Начальный этап «Холодной войны» (конец 40-х – начало 60-х гг. XX в.)

Большая часть американских концепций в послевоенное время исходила из идеи создания новой международной экономической системы. И тогда, и сейчас не­возможно отрицать, что в 1945г. мир смотрел на Соединенные Штаты как на единст­венную державу, способную вновь поставит на ноги мировую экономическую сис­тему – в соответствии либо с концепцией однородности мира, либо с идеей, при­знающей реальность сосуществования различных экономических структур.[76] Продолжи­тельная деятельность, инициированная законом о ленд-лизе, в конце войны была затруднена принятием американцами односторонних и достаточно противоре­чивых решений и затем прервана, поскольку была констатирована невозможность плодотворного диалога с советской стороной. Закон о ленд-лизе был принят с ого­воркой, что он останется в силе до окончания состояния войны. Едва был подписан акт о капитуляции Германии, действие закона было приостановлено в от­ношении как СССР, так и Великобритании и других стран - получателей помощи.[77] Неужели речь шла о технической ошибке? Обычно дается именно такое объяснение. Война была еще не завершена, и в тот момент, когда американские суда получили приказ вер­нуться назад, они были по пути в Советский Союз, куда должны были по­ставить грузы, необходимые для войны с Японией.

Резкое прекращение поставок спровоцировало такую острую полемику, что правительство в Вашингтоне вынуждено было переосмыслить ситуацию и возобно­вить отправку грузов. Но как только был подписан акт о капитуляции Японии, уже ничто не мешало вновь принять решение о прекращении поставок, чтобы показать англичанам, и прежде всего Советскому Союзу, что правительство США намерено использовать свои экономические ресурсы очень расчетливо и согласно четким кри­териям. Другими словами, речь шла о том, чтобы дать понять, как – в рамках новых экономических институтов или вне их – и в какой степени капиталистические страны Европы и Советский Союз могли рассчитывать на финансовую поддержку Соеди­ненных Штатов в восстановлении своей экономики, разоренной войной. Проблема имела большое экономическое и политическое значение, так как она могла бы стать парадигмой способности к сотрудничеству между различными социально-экономи­ческими системами. Прежде враждебные друг другу, возможно, они теперь встали на путь методов сосуществования и кооперации, поскольку военное сотрудничество научило их, что пользы от сотрудничества больше, чем от взаимного недоверия.

Вопрос о предоставлении Советскому Союзу займа обсуждался во время войны несколько раз. Уже в 1942 г. об этом говорил Уайт, сотрудник Моргентау, ко­торый вел переговоры с Кейнсом о создании Международного валютного фонда и Международного банка реконструкции и развития. Уильям С.Буллит вновь поднял этот вопрос в 1943 г., в 1944 г. к нему вернулся Аверелл Гарриман, великий финан­сист и капитан индустрии, которого Рузвельт направил послом в Москву.[78] Но про­блема была сложной и имела ряд аспектов. Во-первых, необходимо было определить, в кокой форме заем мог быть экономически выгоден обеим сторонам; во-вторых, це­лесообразно было выяснить, на каких условиях советская сторона была в нем заинте­ресована; в-третьих, следовало иметь ввиду, как и на каких условиях американское правительство было согласно его предоставить.[79] Не должно было быть сомнений во взаимовыгодности займа: советская сторона нуждалась в ресурсах для реконструкции и была в состоянии вернуть кредит поставками натурой – сырьем, необходимым для американской промышленности.

Не было достаточных оснований для идеи, обсуждавшейся в эти годы, что заем мог бы стать первым этапом в прямом экономическом взаимообмене, по­скольку, кроме сырья, не было советских промышленных товаров, которые могли бы представлять интерес для США. Кроме того, в связи с распределительным характе­ром советской системы, полностью централизованной и регламентированной госу­дарством, следовало исключить мысль, что СССР сможет стать огромным рынком для американской промышленной продукции, хотя с окончанием войны в США име­лись опасения, что придется снова столкнуться с довоенными проблемами перепро­изводства.

Эти соображения не были бесспорными. Американские аналитики из Office of Strategic Services, ученые, весьма сведущие в вопросах советской экономики, счи­тали, что американский заем был бы полезен только в том отношении, что ускорил бы на несколько месяцев реконструкцию в СССР. И действительно, некоторые ас­пекты восстановления советского хозяйства после войны давали основание для по­добного диагноза, хотя и не учитывали затраты человеческих сил трудящихся этой страны. Известный американский историк Габриэль Колко утверждал обратное: «Го­сударственный департамент знал, что без помощи извне советская реконструкция осуществлялась бы значительно медленнее и более трудно, была бы плодом нацио­нальных усилий народа, уже серьезно изнуренного и измученного».[80] Это утвержде­ние представляется весьма категоричным и показывает, что внутри Государственного Департамента и американского правительства существовали различные установки даже по вопросу о пользе предоставления займа.

