Начальный этап «Холодной войны» (конец 40-х – начало 60-х гг. XX в.)

Сталинизм с его неприятием любого инакомыслия, с репрессивным аппара­том и тоталитарным мышлением насаждал жесткую схему мира, пропагандировал ненависть к «западному образу жизни» и тем самым также порождал обстановку «холодной войны» и конфронтации.

Обращаясь сегодня к прошлому и оценивая историю происхождения и окон­чания «холодной войны», нельзя не прийти к выводу, что в основе политики обеих блоков лежали идеи и методы конфронтации. Кстати, подобная же ситуация суще­ствовала и в историографии наших двух стран.

Советские источники стали доступными для историков только в 1990 – 1991 гг., а до этого времени большая часть советской историографии находилась под влиянием политической пропаганды, все эти моменты создают ограничения для работы историка, которых можно будет преодолеть лишь постепенно.

Можно говорить о четырех периодах различной интенсивности и продолжи­тельности, включающих различные проблемы, – впрочем, эти сложности, эти пе­риоды связаны между собой развитием исторической ситуации:

В период до конца 1945г., когда США изменили свое восприятие Советского Союза: от ненадежного союзника вначале, затем как противника, и наконец, как врага в Европе и в Азии.

Этот пересмотр образа СССР был вызван закрытыми дебатами, происхо­дившими в американской администрации в первые месяцы 1946 г., которые при­вели к существенному изменению отношения Соединенных Штатов к Советскому Союзу. Развеялись надежды на достижение компромисса и исчезли иллюзии осу­ществить, несмотря ни на что, универсальный «большой проект», оставленный в наследство Рузвельтом и пересмотренный Трумэном. Последний был убежден, что по отношению к Советам нужно проводить политику дистанционирования и про­тивостояния, которая подпитывалась глубоким недоверием к стратегическим пла­нам Сталина и уверенностью в способности Запада противостоять этим замыслам и сорвать их, дождавшись соответствующего момента.

В конце 1946 и весной 1947 г. поворот в отношениях, назревавший в преды­дущие месяцы, открыто выразился в заявлениях и акциях в политико-дипломатиче­ской и экономических сферах, так что смысл новых намерений стал очевидным. Эти намерения заключались в решимости дать понять Советам, что США и Часть Западной Европы, безусловно, будут развивать собственную политику реконструк­ции, которая принимала как неизбежный факт наличие другого субъекта, во мно­гих отношениях враждебного.[50] Отметим, что и до Второй мировой войны противо­стояние двух систем имело тенденцию в прошлом, задолго до Второй мировой войны, официальная концепция «враждебного капиталистического окружения» предопределяла масштабный характер любого мало-мальски острого столкновения с капиталистическими странами. И всякий раз официальная пропаганда била тре­вогу по поводу подготовки объединенной иностранной интервенции против СССР.[51] В 1928 г., например, в условиях разрыва англо-советских отношений, VI кон­гресс подконтрольного сталинскому руководству Коминтерна заявил в своей новой программе, что «поход против СССР ставится империализмом в порядок дня».[52] В ходе обсуждения программы много говорилось о войне как одном из цен­тральных вопросов «на ближайшую полосу», после победы, в которой «мы будем иметь новые советские республики». Но только в холодной войне конфликт СССР с Западом действительно разросся настолько, что в него оказались вовлеченными в той или иной степени большинство государств мира. Неудивительно, что по мас­штабности и роли в тотальной поляризации сил холодная война стоит в одном ряду с мировыми войнами. Линия последних была продолжена и в плане того преиму­щественного внимания, которое стороны конфликта уделяли его военно-стратеги­ческим аспектам.

