Начальный этап «Холодной войны» (конец 40-х – начало 60-х гг. XX в.)

Можно себе представить, с какими проблемами столкнулись бы экипажи американских бомбовозов, когда бы им пришлось действовать над совершенно не­знакомой местностью.

В целом, как представляется, на протяжении второй половины 40-х гг. аме­риканская авиация сохраняла способность нанести несколько атомных ударов по крупнейшим советским индустриальным центрам – и в Вашингтоне отдавали себе в этом отчет. Анализ возможностей американской стратегической авиации, пред­принятый по поручению ОКНШ в феврале 1950 г., показал, что в первые три дня атомной войны американские бомбардировщики могли, в зависимости от вре­мени суток, тактики действий авиационных соединений и ответных действий со­ветской ПВО, доставить до цели от 153 до 186 атомных бомб, потеряв при этом от 56 до 180 своих самолетов.[92]

В то же время у американских политиков и военных не было ясности отно­сительно того, какие военные и политические последствия мог бы иметь атомный удар по советской территории.

Так специально созданная комиссия ОКНШ в своем докладе JCS 1953/4 от 12 мая 1949 г. попыталась оценить последствия осуществления одного из планов атомной войны против Советского Союза, известного как план «Троян». Согласно этому плану, принятому в 1948 г. предполагалось в течение 30 дней подверг­нуть атомной бомбардировке 70 основных индустриальных центров в СССР, в ре­зуль­тате чего, по мнению американских военных, должно быть выведено из строя от 30 до 40% советского промышленного потенциала, 2 миллиона 700 тысяч совет­ских людей должны погибнут немедленно, еще 4 миллиона должны скончаться че­рез некоторое время и, кроме того, 28 миллионов обитателей этих 70 городов должны были остаться без крова.

Выше уже говорилось о том, что в силу целого ряда технических проблем достижение столь решительных целей в столь короткий срок было в то время не по зубам для стратегического авиационного командования США. Но и в этом случае, по мнению составителей доклада JCS 1953/1, «способность советских вооружен­ных сил осуществить быстрое продвижение в избранных районах Западной Ев­ропы, Ближнего Востока и Дальнего Востока не будет серьезно ограничена».

Но даже такая вот «очаговая» оккупация (эффективность которой оставалось бы в высшей степени сомнительной) потребовала бы громадных сил – 25 дивизий и 25 авиагрупп – и это еще без учета сил и средств, необходимых для оккупации ряда стран Восточной и Южной Европы, а также Кореи (оккупация этих стран потребо­вала бы, по расчетам Пентагона, еще 18 дивизий и 18 авиагрупп).[93]

Правда, в Пентагоне рассчитывали на то, что по крайней мере оккупацион­ные функции в Северной, Западной, Центральной и Южной Европе возьмут на себя Великобритания, Британское Содружество Наций, Турция и войска из французских и испанских колоний в Африке, однако содержать эти немалые силы пришлось бы преимущественно американской казне. И все эти несметные полчища должны были на протяжении неопределенного времени поддерживать оккупационный ре­жим на громадных просторах Евразии, многонациональное население которой, пе­режив на протяжении нескольких лет две мировые войны (в том числе и атомную) и крах существующих режимов, оказалось бы в поистине чрезвычайной экономи­ческой, экологической, социальной, национальной, политической и психологиче­ской ситуации! Не приходится сомневаться в том, что оккупационные власти столкнулись бы с непреодолимыми проблемами, а эффективный контроль над тер­риторией побежденного в третьей мировой войне противника скоро превратился бы в фикцию. Вместе с тем поддержание даже такого «прозрачного» оккупацион­ного режима потребовало бы громадных расходов и жертв со стороны США, и есть все основания сомневаться в том, что американское общество согласилось бы без­ропотно нести это бремя в течение неопределенного времени.

Видимо, далеко не все в Вашингтоне отдавали себе отчет в чудовищных размерах тех проблем, с которыми столкнулась бы Америка даже в случае своей победы над Россией. Например, в знаменитой директиве СНБ 20/1 с удивительным легкомыслием говорилось об оккупационном контроле над побежденным Совет­ским Союзом: «Возможно, что в случае упорядоченного отхода советских войск с нынешней советской территории местный аппарат коммунистической партии уй­дет в подполье, как он это сделал в районах, занятых немцами во время прошедшей войны. Он, вероятно, проявит себя частично в форме партизанских банд и повстан­ческих сил. В этом случае проблема будет решаться относительно просто; нам нужно будет только дать необходимые вооружения и военную поддержку любым некоммунистическим русским властям, которые будут контролировать этот район и позволить этим властям поступать с коммунистическими бандами в соответствии с традиционными процедурами русской гражданской войны».

Ну, а если «в соответствии с традиционными процедурами русской граждан­ской войны» именно «коммунистические банды», что называется, «пустят в рас­ход» эти самые «некоммунистические русские власти»? Каковы в таком случае должны быть действия американской стороны?

