Философические письма

мы помним не более того, что  желаем вспомнить; иначе весь ряд  событий,

сменявшихся на протяжении моей жизни, оставался бы постоянно в моей памяти,

теснился бы без перерыва у меня в голове; а между тем, наоборот, даже в то время,

когда я даю полную свободу своим мыслям я воспринимаю лишь реминисценции,

соответствующие данному состоянию моей души, волнующему меня чувству, занимающей

меня мысли. Мы строим образы прошлого точно так  же, как и образы будущего. Что 

же мешает мне  отбросить призрак прошлого, неподвижно стоящий позади меня,

подобно тому, как  я могу по желанию уничтожить колеблющееся видение будущего,

парящее впереди, и выйти из того промежуточного момента, называемого настоящим,

момента столь  краткого, что его уже нет в  то самое мгновение, когда я произношу

выражающее его  слово? Все времена мы создаем  себе сами, в этом нет сомнения; Бог 

времени не создал; он дозволил его создать человеку. Но в таком случае, куда

делось бы время, эта пагубная мысль, обступающая  и гнетущая меня отовсюду? Не

исчезнет ли оно  совершенно из моего сознания, не рассеется  ли без остатка мнимая

его реальность, столь жестко меня подавляющая? Моему  существованию нет более 

предела; нет преград видению  безграничного; мой взор погружается  в вечность;

земной горизонт исчез; небесный свод не упирается в землю на краях  безграничной

равнины, стелющейся перед моими  глазами; я вижу себя в беспредельном  пребывании,

не разделенном на дни, на часы, на мимолетные мгновения, но в пребывании вечно 

едином, без движения и без перемен, где все отдельные существа исчезли друг в

друге, словом, где все пребывает  вечно. Всякий раз, как дух наш  успевает

сбросить с себя оковы, которые  он сам же себе и выковал, ему доступен этот род 

времени, точно так, как и тот, в котором он ныне пребывает. Зачем устремляется

он постоянно за пределы непосредственной смены вещей, измеряемой монотонными 

колебаниями маятника? Зачем кидается он беспрестанно в иной мир, где не слышен

роковой бой часов? Дело и том, что  беспредельность есть естественная оболочка

мысли; в ней-то и есть единственное, истинное время, а другое - мы создаем  себе

сами, а для чего - не знаю.

 

Обратимся к пространству: но ведь всем известно, что мысль не пребывает  в нем;

она логически приемлет условия  осязаемого мира, но сама она в нем не обитает.

Какую бы, следовательно, реальность ни придавали пространству, это факт вне 

мысли, и у него нет ничего общего с сущностью духа; эта форма, пускай неизбежная,

но все же лишь одна форма, в которой  нам представляется внешний мир.

Следовательно, пространство еще менее, чем время, может закрыть путь в то новое 

бытие, о котором здесь идет речь.

 

Так вот та высшая жизнь, к которой  должен стремиться человек, жизнь совершенства,

достоверности, ясности, беспредельного знания, но прежде всего - жизнь

совершенной подчиненности; жизнь, которой  он некогда обладал, но которая ему 

также обещана и в будущем. А  знаете ли вы, что это за жизнь? Это  Небо: и другого 

неба помимо этого нет. Вступить в него нам позволено отныне же сомнений тут быть

не должно. Ведь это не что иное, как полное обновление нашей природы  в данных

условиях, последняя грань усилий разумного существа, конечное предназначение

духа в мире. Я не знаю, призван  ли каждый из нас вступить на это  поприще,

достигнет ли он его славной конечной цели, но то, что предельной точкой нашего

прогресса только и может быть полное слияние нашей природы с природой всего мира,

это я знаю, ибо только таким  образом может наш дух вознестись к полному 

совершенству, а это и есть подлинное выражение высшего разума[5].

