Лексические и грамматические архаизмы как элемент поэтического стиля Беллы Ахмадулиной

она – белка, а не зрачка виденье.

(«Ревность пространства»,  с. 269).

б) Признаком морфологической архаизации прилагательных является флексия.

1) Но мёртвый дуб расцвёл

средь ровныя долины.

(«День-Рафаэль», с. 309).

Здесь мы имеем полное прилагательное женского рода единственного числа  в родительном падеже с церковнославянской флексией -ыя. По-видимому, в этом случае имеет место и очевидная реминисценция известного стихотворения А. Мерзлякова «Среди долины ровныя…».

1) Есть тайна у меня от чудного цветенья,

здесь было б: чуднАГО- уместней написать.

Не зная новостей, на старый лад  желтея,

цветок себе всегда выпрашивает  «ять».

(«Есть тайна у меня…», с. 291).

Флексия –аго полного прилагательного является показателем родительного падежа единственного числа. Формы с подобным окончанием функционировали, по-видимому, до влияния формы того и перехода -аго в -ого. В данном контексте обращает на себя внимание отнюдь не случайное противопоставление форм чуднаго и чудного. Архаическая форма употребляется здесь как своеобразный «сигнал» обращения к старине и, кроме того, служит для поэтизации речи.

в) Весьма немногочисленную группу морфологических архаизмов представляют местоимения. В рассмотренных нами стихотворениях мы находим, например, личное местоимение аз, указательное оно, вопросительное колицем и определительное коегожда. В контексте стихотворений эти формы 1) указывают на библейские реминисценции, либо их употребление определено религиозной тематикой; 2) употребляются как составная часть фразеологического выражения (время оно).

1) «Вкушая, вкусих мало мёду,– прочла,

уже не прочесть: – И се аз умираю».

(«Хожу по околицам…», с. 472).

2) Призвал он коегожда из должников

и мало взыскал, и хвалим был от бога.

(«Хожу по околицам…», с. 472).

3) Хожу по околицам дюжей весны,

вкруг полой воды, и сопутствие чьё-то

глаголаше: «Колицем должен еси?»

(«Хожу по околицам…», с. 470).

4) Плавник одолевает время оно,

и голову подъемлет из воды

всё то, что вскоре станет земноводно.

(«Отселева за тридевять земель…», с. 360).

5) Там, где четыре граммофона

взирают на тебя с амвона

пируй и пей за время оно,

за граммофоны, за меня!

(«Приметы мастерской»,  с. 219).

Таким образом, среди устаревших форм имени мы находим случаи употребления архаизмов-существительных, прилагательных и местоимений, с явным численным превосходством первых. Признаком архаизации имён прилагательных является флексия –ыя в родительном падеже единственного числа женского рода и –аго в родительном падеже единственного числа среднего рода. Среди местоимений видим устаревшую форму личного местоимения аз, указательного –оно, вопросительного –колицем и определительного –коегожда. Имена существительные представлены устаревшими падежными формами. Частотность употребления указанных форм, как это видно из приведённых нами примеров, доказывает, что они играют весьма важную роль как стилеобразующие средства в поэзии Б. Ахмадулиной.

Устаревшие грамматические формы глаголов и глагольных форм

а) Следующую, после имен существительных, в количественном отношении группу грамматических архаизмов представляют глаголы. Среди них мы видим формы аориста, имперфекта, устаревшие формы настоящего времени глаголов, в том числе атематических.

Так в рассмотренных нами примерах представлены следующие формы аориста:

1) Забытость надгробья нежна и прочна.

О лакомка, сразу доставшийся раю!

Вкушая, вкусих мало мёду, – прочла,

уже не прочесть: – И се аз умираю».

(«Хожу по околицам…», с. 472).

Существует ряд устойчивых фразеологических выражений, заимствованных, главным образом, из церковнославянских текстов, « в которых, так сказать, в окаменевшем виде удерживаются отдельные формы аориста» [Шмелев, 1960: 83]. Так приведённая нами выше форма первого лица единственного числа представлена цитатой из Библии: «Вкушая вкусих мало мёду, и се аз умираю».