Точка зрения на начало холодной войны, как на острое проявление противо­стояния двух антагонистических миров, получила убедительное подтверждение в свете разительных перемен, с которыми человечество подошло к концу XX в. Пе­ремен, стимулирующих попытки оценить в концептуальном плане такие два явле­ния вселенского порядка, какими являются: крушение коммунистическо-социали­стической идеи, приведшее к распаду советской «империи», и окончание холодной войны. Столь исторически значимый финал конфронтации двух мировых систем, продолжавшейся почти три четверти столетия, не мог не наложить отпечаток на естественное стремление переосмыслить комплекс проблем, связанных с ролью Советского Союза в мировом развитии. Приоритетное значение приобретают под­ходы, отдающие должное либеральным ценностям, нравственным критериям, за­щите прав и свобод отдельной личности. Иначе говоря, понять, почему современ­ная цивилизация отторгла советскую модель социализма, можно только, если уроки истории выводить из категорий добра и зла, из позитивного «да» и негатив­ного «нет».

Как предвидение Ленина о «немыслимости» длительного сосуществования двух систем, так и подчеркивание его преемниками всемирно-исторического зна­чения Октябрьской революции отражали советскую ставку на перманентное углуб­ление противостояния социализма с капитализмом, придавшего идеологическое измерение извечному геополитическому соперничеству Восток – Запад. По­скольку больше половины периода этого противостояния падает на годы холодной войны, очевидна необходимость учета долговременных, стратегических целей сто­рон в конфликте, ибо мотивы тактического порядка не могли столь долго опреде­лять состояние международных отношений на грани между «холодным» миром и «горячей» войной.[53] Отсюда также следует, что надо принимать во внимание в пер­вую очередь те мировоззренческие основы, на которых строилась политика основ­ных субъектов холодной войны.

Есть все основания особо выделить фактор Второй мировой войны, ставшей тем рубежом, после которого и наступили долгие десятилетия холодной войны.[54] Настолько активной, что она стала доминантой послевоенных международных от­ношений. В процессе войны сталинский Советский Союз и страны демократиче­ского Запада оказались в одной коалиции, противостоявшей Германии и ее партне­рам по оси. С началом же войны – что следует отметить особо, ибо это имеет непо­средственное отношение к рассматриваемому сюжету, – СССР фактически принял сторону агрессивной нацистской Германии, а не ее врагов и своих потенциальных (как подсказывал опыт Первой мировой войны с ее четкой расстановкой противо­борствующих сил) союзников – Франции и Англии. Советский Союз был единст­венным из великой пятерки держав (будущих постоянных членов Совета Безопас­ности ООН), кто успел побывать – причем на договорных началах – на стороне обеих враждующих коалиций.