Весьма красноречивым является тот факт, что в Советском Союзе собирали слухи, просачивавшиеся из американских источников, поскольку советское руково­дство было далеко неравнодушным к идее крупного финансового займа. Уже первое наблюдение свидетельствует об этом: помощь не была жизненно необходимой, но ее ждали , и она была бы полезной, так как облегчила бы проблемы финансирования ре­конструкции в СССР. Молотов впервые заговорил о займе с Гарриманом в декабре 1943 г., намекнув, что объем займа, мог бы составить миллиард долларов.[81] Со своей стороны, Уайт полагал, что заем, чтобы он был действительно эффективным, должен был бы достигнуть, по крайней мере, пяти миллиардов долларов. Сталин рассказал о своих идеях по поводу займа другому американскому финансовому деятелю, предсе­дателю Торговой палаты Соединенных Штатов Эрику Джонстону, который прибыл в Москву летом 1944г. и 26 июня имел продолжительную встречу со Сталиным. Во время этой встречи собеседники обменялись мнениями по широкому кругу вопросов. Сталин лелеял гипотетическую идею рынка, способного поглотить любые американ­ские товары, за которые можно было бы заплатить как сырьем, так и золотом: «Я не могу предвидеть, – оптимистично заявил он, – когда мы перестанем нуждаться в чем-либо».[82] Итак, Сталин, беседовал с деловым человеком, увлекал его перспективой неог­раниченных возможностей интеграции, не касаясь, конечно, технических форм взаимосвязей и политических условий, при которых они могли бы иметь место. Такое умолчание не было случайным, поскольку проблема заключалась именно в этом.

Американские политические деятели, впрочем, никогда не разделяли два ас­пекта проблемы. Как в период между двумя войнами, так и во время подготовитель­ных обсуждений, проходивших в эти месяцы в Бреттон Вудсе, проблематика предос­тавления займа СССР, а также всех других займов любой другой стране не могла рассматриваться в отрыве от видения послевоенного устройства, которое американцы уже разрабатывали. Это была картина реинтеграции мировой системы в единый взаимозависимый комплекс, как точно отмечал, хотя и в другой ситуации, прароди­тель американских историков-ревизионистов Уильям А. Вильямс.

Результаты войны поставили Соединенные Штаты в центр системы, придав им роль регулирующего, хотя и не обязательно доминирующего, элемента. Это был ос­новной пункт любого анализа, складывающийся тогда ситуации. Фактически амери­канское превосходство заставляло говорить об империалистическом капитализме.[83] Но эта дефиниция представляется упрощенной, поскольку стремиться определить проект реорганизации международной жизни, основанный на гибком подходе к меж­дународным отношениям, используя при этом термин, который получил негативный оттенок в историко-политической лексике времен холодной войны. Подобный под­ход не следовало формулировать тем, кто мог извлечь из него наибольшую выгоду. Поскольку эта система постепенно превращалась в действительность, то нельзя не подчеркнуть ее открытый и гибкий характер, что создавало трудности для тех, кто, как Советский Союз, мог согласиться на интеграцию только в жестко регулируемую систему, потому что такова была политико-экономическая организация СССР. В то время когда обсуждались финансовые аспекты послевоенных проблем, у обоих субъ­ектов, выигравших войну, возникли предсказуемые, но неизбежные трудности в стремлении добиться системного сотрудничества именно в силу структурных разли­чий, препятствовавших конвергенции.

Накануне конференции в Ялте, 3 января 1945г., Молотов изложил Гарриману свою просьбу о предоставлении займа в 6 млрд. долл. при ставке в 2,6 % , благодаря которому Советский Союз смог бы разместить крупные заказы на американском рынке.[84] Повторяя тезис многих экономистов того времени, Молотов полагал, что та­кой заказ позволит экономике США более легко перейти от военного производства к мирному. Молотов представлял свою просьбу как взаимовыгодное предложение, но не учел при этом новых аналитических данных, которые между тем значительно при­глушили, если не полностью развеяли, опасения, что в американской экономике на­ступит спад в период перехода к производству мирной продукции. Кроме того, он сделал свое предложение грубовато.

