Начальный этап «Холодной войны» (конец 40-х – начало 60-х гг. XX в.)

В итоге многочисленных дискуссий в американской историографии утвер­дилась идея о равной ответственности за конфронтацию «холодной войны» как ре­зультате чрезмерно жесткой позиции с обеих сторон. В этом направлении эволю­ционирует и советская историография. От однозначной и жесткой линии на одно­стороннее обвинение США советские историки перешли к анализу ошибок и упу­щений со стороны Советского Союза. При этом и в СССР появились статьи (пуб­лицистического плана), в которых на СССР возлагалась главная ответственность за ход событий. В свою очередь американская историография писала об имперском мышле­нии Сталина, о ее экспансионизме  революционных иллюзиях. В последние годы историки как бы начали меняться местами (особенно это относится к совет­ской стороне). В СССР в контексте критики сталинизма начали анализировать его про­явления после второй мировой войны. А еще ранее американские политологи и ис­торики критиковали американские идеологические теории и концепции.

В ряде разработок американских штабистов была предпринята попытка кон­кретизировать этот достаточно пессимистический вывод. В частности, для уточне­ния положений плана атомной войны против Советского Союза «Хафмун» ОКНШ провел в мае-июле 1948 г. штабную игру «Пэдрон», в ходе которой анализирова­лись возможные действия сторон на европейском, ближневосточном и дальнево­сточном фронтах в течение двух первых недель войны между Советским Союзом и его союзниками и США и их союзниками.[15]

Вот к каким заключениям пришли американские военные аналитики: в тече­ние первых 15 дней советским войскам и их союзникам всюду сопутствует успех. Гарнизоны американских войск и войск их союзников в Берлине и Вене капитули­руют после непродолжительного сопротивления. Не встречая серьезного противо­действия, Красная Армия подходит к Рейну, захватив по пути Данию и страны Бе­нилюкса. Союзники СССР осуществляют успешные военные действия против Гре­ции, а советские войска осуществляют успешные операции в Иране и Корее. Един­ственное светлое пятно – разгром советских воздушных десантов в районе Фэйр­бэнкса и Анкориджа (Аляска), но вот район Нома оказывается под полным контро­лем советской стороны. Выводы американских штабистов были совершенно безра­достны для творцов американской военной стратегии: «Нет оснований сомне­ваться, что советская стратегия показала свою эффективность в достижении своих основных целей». И хотя временные рамки игры были сознательно ограничены, ее результаты не могли не сказаться и на общей оценке самого плана «Хафмун»: «Эта военная игра подняла серьезные сомнения относительно ценности стратегической концепции плана «Хафмун»... стратегия плана «Хафмун» выглядит излишне рис­кованной, если только воздушная война не приведет к быстрой капи­туляции войск противника... Не может быть надежной стратегия, которая, вместо того чтобы вы­двинуть возможные альтернативы, полагается главным образом на стратегию воз­душной войны в условиях, когда отсутствуют важнейшие предпо­сылки, опреде­лявшие успех предыдущих воздушных наступлений».

Все эти штабные игры, нужно сказать, имели самое непосредственное при­кладное значение – ведь они проводились накануне и в разгар первого Берлинского кризиса (1948 – 1949 гг.), когда в Вашингтоне всерьез раздумывали о возможности перерастания советско-американских разногласий в новую мировую войну. В этих условиях высшие американские военные руководители были вынуждены дать от­кровенную и нелицеприятную оценку тем планам ведения атомной войны против Советского Союза, которые у них имелись. В ходе совещания руководства мини­стерства обороны США председатель ОКНШ адмирал У. Леги признал, что факти­чески у Вашингтона таких планов не было, а начальник штаба ВВС США Хойт Вандерберг заявил, что, хотя его ведомство и изучало потенциальные цели на тер­ритории потенциального противника, полной уверенности в успехе атомного напа­дения на СССР у него нет. В ходе дальнейшей Дискуссии возникли серьезные раз­ногласия относительно того, какие цели в Советском Союзе – военные или полити­ческие – должны стать объектом атомного удара.[16]

С аналогичными проблемами столкнулись и авторы еще одного американ­ского плана атомной войны против СССР – плана «Бройлер». Авторы этого плана также были вынуждены признать, что в случае войны максимум, на что могут рас­считывать США и их союзники – это не допустить советское продвижение дальше дуги Британские острова – юг Средиземного моря – северная граница Индии – Желтая река – Японские острова. «На ранних стадиях войны, – признавали авторы плана – у союзников не будет возможности мобилизовать или перебросить назем­ные или тактические авиационные силы, достаточные для разгрома советских воо­руженных сил».