1) В Алексин иль в Серпухов двинется

если какой-нибудь странник и после  вернётся,

к нам тайная весть донесётся: «Воскресе!»

«Воистину!» – скажем. Так всё обойдется.

(«Суббота в Тарусе»,  с. 340).

Форма аориста третьего лица единственного  числа указывает на явную библейскую, связанную с пасхальной темой.

Подале от вас! Но становится гулок

субботы разгул. Поищу-ка спасенья.

Вот этот овраг назывался Игумнов.

Руины над ним – это храм Воскресенья.

Где мальчик заснул знаменитый и  бедный

нежнее, чем камни, и крепче, чем  дети,

пошли мне, о Ты, на кресте убиенный,

надежду на близость пасхальной недели).

Форма имперфекта третьего лица единственного числа задействована поэтом для воссоздания «голоса свыше», который, естественно, может только «глаголить» и только на архаизированном языке:

Хожу по околицам дюжей весны,

Вкруг полой воды, и сопутствие чьё-то

глаголаше…

(«Хожу по околицам…», с.  470).

Форма первого лица единственного  числа глагола поведать повем выполняет эмоциональную функцию. Глагол поведать сам по себе архаичен и стилистически маркирован как слово высокого, книжного стиля. При этом его маркированность ещё усилена формой самой высокой степени архаичности. У Ахмадулиной цитатность эта снимается:

Меж двух огней, меж музыкой и  словом,

я не надеюсь лепетом поэм

симфонию украсить смыслом новым

и смысл её вам без прикрас повем.

(«К «Фантастической симфонии»,  с. 66).

Древнее окончание второго лица единственного числа мы видим в некоторых устойчивых цитатных выражениях, проникнувших в литературный язык из церковнославянских текстов. Примером тому может служить выражение ныне отпущаеши, употребленное Б. Ахмадулиной:

Заснежило, и снизошла тишина,

и молвлю во сне: отпущаеши ныне…

(«Хожу по околицам…», с.  473).

Атематические глаголы представлены формами слов быти и имьти. У Ахмадулиной данная форма выполняет функцию экзистенциального глагола, заменяющего современную форму есть, которая утратила признак лица, акцентируя значение бытийности:

1) Я так одинока средь сирых угодий,

как будто не есмь, а мерещусь уму.

(«Как много у маленькой музыки этой…», с. 364).

2) Прежде было – страшусь и спешу:

Есмь сегодня, а буду ли снова?

(«Медлительность», с. 158).

3) …и слышалось: – Есмь я и рею

вот здесь, у открытого среза

скалы и домов, что нависли

над бездной Куры близ Метехи.

(«Анне Каландадзе»,  с. 206).

Форма второго лица единственного  числа еси употребляется в уже не раз приведенном нами контексте, где заменяет личное местоимение второго лица:

…сопутствие чьё-то

глаголаше: «Колицем должен еси?» –

сочти, как умеешь, я сбилась  со счета.

(«Хожу по околицам…», с.  470).

Говоря об атематических глаголах, отметим следующие формы первого  лица единственного и множественного числа и третьего лица множественного числа глагола имьти после перехода в III продуктивный класс:

1) Где мы берем добродетель и стать?

Нам это – не по судьбе, не по чину.

Если не сгинуть совсем, то –  устать

всё не сберёмся, хоть имем причину.

(«Радость в Тарусе»,  с. 249).

2) За бабок пачёвских, за эти избушки,

за кладни, за жёлто-прозрачную иву

кто просит невидимый: о, не забудь же! –

неужто отымут и это, что иму?

(«Суббота в Тарусе»,  с. 388).

б) Естественно будет перейти от глаголов к их особым формам – причастию и деепричастию. Причастие от глагола быти, выпадающее, как и форма первого лица, из системы современного русского языка, «обладает более выразительным экзистенциальным значением» [Шмелев, 1960: 55]. Кроме того, оно входит в уже упоминаемое нами стихотворение «Хожу по околицам дюжей весны…», изобилующее грамматическими архаизмами.

«Зла суща – ступай, ибо ты не должна

ни нам, ни местам нашим гиблым и  грубым.

Таков уж твой сорт».

(«Хожу по околицам…», с. 473).