Реакция Гарримана, а затем и Рузвельта заключалась в том, чтобы отложить решение на время после завершения Крымской встречи в верхах, а пока приостано­вить рассмотрение предложения, как с политической, так и с технической точки зре­ния. Если речь Молотова, а также реплики Сталина показывали, что Советский Союз действительно заинтересован в получении кредита, то было еще не ясно, как и в ка­кой форме, американцы намерены подойти к рассмотрению этого вопроса. Морген­тау продолжал проявлять благосклонность и предлагал увеличить сумму займа до 10 млрд. с рассрочкой выплаты на 35 лет, чтобы содействовать закупке американских товаров. Идея предполагала полную интеграцию двух экономических систем, но она не встретила необходимой поддержки.[85] Такого рода заем требовал распутывания слож­ного политического узла, т.е. выяснения, позволит ли Советский Союз вовлечь себя в рыночную экономику на западных условиях. Иначе говоря, существовали тех­нические аспекты, относящиеся к выявлению коэффициента окупаемости, когда столь солидные инвестиции осуществляются в СССР или в других странах при по­средничестве правительства или непосредственно частными инвесторами. Политиче­ские аспекты заключались в том, как неоднократно подчеркивал Гарриман, чтобы определить возможность одновременного финансового и политического сотрудниче­ства.[86]

В Ялте Рузвельт в разговоре со Сталиным не касался этой особой темы, так как считалось возможным обсуждать только насущные вопросы: может быть, поэтому текущие проблемы в дискуссии превалировали над стратегическими. Возможно, также и потому, что дискуссия о германских репарациях заставила задуматься о сравнительных характеристиках ленд-лиза и репарационных платежей. Возможно и потому, что Рузвельт почувствовал потенциальную связь между американским кре­дитом и реализацией соглашений о Восточной Европе, заключенных с Советами именно в Ялте.

В этих вопросах Гарриман сыграл решающую роль. Незадолго до смерти Руз­вельта он подготовил краткую записку с изложением своих позиций, которая, ко­нечно, сильно повлияла на Трумэна. Имелось также множество реальных доказа­тельств того, что Советы всегда поступали, руководствуясь своими «эгоистическими интересами». СССР в конце войны располагал золотым запасом, который уступал лишь запасу США; у него было огромное количество неиспользованных материалов, полученных по ленд-лизу; он постарался забрать как можно больше из оккупирован­ных территорий. СССР контролировал внешнюю торговлю оккупированных стран; он использовал представившиеся возможности, чтобы навязать выгодные торговые соглашения другим странам мира, включая страны Южной Америки; и тем не менее продолжал просить у США всяческую помощь и содействие, которых считал воз­можным добиться.

Гарриман, учитывая все это, обосновал в своей записке тезис: если Соединен­ные Штаты должны защищать свои интересы, то следует проводить «политику, кото­рая более эффективно реализовала бы их экономическое влияние, чтобы как можно шире распространить свои политические идеи».[87] Соединенные Штаты должны продол­жать поддерживать дружеские отношения с Советским Союзом, но на основе взаимовыгодного обмена. В отношениях с Советским Союзом это означало «связать экономическую помощь непосредственно с политическими проблемами». Поэтому Гарриман был еще благожелательно настроен в отношении предоставления займа, но рассматривал его как инструмент достижения политических уступок.