Вряд ли столь пессимистические выводы основывались на преувеличенных страхах американских военных перед «несметными азиатскими ордами». Ведь американская разведка снабжала Вашингтон достаточно качественной информа­цией. Американское руководство, например, знало численность Советской Армии во второй половине 40-х гг., и знало, что эта численность не так уж и велика (2 миллиона 750 тысяч человек). С большой точностью американская военная раз­ведка сообщала и о численности группы советских войск в Германии в конце 40-х гг. (324 тыс. чел. в октябре 1947 г., объединенных в 3-ю ударную, 8-ю гвардейскую, 1-ю, 3-ю и 4-ю гвардейские механизированные армии) – тем самым, очевидно, ста­новится несостоятельным широко распространенный в историографии тезис о том, что после второй мировой войны правящие круги США были якобы запуганы чис­ленностью советских вооруженных сил.

Единственная надежда на победу в войне против СССР возлагалась амери­канским командованием на «атомизацию» Советского Союза, которая, по мнению составителей плана «Бройлер», должна заставить Кремль капитулировать: «На протяжении трех последующих лет концепция войны против СССР будет основана на скорейшем проведении мощного воздушного наступления, в ходе которого бу­дет максимально использованы разрушительный потенциал и психологический эффект атомной бомбы, и в дополнение к этому будут применены обычные бом­бардировки с целью лишить СССР возможности продолжать военные действия». При этом перед неядерными силами ставилась преимущественно задача обеспе­чить захват и удержание тех регионов, обладание которыми могло бы повысить эффективность воздушных операций.[17]

Но даже капитуляция советской стороны не означала, что все военные про­блемы Вашингтона решены. Как известно, вслед за капитуляцией проигравшей войну страны следует ее оккупация. В данном случае, однако, американские стра­теги имели дело с государством, чья территория является крупнейшей в мире. «В случае быстрой капитуляции СССР, – говорилось в плане «Бройлер», – у союз­ни­ков не будет ни достаточного количества войск, ни экономических ресурсов для того чтобы осуществлять обычную оккупацию. Поэтому должна быть принята но­вая система контроля и претворения в жизнь условий капитуляции». Эта «новая система» заключалась в том, что войска союзников размещались только в 24 круп­нейших городах страны – Москве, Ленинграде, Архангельске, Мурманске, Горь­ком, Куйбышеве, Киеве, Харькове, Одессе, Севастополе, Ростове, Новороссийске, Батуми, Баку, Свердловске, Челябинске, Омске, Новосибирске, Иркутске, Хабаров­ске, Владивостоке, Таллинне, Риге и Каунасе. Таким образом, остальная террито­рия страны, в том числе и такие крупные города и промышленные центры, как, на­пример, Владимир, Саратов, Комсомольск-на-Амуре, Норильск, Минск и мн. др., оставалась вне какого-либо контроля со стороны оккупационных войск. Каким же образом американские стратеги предполагали решить эту проблему? «Продолжи­тельный военный контроль такой территории, как СССР, может быть осуществлен исключительно за счет угрозы новых действий со стороны стратегической авиации или мобильных армейских сил», – указывалось в плане «Бройлер».

В историографии «холодной войны» за прошедшие годы сложились свой понятийный аппарат, методы анализа и специфический подход к исследованию проблемы. Можно констатировать в этом плане, что существует серьезное расхож­дение в понятийном аппарате, отражающее различия в исторических понятиях и в более широком смысле историографий Запада и Востока.[18]

Отмеченные идеологизация и политизация историографии «холодной войны» наложили отпечаток на содержание исследований, на методы анализа и со­поставлений. А это в свою очередь в значительной мере определяло конфронтаци­онный историографический подход, который очень часто мешал составить общую непредвзятую картину событий первого послевоенного пятилетия.

