущаемой нами действительности; нет

сомнения, это факт огромной важности, и он бросает неизреченный свет на великое 

ВСЕ: оно создает логику причин и следствий, но оно не имеет ничего общего с тем 

пантеизмом, который исповедует большинство  современных философов[69], - пагубное

учение, сообщающее ныне свою ложную окраску всем философским направлениям и

ввергающее все до единой современные  системы, как бы они ни расточали  своих 

обетов в верности спиритуализму, в необходимость обращаться с  фактами духовного 

порядка совершенно так, как будто они имеют дело с фактами порядка материального.

 

Ум по природе своей стремится  к единству, но к несчастию пока еще не поняли как 

следует, в чем заключается настоящее  единство вещей. Чтобы в этом удостовериться

достаточно взглянуть на то, как  большинство мыслящих понимает бессмертие души[70].

Вечно живая душа и Бог, подобно  ему вечно живая, одна абсолютная бесконечность и 

другая абсолютная бесконечность  рядом с первой, - разве это  возможно: Абсолютная

бесконечность не есть ли абсолютное совершенство? Как же могут сосуществовать

два вечных существа, два существа совершенных? А дело вот в чем. Так как нет 

никакого законного основания  предполагать в существе, состоящем  из сознания и 

материи, одновременное уничтожение  обеих составных частей, то человеческому уму

естественно было придти к мысли, что  одна из этих частей может пережить другую.

Но на этом и надо было остановиться. Пусть я проживу сто тысяч  лет после того

мгновения, которое я называю  смертью и которое есть чисто  физическое явление, с 

моим сознательным существом не имеющее ничего общего, отсюда еще далеко до

бессмертия. Как все инстинктивные  идеи человека, идея бессмертия души была

сперва простой и разумной; но попав затем на слишком тучную почву Востока, она 

там разрослась сверх меры и вылилась, в конце концов, в нечестивый догмат, в

котором творение смешивается с  Творцом, так что черта, навеки их разделяющая,

стирается, дух подавляется огромной тяжестью беспредельного будущего, все 

смешивается и запутывается. А затем - эта идея вторглась вместе со многими

другими, унаследованными от язычников, в христианство, в этой новой силе она 

нашла себе надежную опору и смогла таким образом совершенно покорить себе сердце

человека. Между тем, всякому известно, что христианская религия рассматривает

вечную жизнь как награду  за жизнь совершенно святую; итак, если вечную жизнь 

приходится еще заслужить, то заранее  обладать ею, очевидно, нельзя; будучи

воздаянием за совершенную жизнь, как может она быть исходом  существования,

протекшего в грехе? Удивительное дело: хотя дух человеческий осенен высочайшим

из светочей, он все же не в силах  овладеть полной истиной и постоянно  мечется 

между истинным и ложным.

 

Всякая философия, приходится сказать  это, неизбежно заключена в некий  роковой 

круг без исхода. В области нравственности она сначала предписывает сама себе

закон, а затем начинает ему подчиняться, неизвестно, ни как, ни почему; в 

области метафизики она всегда предварительно устанавливает какое-то начало, из

которого затем, по ее воле, вытекает целый мир вещей, ею же созданных. Это -

вечное petitio principii[71] и при этом оно  неизбежно: иначе все участие  разума

в этом деле свелось бы, очевидно, к  нулю.

 

Вот, например, как поступает самая  положительная, самая строгая философия  нашего

времени[72]. Она начинает с установления факта, что орудием познания является

наш разум, а поэтому необходимо прежде всего научиться его познать; без этого,

утверждает она, мы не сможем использовать его должным образом. Далее философия 

эта и принимается изо всех сил рассекать и расчленять самый разум. Но при помощи

чего производит она эту необходимую  предварительную работу, эту анатомию

интеллекта? Не посредством ни этого  самого разума? Итак, вынужденная в  этой

своей наипервейшей и главной операции взяться за орудие, которым она по

собственному признанию не умеет  еще пользоваться, как может она  придти к 

искомому познанию? Этого понять нельзя. Но и это еще не все. Более  уверенная в 

себе, чем все прежние философские  системы, она утверждает, что разум  надо

трактовать точь в точь как внешние  предметы. Тем же оком, которое вы направляете 

на внешний мир, вы можете рассмотреть  и свое собственное существо: точно  так,

как вы ставите перед собой мир, можете вы перед собой поставить  и самого себя, и 

как вы над миром размышляете и производите над ним опыты, так размышляйте и

производите опыты над самим  собой. Закон тождества, будучи общим  для природы и 

для разума, позволяет вам одинаково  обращаться и с нею и с ним. На основании 

ряда тождественных явлений  материального порядка вы выводите заключение об общем

явлении; что же мешает вам из ряда одинаковых фактов заключать к всеобщему  факту 

и в порядке умственном? Как вы в состоянии заранее предвидеть факт физический, с