В период советско-германского сближения В. М. Молотов высмеивал лозунг «уничтожения гитлеризма», под которым Англия и Франция вступили в мировую войну, как не имеющий «никакого оправдания» и даже как прикрывающий «пре­ступную» войну против Германии. Но впоследствии Советский Союз, наряду с другими победителями, участвовал в Нюрнбергском судебном процессе над на­цизмом, осудившем его идеологию и практику. Напомним также, что Советский Союз, окончательно отбросивший с заключением с Германией договора о ненапа­дении лозунг антифашизма, позднее, после гитлеровского нападения на него, выра­зил (с оговорками) согласие «с основными принципами» подписанной Ф. Рузвель­том и У. Черчиллем Атлантической хартии (август 1941 г.), требовавшей «оконча­тельного уничтожения нацистской тирании». Однако не менее известные «Четыре свободы» Рузвельта (январь 1941 г.), призванные «защитить и сохранить свобод­ный мир» – свобода слова, вероисповедания, от нужды и страха, – так и не нашли от­клика у официальных советских кругов.[55] В оправдание такой двойственной поли­тики кремлевские руково­дители в своих программных выступлениях приво­дили исключительно классовые мотивы. Сошлемся на заявление Г. М. Маленкова на первом совещании Коминформа (сентябрь 1947 г.), где он говорил буквально сле­дующее: «Мудрая сталинская внешняя политика советского государства как пе­ред войной, так и в ходе войны позволила нам правильно использовать противоре­чия внутри лагеря империализма, и это было одним из важных условий нашей по­беды в войне».[56] Слова «наша победа» подразумевают многое: и то, что проводни­ком поли­тики игры на «противоречиях внутри лагеря империализма» был Сталин; и то, что он следовал неукоснительно заданной классовой внешнеполитической линии; и то, что все было сделано «правильно», т. е. против стран капита­листиче­ского мира; и то, что все делалось во имя нашей (а не общей с союзниками) победы в войне. Для советского руководства вторая мировая война так и не стала конфлик­том, в равной мере затрагивавшим всех участников антигитлеровской коалиции. Не слу­чайно и стремление выделить советско-германскую войну из общего хода ми­ровой войны (как Великую Отечественную войну советского периода 1941 – 1945 гг.). Желание максимально использовать к своей односторонней выгоде результаты войны территориальные приобретения в нарушение Атлантической хартии. Нако­нец, с годами возраставшее обвинение западных союзников в том, что они пыта­лись руками гитлеровцев – «ударным кулаком империализма» – расправиться с первым в мире социалистическим государством. В официозной истории внешней политики СССР разгром нацистской Германии называется «исторической победой социализма над империализмом», открывшей дорогу «для подъема революционной борьбы рабочего класса, невиданного размаха национально-освободительного движения и краха колониальной системы».[57] Советские руководители следовали ти­пично марксистскому анализу, по логике которого советско-западные союзниче­ские отношения не могли не иметь временного, преходящего характера, а пос­ле­дующее их жесткое противостояние, наоборот, было неизбежным по самой при­роде классово разделенного мира. В их представлении холодная война была, таким образом, не чем иным, как давно запрограммированной активной фазой неотвра­тимой борьбы «двух систем». В этом мало удивительного, если вспомнить, что за несколько десятилетий «мирного сосуществования» двух систем (иначе говоря – отсрочки их решительного вооруженного столкновения) марксистско-ленинская мысль так и не поднялась выше вывода о «мирном сосуществовании» как специ­фической формы классовой борьбы между социализмом и капитализмом в миро­вом масштабе. Идеологическая несовместимость двух систем была подосновой «структурных противоречий» холодной войны.[58] Марксистская идеология, стратегиче­ски рассматривающая мирное сосуществование временным явлением, по мнению Р. Пайпса, «сама по себе и является основным источником междуна­родной напряженности». В свое время таковым стала разрушительная для цивили­зации идеология нацизма. Разница только в том, что одна основывалась на классо­вом начале, другая — на расовом. Обе добивались своих необузданных целей с ис­пользованием всех мыслимых и немыслимых средств. Если, следовательно, со времени образования усилия Советского государства, вопреки провозглашенному вскоре «мирному сосуществованию», были направлены на то, чтобы максимально ослабить своего исторического оппонента — мировой капитализм, то что же гово­рить о периоде после Второй мировой войны, когда СССР вышел на линию откры­той глобальной конфронтации с капитализмом, не столь нуждаясь, как это было до поры до времени, в прикрытии Коминтерна?!

В многозначительной формулировке Маленкова видится разгадка целей предвоенной внешней политики СССР, равно как и объяснение преемственности советской международной стратегии до, во время и после Второй мировой войны.[59] Для Советского Союза другие государства, фашистские ли, буржуазно-демократи­ческие, как были, так и оставались «враждебным капиталистическим  окруже­нием». Мотив потребности во внешнем враге был присущ советскому руководству во все времена.[60]

Соединение после гитлеровского нападения на СССР его военных усилий с усилиями Англии и несколько позже с США носило, по существу, вынужденный характер. Во многих отношениях это был довольно-таки странный союз, чтобы не сказать противоестественный. Союзников, различавшихся резким несходством го­сударственного устройства, социальных и экономических структур, поневоле объ­единила на время общая военно-политическая задача – покончить со все более раз­растающейся агрессией германского нацизма. Противника сильного, успевшего к тому времени закабалить большую часть Европы и мечтавшего о насильственном установлении тысячелетнего мирового господства германской расы и ставшего, та­ким образом, опасностью для всех.[61]