Внутренняя слабость СССР давала возможность Соединенным Штатам связы­вать заем с политическими условиями и предоставить его только после удовлетворе­ния финансовых потребностей Западной Европы. Эти политические условия заклю­чались в обязательстве Советов скрупулезно выполнять Ялтинские соглашения в во­просах о Польше и Восточной Европы – это означало, что их следовал понимать в духе западного толкования.[88] Таким образом, вопрос о займе оставался открытым еще в течении нескольких месяцев. В июне, однако, общая сумма кредита, на которую были согласны американцы, сократилась до 1 млрд. долл., и Конгресс не чинил пре­пятствий операции такого масштаба. Препятствия возникли в связи с ухудшением ситуации на Балканах. Пока эти проблемы не были преодолены, вопрос о займе оста­вался в подвешенном состоянии. Потсдамская конференция внесла дальнейшую яс­ность. Если Трумэн постепенно склонялся к отказу от компромисса по германским репарациям, на который соглашался Рузвельт, то это было связано с поступавшими сведениями о том, как вели себя Советы на оккупированной ими германской терри­тории, которую они продолжали систематически обирать, вывозя сколько-нибудь ценное. Поставки на основе закона о ленд-лизе, однажды прерванные, были оконча­тельно прекращены несколько недель спустя. Советы выжимали германскую про­мышленность, не соглашаясь, пойти на политические уступки американцам, которые тогда находились в положении значительного превосходства, что позволяло им укло­няться от предоставления бесплатной финансовой помощи странам. Идея займа ста­новилась все более туманной. Репарации, извлеченные из Германии, стали подлин­ной заменой займа. Когда накануне Потсдама Бирнс стал государственным секрета­рем, его позиция по этому вопросу была уже ясной. Хотя вопрос оставался открытым для дискуссии до конца 1945 г., он превратился скорее в политический. С ним связы­вали возможность добиться от Советов уступок как в отношении ратификации со­глашений, отвергнутых в Бреттон Вудсе, от которой Сталин отказывался в качестве ответной меры на отсутствие предложений по кредиту, и в дискуссии о мирных дого­ворах с малыми державами « Оси». Несмотря на то, что к этому моменту поворот в американской политике в отношении Советского Союза еще не выявился полностью, расхождения и разногласия накапливались, что сделало проблематичным предостав­ление СССР помощи без политических условий.[89]

Итак, основными причинами нарастания напряжения являлись: разногласия в ведении политики относительно побежденных стран, наличие и демонстрация Со­единенными Штатами ядерного оружия, изменения соотношений сил на мировой арене. Таким образом, страны – союзники по антигитлеровской коалиции СССР и США перешли от политики сотрудничества к политике противостояния.

2.2. Стратегические цели и планы сторон – СССР и США

Чтобы рассмотреть стратегические цели и планы конфликтующих сторон после второй мировой войны, они были разделены на две части – американский вызов и советский ответ.

Через несколько месяцев после окончания второй мировой войны ОКНШ определил врага номер один Америки в следующей, третьей мировой войне (Со­ветский Союз), а также оружие номер один этой новой войны (атомную бомбу, доставляемую к цели стратегическими бомбардировщиками). При этом американ­ские военные аналитики отдавали себе отчет в том, что недавно закончившаяся война разорила СССР дотла, что «советская экономика, по-видимому, неспособна обеспечить крупную войну в течение следующих 5 лет», и именно поэтому «за ис­ключением сугубо оборонительных причин, СССР будет избегать риска крупного военного конфликта на протяжении от 5 до 10 лет».[90]

Разработка планов атомной войны против СССР оставалась в центре внима­ния высшего американского военного руководства и в последующие годы. Эти планы становились все более детальными и многостраничными, снабжаясь при этом многочисленными картами и таблицами. К каким же выводам пришли пента­гоновские планировщики? Насколько реалистичными были их планы?

Атомная бомбардировка основных советских промышленных центров была с чисто технической точки зрения вполне возможной уже во второй половине 40-х годов, после Берлинского кризиса 1948 г. американский атомный арсенал начал расти очень быстрыми темпами, и уже летом 1953 г. у Соединенных Штатов было 1000 атомных бомб.

Возникли трудности с картами (как известно, начиная со второй половины 30-х гг. подлинные географические карты были в Советском Союзе засекре­чены, а в открытую продажу поступали сознательно искаженные «схемы»). Пента­гоновцам приходилось полагаться на карты, оставшиеся с царских времен, а также на данные трофейной немецкой аэрофотосъемки времен второй мировой войны.

Тем не менее в меморандуме начальника штаба ВВС США Объединенному комитету начальников штабов от 21 декабря 1948 г. указывалось, что имевшиеся в распоряжении ВВС аэронавигационные карты масштаба 1:1.000.000 являются дос­таточно точными для того, чтобы выйти на любую Цель на территории Советского Союза, особенно если эта цель – один из 70 крупнейших городов СССР.[91]

По поводу этой оценки американских штабистов, однако, можно с полным основанием привести слова старой русской солдатской песни: «Гладко было на бу­маге, да забыли про овраги». Результаты учений американских стратегических сил во второй половине 40-х гг. оставляли смешанное впечатление. До половины бом­бардировщиков Стратегического авиационного командования не могло под­няться в воздух из-за плохого обслуживания и отсутствия запасных частей, но и те машины, которые все же взлетали, зачастую были не в состоянии выполнить при­каз коман­дования. Так, в ходе учений над Дэйтоном (штат Огайо) в 1948 г. ни один из бом­бардировщиков не смог выполнить поставленной перед ним задачи. И это – над своей территорией!