Лексические и грамматические архаизмы как элемент поэтического стиля Беллы Ахмадулиной

Весь литературный путь Беллы Ахмадулиной - это последовательное созидание самобытного и суверенного художественного мира. Этот мир интересен и притягателен неповторимо индивидуальной эмоциональной и стилистической окраской, естественностью и органичностью поэтической речи, изысканностью и музыкальностью. Поэтесса с редким постоянством пишет об окружающей ее повседневности, но эта повседневность не будничная, а облагороженная прикосновением ее пера, приподнятая над суетой, проникнутая высокой духовностью и, благодаря постоянным историческим экскурсам и реминисценциям из классики, приобретающая особое измерение. Из неприметных моментов жизни, оттенков настроения, обрывков мыслей и наблюдений поэтесса строит свой мир - мир нежности, доброты и доверия к людям, мир высокой духовности и душевного такта. Под ее пером самые обыденные ситуации приобретают какую-то зыбкость, ирреальность, характер таинственного «действа».

Стиль Ахмадулиной легко  узнаваем. Принадлежность стихотворения  её перу определяется и подбором слов, и их порой странным сцеплением, и «специфической интонацией традиционного русского фольклорного плача, невнятного причитания. Последнее особенно заметно на её выступлениях» [Шилов, 2004: 75].

Когда мы говорим о  поэтике Беллы Ахмадулиной, мы в  первую очередь думаем о ее рифме  и словаре. Ассонансная рифма, настолько  срослась с ее стихом, что он уже немыслим без ассонанса. Стихи Ахмадулиной практически всегда написаны строгой силлаботоникой, ее строфика проста – чаще всего это четверостишие. Но рифма ее отличается тем, что такая рифма у нее преимущественна – ассонансов больше, чем точных созвучий. И эти ассонансы обрамляют строгие во всем остальном, традиционно точные рифмы. Рифма прорастает очень глубоко в строку, будит звук в слове, предшествующем рифмующемуся.

Мозг счёл себя собраньем  ям и рытвин,

и видимая выпуклость ума – 

всего лишь сгусток принужденья  к рифмам,

невольничьих дерзаний толчея.

                                             («В той тоске», с. 108).

Когда ассонансных рифм становится большем, чем точных, именно они воспринимаются как норма  и точные рифмы начинают к ним  тяготеть, а не наоборот, как бывает чаще всего. «Строгая строфа оказывается разомкнутой. Точная рифма приводит к завершенному высказыванию, к четкой форме, а ассонанс колеблется, растекаясь по строке вглубь, и его неустойчивость задевает следующую строфу и дальше. Так расходятся волны звука и голоса» [Губайловский, 2001: 190].

Иосиф Бродский пишет: «Поэзия  есть искусство границ, и никто  не знает этого лучше, чем русский  поэт. Метр, рифма, фольклорная традиция и классическое наследие, сама просодия – решительно злоумышляют против чьей-либо «потребности в песне». Существуют лишь два выхода из этой ситуации: либо предпринять попытку прорваться сквозь барьеры, либо возлюбить их. Второе – выбор более смиренный и, вероятно, неизбежный. Поэзия Ахмадулиной представляет собой затяжную любовную связь с упомянутыми границами, и связь эта приносит богатые плоды» [Бродский, 2000: 12].

Словарь Беллы Ахмадулиной  – это словарь архаического высокого штиля, и со словарем происходит то же самое, что и с рифмой – то есть строго наоборот. Если в традиционном русском стихе точные рифмы преобладают над ассонансами, то архаическая лексика встречается гораздо реже, чем нормативно-нейтральная. «Стихи Ахмадулиной архаикой перенасыщены. И это высокая архаика, та, которую уже поэты пушкинского времени ощущали как знак высокого штиля. Это словарь восемнадцатого века, словарь державинской оды» [Губайловский, 2001: 192].

Шесть дней небытия не суть нули.

Увидевшему «свет в  конце тоннеля»

скажу: - Ты иль счастливец, иль не лги.

То, что и впрямь узрело свет, то – немо.

                                                          («Сны о Грузии», с. 45).

Так или иначе, все  исследователи её творчества склонны  связывать творчество Беллы Ахмадулиной с пушкинской эпохой. Это касается как внешней формы стихов (например, её явная склонность к реминисценциям, знакам литературной традиции прошлого), так и «архаического» мироощущения Ахмадулиной. И. Шевелёва справедливо говорит о любви Ахмадулиной, « умеющей жить в придуманном ею мире, к антиквариату» [Шевелёва, 1988: 165].