Русские деепричастия развились и оформились из двух категорий причастий – кратких действительного залога настоящего и прошедшего времени. «Дело здесь заключается в том, что краткие причастия в древнерусском языке могли употребляться первоначально как в качестве именной части составного сказуемого, так и в качестве определений. Употребляясь как определения, краткие причастия согласовывались с определяемым существительным в роде, числе и падеже. В этом отношении их положение в языке было таким же, как положение кратких прилагательных. Однако причастия, в отличие от прилагательных, были теснее связаны с глаголом, и поэтому их употребление в роли определений было утрачено раньше и быстрее, чем такое же употребление кратких прилагательных. Утрата краткими причастиями роли определения не могла не создать условий для отмирания форм косвенных падежей этих причастий, так как они, причастия, стали закрепляться лишь в роли именной части составного сказуемого, где господствующей является форма именительного падежа, согласованная с подлежащим. Таким образом, в русском языке осталась только одна форма бывших кратких причастий – старый именительный падеж единственного числа мужского и среднего рода в настоящем времени на [,а] (-я), в прошедшем –на [ъ], [въ] (или после падения редуцированных – форма, равная чистой основе, или форма на [в], типа прочитав» [Иванов, 1990: 360].

В современном языке формы, равной чистой основе, уже нет, однако Б. Ахмадулина употребляет её как более экспрессивную, стилистически маркированную. Эта причастная форма потеряла все те признаки, которые сближали её с прилагательными, и прежде всего потеряла способность согласования с подлежащим в роде и числе. Именно это и указывает на превращение бывшего причастия в деепричастие – неизменяемую глагольную форму, выступающую в роли второстепенного сказуемого. В анализируемых нами примерах используются слова одного корня с разными префиксами.

1) В апреле третий день за Паршино ушед,

чьей далее была вселенскою подругой?

(«Луне от ревнивца»,  с. 353).

2) Донесётся вослед: не с ума ли сошед

Тот, кто жизнь возлюбил да забыл  про живучесть.

(«Эта смерть не моя…»,  с. 359).

3) Барометр, своим умом дошед

до истины, что жарко, тем же делом

и мненьем занят.

(«Вот не такой, как двадцать лет назад…», с. 223).

4) Да, да! Вчера, сюда вошед,

Булат мне ключик подарил.

(«Песенка для Булата», с.  160).

Принято считать, что в отличие  от  лексических архаизмов «исчезнувшие из языка грамматические формы, подобно  «ископаемым» животным, к жизни не возвращаются» [Шмелев, 1960:8]. Однако, как мы увидели, утверждение это довольно спорное. Активное употребление этих форм позволяет думать, что они являются одним из важных выразительных средств поэтического языка вообще и элементов поэтического стиля Ахмадулиной в частности, обладая большей экспрессивностью, чем общеупотребительные варианты.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

4 Историзмы в поэтическом наследии Б. Ахмадулиной

 

Представляется необходимым сказать, в заключение, несколько слов и  об историзмах, т.е. названиях исчезнувших  предметов, явлений, понятий: опричник, кольчуга, жандарм, городовой, гусар и т.п.

Появление этой особой группы устаревших слов, как правило, вызвано внеязыковыми причинами: социальными преобразованиями в обществе, развитием производства, обновлением оружия, предметов быта и т.д.

Историзмы, в отличие от прочих устаревших слов, не имеют синонимов в современном русском языке. Это объясняется тем, что устарели сами реалии, для которых эти слова служили наименованиями. Таким образом, при описании далёких времен, воссоздания колорита ушедших эпох историзмы выполняют функцию специальной лексики: выступают  как своего рода термины, не имеющие конкурирующих эквивалентов. Историзмами становятся слова, различные по времени своего появления в языке: они могут быть связаны и с весьма отдаленными эпохами (тиун, воевода, опричнина ), и с событиями недавнего времени (продналог, губком, уезд). В лингвистической литературе подчеркивается доминирование функции исторической стилизации, выполняемой историзмами. Однако, и в использовании слов этой группы Ахмадулина проявила «непохожесть» и своеобразие, выделяющие её из плеяды поэтов второй половины XX века.