 

[Но пока мы еще не достигли  предела нашего паломничества,  до того как совершится 

это великое слияние нашего существа с существом всемирным, не можем  мы по

крайней мере раствориться в мире духовном? Разве не в нашей власти в любой

степени отождествлять себя с подобными  нам существами? Мы ведь способны

усваивать себе их нужды, их выгоды, приспосабливаться  к их чувствам так, чтобы,

в конце концов, жить только для  них и чувствовать только через  них. Это без 

сомнения верно. Как бы вы ни называли эту нашу удивительную способность

сливаться с тем, что происходит вокруг нас, - симпатией, любовью, состраданием -

она во всяком случае присуща нашей  природе. Мы при желании можем  до такой 

степени сродниться с нравственным миром, что все совершающееся в нем и нам

известное мы будем переживать как  происходящее с нами; более того, если даже

мировые события нас и не очень  заботят, довольно одной уже общей, но глубокой

мысли о делах других людей: одного только внутреннего сознания нашей

действительной связи с человечеством, чтобы заставить наше сердце сильнее  биться

в такт с судьбою всего человеческого  рода, а все наши мысли и все  наши поступки

сливать с мыслями и поступками всех людей в одно созвучное целое. Воспитывая это

замечательное свойство нашей природы, все более и более развивая его в душе, мы

достигаем таких высот, с которых  целиком раскроется перед нами остальная  часть 

всего предстоящего нам пути; и  благо тем из смертных, кто, раз  поднявшись на эту 

высоту, сумеет на ней удержаться, а не низринется вновь туда, вниз, откуда

началось его восхождение! Все  существование наше до тех пор  было непрерывным 

колебанием между жизнью и смертью, длительной агонией; тут началась настоящая 

жизнь, с этого часа от нас, одних  зависит идти по пути правды и добра, ибо с

этой поры закон духовного мира перестал быть для нас непроницаемой  тайной][46].

 

Но так ли протекает жизнь  кругом нас? Совсем наоборот. Закон  духовной природы 

обнаруживается в жизни поздно и неясно, но, как вы видите, его вовсе не

приходится измышлять, как и  закон физический. Все, что нам  доступно, это - иметь 

душу, раскрытую для этого познания, когда оно предстанет перед нашим  умственным

взором. В обычном ходе жизни, в  повседневных заботах нашего ума, в  привычной

дремоте души нравственный закон проявляется  гораздо менее явственно, чем  закон 

физический. Правда, он над нами безраздельно господствует, определяет каждое

наше действие, каждое движение нашего разума, но вместе с тем, сохраняя в  нас 

посредством какого-то дивного сочетания, через непрерывно длящееся чудо[47],

сознание нашей собственной  деятельности, он налагает на нас грозную 

ответственность за все, что мы делаем, за каждое биение нашего сердца, даже за

каждую мимолетную мысль, едва затронувшую наш ум; и несмотря на это, он

ускользает от нашего разумения  в глубочайшем мраке. Что же происходит? Не зная

истинного, двигателя, бессознательным  орудием которого он служит, человек 

создает себе свой собственный закон, и этот-то закон, который он по своему

почину себе предписывает, и есть то, что он называет нравственный закон, иначе -

мудрость, высшее благо, или просто закон, или еще иначе[6]. И этому-то хрупкому

произведению собственных рук, произведению, которое он может по произволу 

разрушить и действительно ежедневно и ежеминутно разрушает, человек приписывает

в своем ослеплении все положительное, абсолютное, все непреложное, присущее

настоящему закону его бытия, а  между тем, при помощи одного только своего разума,

он, очевидно, мог бы постигнуть относительно этого сокровенного начала одну лишь

его неизбежную необходимость - ничего более.

 

Впрочем, хотя нравственный закон  пребывает вне нас и независимо от нашего знания

его, совершенно так, как и закон  физический, есть все же существенное различие

между этими двумя законами. Бесчисленное множество людей жило и теперь еще живет 

без малейшего понятия о вещественных движущих силах природы; Бог восхотел, чтобы 

человеческий разум открывал их самостоятельно и постепенно. Но каким  бы отсталым

ни было разумное существо, как бы ни были ограничены его способности, оно всегда

имеет некоторое понятие о начале, побуждающем его действовать. Чтобы  размышлять,

чтобы судить о вещах, необходимо иметь  понятие о добре и зле[48]. Отнимите у 

человека это понятие, и он не будет ни размышлять, ни судить, он не будет

существом разумным. Этого понятия  Бог не мог лишить нас ни на мгновение; он нас 

и создал с ним. И эта-то несовершенная  идея, непостижимым образом вложенная  в 

нашу душу, составляет всю сущность разумного человека. Вы только что видели, что

можно было бы извлечь из этой идеи, если бы удалось восстановить ее в  ее

первоначальной чистоте, как она  была нам сообщена изначально; следует, однако,

рассмотреть и то, чего можно достичь, если отыскивать начало всех наших познаний

единственно в собственной нашей  природе.