Любопытны размышления по этому поводу Е. Шварц: «Само существование такого поэта, как Белла Ахмадулина, пожалуй, заполняет собою пробел, зиявший в истории русской литературы, а именно: это пустующее место Поэтессы конца XVII-начала  Х1Х века, недостающей звезды Пушкинской плеяды, прекрасной помещицы, наследницы итальянцев, обрусевших на морской службе, и старинного русского рода (из татар). Воспитанная эмигрантом-вольтерьянцем, но научившаяся у него лишь изяществу шутки, наклонная скорей к глубокомыслию Новикова и А.М. Кутузова, любительница Тасса и Стерна, сочиняющая послания в стихах, трогательно добавляя в конце «мой свет…»  [Шварц, 2001: 17].

Архаика Беллы Ахмадулиной подчеркнута и уравновешена свободой ассонанса. Возникает своего рода оптимальная кривая, колеблясь около которой живет единственный стиховой строй. Архаика задает нижнюю границу словарного объема: все прочее уже модерн — «нули», «тоннель», даже «счастливец». Ахмадулиной удается охватить весь наличный объем языка. Непосредственная близость разных языковых пластов создает очень большую, почти предельную для современной речи глубину смысла. Слово — условно современное, появившееся в языке недавно, жаргонное, просторечное, оказывается сопряжено со всем языком в его развитии и действительности.

Проникли в сплетни, в письма, в дневники.

Его бессмертье — длительность надзора,

каким ещё не вдосталь допекли,

но превзошли терпимость Бенкендорфа.

                                            («Сумерки», с. 76).

«Говоря «вдосталь допекли», Ахмадулина подходит к современному просторечному слову — «допекли» — со всей мощью языковой памяти. И слово проживается и прожигается на скрижали строки, укрепленное и подтвержденное архаичным «вдосталь». Оно единостильно с «бессмертьем» или «надзором» [Губайловский, 2001: 192].

Сегодня, при очень пристальном внимании поэтов младших поколений к одической традиции, поэтика Ахмадулиной становится по-новому актуальной. Опыт работы Ахмадулиной с архаической лексикой - опыт очень серьезный и глубокий. «Ее поэзия никогда не была поэзией элитарной, и это кажется сегодня просто удивительным. При всей ее сложности и глубине поэзия Ахмадулиной была и остается открыта для повседневного языкового опыта — для массового читателя. Как же ей это удается — быть собой, быть сложной, глубокой и в тоже время ясной без насильственного упрощения? Для меня это загадка. Архаическая лексика Ахмадулиной строго локализована — практически на сто процентов она существует внутри поэтического словаря. Если стихотворение открывается для нормативной повседневной речи, эта речь вступает в противоречие с архаикой. Ясно, что невозможно произвольно использовать столь далекие стилевые пласты. Это неизбежно должно привести к чересполосице и разбеганию стилевых рядов, к хаосу и безвкусию. Чаще всего высокая лексика используется строго дозированно в точно выверенных и выбранных значениях. Она фактически играет роль указателя либо повышенной серьезности — трагедии, например (что сегодня редкость), либо — иронии (как правило). Высокая лексика работает в таком случае как стилевая приправа. Она обогащает нейтрально-нормативный контекст. Поперчить — и немного корицы» [Губайловский, 2001: 193].

Если основной массив словаря состоит из высокой лексики, а нейтрально-нормативная или  жаргонная используется строго дозированно. Это очень интересно, потому что заставляет совершенно иначе переживать контекст — Пушкина не так читать или Державина принимать как современника. В этом случае существует опасность стилизаторства, повторности и несамостоятельности стиха. Ахмадулина от этого застрахована совершенно непредставимой в поэзии XVIII или XIX века преимущественно ассонансной рифмой.

Архаическая лексика  требует точной рифмы. Ассонансная  рифма, утвердившаяся в XX веке, точно так же требует современного словаря — она к нему приросла. В этом противоречии, в разнонаправленности требований возникает возможность выбора оптимальной стратегии, которая позволяет выйти за рамки установившейся поэтики и создать что-то совершенно новое, неповторимое — и это путь Беллы Ахмадулиной.

Структура поэтического текста вся снаружи, она строится из того же материала, что и сам текст, и никак от него не абстрагируется. Можно сказать, что пятистопный ямб существует сам по себе, но дан он только через свои конкретные реализации. Через пятисложник Пушкина, Бродского или Ахмадулиной. И у каждого он свой — конкретный, узнаваемый. Это же можно сказать и об ассонансной рифме. Не Ахмадулина ее придумала и не только она ее использует сегодня. Ассонансная рифма у Ахмадулиной — это очень нужная и важная энтропийная добавка к совершенно строгой классической форме.

Современной русской поэзии представлен весь спектр возможностей — от минималистского верлибра до полиндромического сонета. Никаких идеологических — внешних поэзии ограничений нет. Работа Ахмадулиной приходится как раз близко к центру этого широкого процесса и, как мне представляется, будет обязательно учтена сегодня же и тем более завтра.