Историки, плотно увязывающие происхождение холодной войны со Второй мировой и ее непосредственными последствиями, подчеркивают приоритетное значение для Советского Союза антикапиталистических целей его политики. Среди ранее неизвестных документов, не оставляющих сомнений относительно советских намерений, следует назвать текст выступления Сталина, обнаруженный в коллек­ции трофейных архивных материалов, вывезенных в СССР из Европы по оконча­нии войны. Это – поразительно откровенное выступление Сталина в Политбюро 19 августа 1939 г. в преддверии заключения советско-германского пакта. «Опыт два­дцати последних лет, – говорил Сталин, – показывает, что в мирное время невоз­можно иметь в Европе коммунистическое движение, сильное до такой степени, чтобы большевистская партия смогла бы захватить власть. Дик­татура этой партии становится возможной только в результате большой войны. Мы сделаем свой вы­бор, и он ясен». Гитлер, таким образом, играл на руку Сталину, провоцируя обще­европейский конфликт, которым советский руководитель хотел воспользоваться. В той части Европы, до которой удалось дойти Красной Армии в результате «сталин­ского натиска на Запад», Советский Союз действительно обес­печил приход к вла­сти местным коммунистам.[62]

История послевоенного времени показала, что конфронтация и жесткое про­тивостояние ничего хорошего не дают, подрывая и экономическую стабильность, и доверие между  людьми и народами. А в условиях существования ядерного оружия такой подход в области международных отношений создавал смертельную опас­ность для человечества.[63]

Что касается отечественной историографии, то здесь можно выделить не­сколько моментов.

Во-первых, историки получили доступ к важным советским государственно-партийным документам. В 1992 – 1994 гг. Историко-документальное управление МИД РФ рассекретило большие массивы документов советской внешней политики до середины 1960-х гг. Были сняты грифы секретности с десятков тысяч дел регио­нальных департаментов Министерства, секретариата министра и его заместителей (В.М. Молотова, А.Я. Вышинского, Я.А. Малика, М.М. Литвинова, С.А. Лозов­ского и др.), открыты для исследователей переписка с посольствами, записи бесед, аналитические обзоры и другие важные категории документов.

Также появился доступ к материалам отделов ЦК КПСС, стенограммам пле­нумов, некоторым бумагам Секретариата и Политбюро. Особенно интересными для историков «холодной войны» оказались материалы международных отделов, отдела агитации и пропаганды, дискуссии на Пленумах, а также так называемый «Фонд 89». Во второй половине 1990-х гг. стали доступны и опубликованы в жур­налах «Источник», «Вестник», «Исторический Архив», «Новая и новейшая исто­рия», «Отечественная история» и ряде других некоторые ценнейшие материалы, прежде всего полученные исследователями из Архива Президента Российской Фе­дерации: среди них журнал посетителей И.В. Сталина, записи на заседаниях Пре­зидиума ЦК, сделанные В. Малиным в 1954 – 1964 гг. и др. Большая часть архива И.В. Сталина была передана из Архива Президента РФ в РГАСПИ и становится доступной исследователям.[64]

В то же время, начиная с 1993 г. процесс рассекречивания материалов и дос­туп к ним исследователей стали усложняться. По словам академика РАН А.О. Чу­барьяна, в архивах возник «новый запретительный синдром». Раскрытие докумен­тов МИДа и ЦК КПСС затормозилось, многие документы под разными предлогами вновь стали недоступными. К исходу десятилетия остаются закрытыми «особые папки» с важнейшей информацией, на основе которой выносились решения По­литбюро и Секретариата ЦК КПСС по международным, оборонным и другим во­просам, материалы международных отделов ЦК, многие записи переговоров и бе­сед советских государственных деятелей и дипломатов с 1950-х гг. Доступ к ар­хиву Политбюро и руководителей КПСС в Архиве Президента остается крайне ог­раниченным. К ряду материалов Генштаба и военно-промышленных структур, рас­секреченных в 1992-1993 гг., опять нет доступа. Между тем понятно, что без доку­ментов военных архивов невозможно составить сколько-нибудь адекватное пред­ставление о военной стратегии и военном планировании СССР в годы «холодной войны». Полностью закрыты архивы КГБ. Наконец, не рассекречены (за некото­рым исключением) шифротелеграммы, т.е. основное средство коммуникаций ме­жду Москвой и загранпредставительствами. Таким образом, в распоряжении ис­следователей оказалась хотя и очень большая, но фрагментарная источниковая база, к тому же ученые плохо представляют себе, что еще скрывается в архивах.[65]