 

Сокольники, 1 июня[49].

 

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ 

 

Воля есть не что иное, как род

мышления. Представлять ли себе

волю конечною или бесконечною, все

равно приходится признать некую

причину, которая заставляет ее действовать:

поэтому ее должно рассматривать

не как начало свободное,

а как начало обусловленное

Спиноза De anima[50]

 

Как мы видели, всякое естественное явление  можно рассматривать как силлогизм; но

его можно также рассматривать  как число. При этом или заставляют природу

выразиться в числе и рассматривают  ее в действии - это наблюдение, или  исчисляют 

в отвлечении - это вычисление; или  же, наконец, за единицы принимаются  найденные 

в природе величины, и производят вычисления над ними; в этом случае применяют 

вычисление к наблюдению и этим пополняют науку. Вот и весь круг положительного

знания. Необходимо только иметь в  виду, что количеств как таковых  в природе не

существует; если бы они там были, то аналитический вывод был бы равнозначным

божественному Fiat, ибо совершенная  достоверность его не была ничем  ограничена и,

следовательно, была бы всемогуществом[7]. Бессилие то же, что заблуждение; выше

совершенной истины нет ничего. Действительные величины, т.е. абсолютные единицы,

имеются лишь в нашем уме; во вселенной  находятся лишь числовые видимости. Эти 

видимости, в форме которых материальность открывается нашим взорам, они-то и 

дают нам понятие о численности: вот основа математического восприятия. Итак,

числовое выражение предметов  не что иное, как мыслительный механизм, который мы

создаем из данных природы. Сначала  мы переводим эти данные в область  абстракции,

затем мы их воспринимаем как величины; и, наконец, поступаем с ними по своему

усмотрению. Математическая достоверность, следовательно, имеет также свой предел;

будем остерегаться упустить это из виду.

 

В применении к явлениям природы  наука чисел без сомнения вполне достаточна для 

эмпирического познания, а также  и для удовлетворения материальных нужд человека;

но никак нельзя сказать, чтобы  она в той же мере соответствовала  требуемой умом

достоверности в абстрактном познании. Устойчивое, неподвижное, геометрическое

рассуждение, каким его по большей  части воспринимают геометры, есть нечто,

лишенное разума, безбожное. Если бы в математике заключалась совершенная 

достоверность, число было бы чем-то реальным. Так понимали его, например,

пифагорейцы[51], каббалисты[52] и им подобные, приписывавшие числам свойства

разного рода и находившие в них начало и сущность всех вещей. Они были вполне

последовательны, так как мыслили  природу состоящей из числовых величин, и ни о 

чем другом не помышляли. Но мы видим  еще в природе кое-что, кроме  цифр, мы с 

полным сознанием верим в Бога и когда мы осмеливаемся вкладывать в руку

Создателя циркуль, то допускаем нелепость; мы забываем, что мера и предел одно и 

то же, что бесконечность есть первое из свойств божества, именно она, можно 

сказать, и составляет его божественность, так что, превращая Высшее Существо в

геометра, мы лишаем его свойственной ему вечной природы и низводим его до нашего

уровня. Бессознательно мы еще находимся  под властью языческих представлений,

почему и впадаем в такого рода заблуждения. Число не могло  заключаться в

божественной мысли; творения истекают из Бога, как воды потока, без меры и конца,

но человеку необходима точка соприкосновения  между его ограниченным разумом  и 

бесконечным разумом Бога, разделенными беспредельностью, и вот почему он так 

любит замыкать божественное всемогущество в размеры собственной природы. Здесь

мы видим настоящий антропоморфизм, в тысячу раз более вредный, нежели

антропоморфизм простаков, не способных  в своем пламенном устремлении 

приблизиться к Богу и представить  себе духовное существо иным, что то, которое

доступно их пониманию, и поэтому  низводящих божество до существа, подобного  себе.

В сущности и философы поступают  не лучше. "Они приписывают Богу, - сказал

великий мыслитель, который в этом хорошо разбирался, - разум, подобный их

собственному. Почему? Потому что они  в своей природе не знают ничего лучше 

собственного разума. А между  тем божественный разум есть причина  всего, разум 

человека есть лишь следствие; что  же может быть общего между тем  и другим? Разве