Авторы СНБ 20/1, однако, даже не пытаются рассмотреть подобную пер­спективу (кстати, вполне реальную). Им не до этого – они делят шкуру неубитого русского медведя: «Наша главная задача должна заключаться в том, чтобы никакой коммунистический режим, как таковой, не возродился бы в районах, которые мы однажды освободили и которые, как мы решили, должны оставаться освобожден­ными от коммунистического контроля. В остальном же мы должны избегать во­влеченности в решение проблемы «декоммунизации».[94]

Между тем поддержание эффективного оккупационного режима – эта лишь самая простая из задач, которую пришлось бы решать американским властям в случае победы в третьей мировой войне. Им пришлось бы строить новые отноше­ния с побежденным противником; они столкнулись бы с необходимостью по-но­вому организовать всю геополитическую ситуацию в Евразии после краха Совет­ского Союза; им, скорее всего, пришлось бы и оказывать в той или иной форме по­мощь населению этого колоссального региона, и так или иначе вмешиваться в дела проживающих там этнических групп, имеющих, как известно, крайне запутанную историю взаимоотношений. Иными словами, даже полная победа в атомной войне стала бы для Вашингтона пирровой.

Уже в конце 40-х гг. американские аналитики задавались вопросом о по­след­ствиях применения атомного оружия против самих Соединенных Штатов, и ре­зультаты были этих размышлений были самыми неутешительными. Например, в докладе Объединенного разведывательного комитета ОКНШ 382/5 от 23 июня 1948г., озаглавленном «Стратегическая уязвимость Вашингтона», указывалось, что уже в 1952 г. советская сторона будет обладать способностью провести атомную бомбардировку американской столицы, и «в результате этого нападения мобилиза­ция страны будет серьезно затруднена».

Итак, стремясь уберечься от внезапной атомной атаки, американские стра­теги столкнулись с необходимостью самим готовиться к такому нападению. Спра­ведливости ради следует отметить, что в июне 1947 г. в таком выводе не было ни­чего принципиально нового – еще в 1946 г. (и, кстати сказать, в книге, вышедшей в открытой печати, а не в засекреченном докладе) выдающийся американский воен­ный аналитик, основоположник ядерной стратегии Бернард Броди писал: «От на­чала до конца все будет подчинено нетерпимому страху каждой из сторон перед тем, что противник может в любой момент прибегнуть к этому Ужасному оружию – страху, который сам может спровоцировать превентивные действия».[95]

Таким образом, уже на заре ядерного века американская военно-политиче­ская мысль столкнулась с тем противоречием, которое она так и не смогла разре­шить вплоть до окончания холодной войны» – противоречием между официально провозглашенным статусом ядерного оружия как основы безопасности США и бесчеловечной сутью этого чудовищного оружия, несущего гибель всему живому на Земле.

И никакие интеллектуальные ухищрения американских стратегов не смогли впоследствии разрешить это противоречие: авторы доктрины «массированного возмездия», доктрины «гибкого реагирования», доктрины Шлесинджера, а также других американских военно-стратегических доктрин, были вынуждены на новых витках гонки ядерных вооружений сталкиваться с невозможностью обеспечить на­дежную безопасность Соединенных Штатов за счет количественного наращивания и качественного совершенствования «сверхоружия». Последнее никак не поддава­лось вашингтонским стратегам: вместо того чтобы надежно служить интересам США, оно властно подчинило американских политиков и военных своим интере­сам, заставив их отказаться и от оборонительного характера американской военной доктрины, и от многих демократических принципов, на которых было основано американское общество. Именно ядерное противостояние способствовало в первую очередь появлению в политической жизни Соединенных Штатов крайне нездоро­вых тенденций, которые впоследствии были названы американскими историками «холодной войны» «имперским президентством» и «гарнизонным государством».

Рассматривая, таким образом, атомную бомбу как важнейший инструмент своей внешней и военной политики после войны, американские руководители в то же время были уверены в том, что их атомная монополия сохранится достаточно долго. В то время американский истэблишмент не воспринимал всерьез способ­ность Советского Союза соревноваться с Соединенными Штатами в атомной сфере. Хотя планировщики Пентагона не исключали возможности применения со­ветских атомных бомб уже в 1948 г., это предположение выглядит как обычная ос­торожность военных экспертов в оценке возможностей потенциального против­ника. Как отметил официальный историограф ВВС США К. Шаффел, большинство американских разведывательных оценок того времени сходилось на том, что у Со­ветского Союза появится атомный потенциал не ранее 1952 г.

Вообще американская разведка в конце 40-х гг. скептически оценивала со­ветские военно-технические возможности. Например, в докладе американского во­енно-морского атташе из Москвы, датированном 21 сентября 1949 г., отмеча­ется, что без западной технической помощи уровень советского военно-техниче­ского потенциала (который был признан отстающим от соответствующего амери­кан­ского уровня на 10-30 лет) не может быть поднят. Такого рода оценки были ши­роко распространены в официальном Вашингтоне в то время, и поэтому сооб­щение об испытании советской атомной бомбы, последовавшее, кстати, через 2 дня после доклада американского морского атташе, застало американских политиков врас­плох.