Читатель ждет от поэзии высокого ритмического слова. Он, может  быть, и не скажет об этом. Ему очень  доходчиво объяснили: поэзия — это  не очень серьезная игра, а рифмованный строфический стих безнадежно устарел. Но читателя не обманешь, он знает, что стихи — это как у Пушкина или как у Ахмадулиной. Читателю так же необходим громкий трагический распев, как и частушка. И он хотел бы, чтобы частушка все-таки знала свое место и не выдавала себя за оду. Без оды жить трудно, потому что есть необходимость не только в осмеянии и ерничестве, но и в воспевании и возвеличивании. И сколько бы мы ни говорили, что в наше время нечего и некого воспевать, мы же знаем, что это неправда. Но Ахмадулина может быть и ироничной:

Врачи привыкли, что сегодня  мёртв,

кто жил вчера и  танцевал когда-то.

Звонили в морг. Ответил  бодрый морг,

что не свободна ни одна каталка.

                                     («Как никогда, беспечна и добра», с. 115).

И этот «бодрый морг»  встает перед глазами как живой. Но ее ирония не унижает и не уничтожает, не преследует она такой цели. Даже ирония у нее сочувственна.

Елена Шварц в предисловии  к сборнику Беллы Ахмадулиной  «Ларец и ключ» пишет: «Само существование такого поэта, как Белла Ахмадулина, пожалуй, заполняет собою пробел, зиявший в истории русской литературы, а именно: это пустующее место Поэтессы конца XVIII — начала XIX века, недостающей звезды Пушкинской плеяды, прекрасной помещицы, наследницы итальянцев, обрусевших на морской службе, и старинного русского рода (из татар). (Говорю «Поэтессы» — ибо именно Поэта-девицы не хватает тем временам.)» [Шварц, 2001: 18].

Таким образом, Белла Ахатовна Ахмадулина обратилась к архаике, во-первых, в поисках преемственности. Она многим обязана ХIХ столетию, в том числе тематически. Одним из главных мотивов её творчества является поэзия дружеского чувства, восходящая, главным образом, к Пушкину.

Во-вторых, вслед за В. Ерофеевым, скажем, что шаг в «архаику» был богат новаторским смыслом. «Почти не колеблясь в выборе своей поэтики, Ахмадулина предпочла сверхсовременному, дружащему с жаргоном языку своих товарищей по поэтическому цеху усложнённый, порой архаизированный язык» [Ерофеев, 1987: 191]

В одном из стихотворений 1962 года она писала:

Влечёт меня старинный  слог.

Есть обаянье в древней  речи.

Она бывает наших слов

и современнее и резче.

                                  («Влечет меня старинный слог»,  с. 4).

Слова старинный, старомодный проходят красной нитью через всё её творчество, определяя своеобразие поэтики.

Новаторство Ахмадулиной было обусловлено  её отказом от языковой нормативности, естественной реакцией на существовавший долгое время «культ разговорности» в поэтическом языке. «Такой же отказ, только осуществлённый прямо противоположными средствами, мы видим в поэзии её товарищей – авангардистов. Но и здесь Ахмадулина шла дальше авангардистов, такой выбор обладал имманентным нравственным протестом. В усложнённости речевых ходов поэта таился призыв к восстановлению когда-то существовавших, но разрушенных представлений о благородстве, чести, человеческом достоинстве. Витиеватость, которую не раз обзывали манерностью (но нельзя сказать, что поэзия Ахмадулиной совершенно не отличается манерностью), свидетельствовала о многоликости, переливах душевных состояний, о невозможности свести человека к сугубо социальной функции» [Ерофеев, 1987: 191-192].

Рассматриваемая особенность стиля Беллы Ахатовны Ахмадулиной определяется её особым мировосприятием. «Особый свет падает на то и тех, с чем и с кем соприкасается Белла Ахмадулина в жизни и в литературе. Отсюда и её уникальная способность и о простом, и о сложном говорить всегда сложно, т. е. высоко («высокими» словами. Архаизмы, большей частью, и обладают возвышенной экспрессией) и с полной уверенностью – поймут. А не поймут, так почувствуют, что, в принципе, одно и то же» [Попов, 1995: 86].

Так или иначе, творчество Беллы  Ахмадулиной, без сомнения, заслуживает внимания и изучения. Её каждая новая книга порождала столкновения безоговорочных приверженцев и ярых противников поэта. И лишь в последние 10 – 15 лет накал критических выступлений несколько ослабел – место и роль Беллы Ахатовны Ахмадулиной в современной русской поэзии достаточно чётко определились и, очевидно, могут быть пересмотрены только в исторической перспективе.