Не следует забывать и об удушающей политической и моральной атмосфере набирающей силу «холодной войны», превращавшей любую уступку оппоненту, любой поиск взаимовыгодных компромиссов за столом переговоров в опасное про­явление «слабости».[96]

Поэтому даже появление атомной бомбы в советском арсенале не привело к изменению подхода официального Вашингтона к ядерным проблемам: так, весной 1952 г. в государственном Департаменте США господствовала уверенность в том, что «механизмы осуществления контроля над атомными вооружениями уже были достаточно хорошо сформулированы в «плане Баруха». Характерно, что такого рода мнение высказывалось членами консультационной комиссии по разоруже­нию, назначенной Дином Ачесоном – тем самым Ачесоном, который пятью годами раньше высказывался о «плане Баруха» достаточно нелицеприятно. За это время, однако, «план Баруха» успел превратиться в священную корову», в символ «миро­любия» Соединенных Штатов.

По вполне понятным причинам мы имеем лишь самую ограниченную ин­формацию относительно формирования подхода советского руководства к атомной проблеме в первые годы атомного века. Многие советские архивы, особенно ар­хивы Министерства обороны СССР, Президентский архив, архив КГБ продолжают оставаться закрытыми, а без их материалов мы вынуждены в ряде случаев ограни­чиваться предположениями, основанными на косвенных источниках.

Не приходится сомневаться в том, что информация об успешном осуществ­лении проекта «Манхэттен» была воспринята в Кремле с глубоким беспокойством. Ведь в результате научно-технического прорыва Соединенных Штатов огромные усилия Москвы, направленные на создание колоссального военного потенциала, были фактически обесценены, ясно, что никакое количество пушек, танков и само­летов не могло защитить от атомного оружия. Поэтому первой реакцией Москвы было – объявить «сверхбомбу» «бумажным тигром» (впоследствии по этому пути пойдет и Пекин). Тем самым советское руководство решало несколько проблем: вносилось успокоение в свои ряды и в ряды своих союзников; определенным обра­зом (исходя из интересов Кремля) ориентировалось мировое общественное мнение и, наконец, официальному Вашингтону давалось понять, что попытки атомного шантажа не пройдут.[97]

Так, отвечая на вопросы московского корреспондента «Санди таймс» А. Вирта, И. Сталин подчеркнул: «Я не считаю атомную бомбу такой серьезной си­лой, какой склонны ее считать некоторые политические деятели. Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных, но они не могут решать судьбы войны, так как для этого совершенно недостаточно атомных бомб».

Имеется свидетельство того, что советский руководитель действительно не впал в панику перед лицом американской атомной угрозы. И.В. Ковалев, который в конце 40-х голов был руководителем группы советских специалистов-экономистов при руководстве КПК, утверждает, что в начале 1949 г. китайские коммунисты пе­редали советской стороне секретный американский план развязывания атомной войны на Дальнем Востоке, который, в частности, предусматривал атомные удары по более чем ста объектам в Маньчжурии, советском Приморье и Сибири.

После разгрома НОАК и советской группировки на Дальнем Востоке плани­ровалось развивать дальнейшее наступление в общем направлении на Урал. Вот что ответил Сталин на это сообщение Ковалева: «Война не выгодна империали­стам. Кризис у них начался, они воевать не готовы. Атомной бомбой пугают, мы ее не боимся. Материальных условий для нападения, для развязывания войны нет. Сейчас дело обстоит так, что Америка меньше готова для нападения, чем СССР для отпора. Так обстоит дело, если анализировать с точки зрения нормальных лю­дей – объективных. Но в истории есть ненормальные люди. Военный министр США Форрестол страдал галлюцинациями. Мы готовы к отпору».[98]

И это были не просто слова. В первые послевоенные годы атомный фактор, по-видимому, не играл значительной роли в советском военном планировании. Ви­димо, советское военное руководство не сразу осознало того, какой переворот в во­енном деле произвело появление атомного оружия. Об этом, в частности, свиде­тельствует оперативный план действий Группы советских оккупационных войск в Германии, утвержденный 5 ноября 1946 г. Главнокомандующим ГСОВГ Марша­лом Советского Союза Соколовским и членом военного совета группы генерал-лейтенантом Макаровым. Элементарная логика подсказывает, что советское руко­водство, готовясь к войне с обладающими монополией на «сверхоружие» Соеди­ненными Штатами, должно предусмотреть в первую очередь захват или уничтоже­ние баз американских ВВС в Западной Европе, с которых ВВС США только и могли в то время нанести атомный удар по территории Советского Союза. Так, на­пример, в одном из первых американских планов войны с Советским Союзом («Хафмун») как раз содержалось предположение о том, что в случае войны «можно ожидать, что Советы предпримут одновременные или последовательные наступа­тельные операции в Западной и Северной Европе. Южной Европе, на Ближнем и Дальнем Востоке» с целью «захвата или нейтрализации тех регионов, откуда за­падные державы могли бы нанести быстрые и эффективные удары по СССР».