Сейчас появляется возможность поставить новые вопросы, наметить новые подходы к исследованиям этого периода. Среди них – проблема альтернатив «хо­лодной войны»; идея «упущенных возможностей», более четкое определение са­мого феномена «холодной войны», ее содержательных и хронологических рамок, проблема «равновесия и баланса» в международных отношениях, уход от выявле­ния «выигравших» и «проигравших», от попыток подходить к оценке событий с точки зрения выигрыша одной стороны за счет другой.

Остановимся более подробно на тех вопросах, которые, по нашему мнению, нуждаются сегодня в серьезном анализе и которые позволят бросить новый взгляд на многие аспекты происхождения «холодной войны».

Прежде всего, необходимо непредвзято оценить ситуацию в мире после окончания второй мировой войны и победы над германским фашизмом и японским милитаризмом. Опыт мировой истории показывает, что во всяких больших войнах, особенно с участием коалиции нескольких стран, по мере приближения победы усиливались споры и разногласия среди победителей. Первоначальная общая цель – разгром врага − была достигнута и на первый план стали выходить такие во­просы, как урегулирование территориальных проблем, репарации и др.[19]

Мирная политика Соединенных Штатов пережила в течение нескольких меся­цев период переосмысления, что привело к изменению основополагающих решений, обнародованных в конце 1946 – начале 1947 г. Тем временем рассеялись возмож­но­сти достижения экономического соглашения между двумя державами-победитель­ницами, которое могло бы укрепить их послевоенное сотрудничество и заложить ос­новы для взаимного выигрыша. Вместо этого формировались долгосрочные страте­гии, в которых уже рассматривалось будущее решительное противостояние двух стран. Как в юридическом плане (в недрах Организации Объединенных Нации), так и в финансово-экономическом плане основания для недоверия и конфликтов превали­ровали над соображениями сотрудничества и взаимодействия.

К этим соображениям добавилась третья серьезная причина разрыва, которая не вытекала из системных факторов, но обостряла их. Для американцев обладание ядерной бомбой было инструментом только их конъюнктурного превосходства, но оно ставило США, прежде всего перед необходимостью выбора, как использовать подобное превосходство, и установить рамки применения атомной энергии под меж­дународным контролем.

В сентябре 1946 г. Сталин сказал в интервью журналисту А. Верту, что он ду­мает об атомной бомбе: «Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонерв­ных, но они не могут решать судьбы войны, так для этого совершенно недостаточно атомных бомб. Конечно, монопольное владение секретом атомной бомбы создает атомную угрозу, но против этого существуют, по крайне мере два средства: а) моно­польное владение атомной бомбой не может продолжаться долго; б) применение атомной бомбы будет запрещено».[20]

Невозможно знать, до какой степени Сталин был убежден в том, что гово­рил, и в какой степени его слова были рассчитаны на американскую публику, но следует отдать должное его невозмутимости. Действительно, тогда не было основа­ний и причин, которые дали бы американцам возможность вмешаться и использовать ограниченное число атомных бомб в качестве инструмента политического давления с целью вынудить Советы подчиниться воле Соединенных Штатов (думаю, в Ва­шингтоне питали такие надежды).[21] Кроме того, Сталин прекрасно знал, на какой ста­дии находятся американские исследования, потому что его информаторы, проникнув в американские лаборатории, сообщали ему (примерно с 1943г.) новейшие сведения о достигнутых американцами результатах в этой области, и до 1950г. эти информаторы (главным из которых был физик Клаус Фукс) работали спокойно и их стало больше – несколько десятков.[22] Поэтому Сталин отлично знал, сколько у американцев бомб, какие еще встречаются трудности на экспериментальной стадии, и, кроме того, он предвидел, что монополия продлиться недолго.

Когда говорят об атомной бомбе, то обычно стараются подчеркнуть, что именно в этой области американцы первыми начали проводить собственную военную поли­тику, и что это привело к нарушению равновесия в позициях держав-победительниц. Напротив, параметры дискуссии были заданы реализмом Сталина. Сдержанная дискус­сия в определенных рамках отличала научные круги США от военных и от политико-дипломатических сфер.

Тогда она представляется более интересной с точки зрения западного ментали­тета и того, как в Вашингтоне представляли отношения с Советским Союзом, чем с точки зрения рассматривания значения атомной монополии для этих отношений. В действительности дискуссии начались еще до применения атомных бомб против Хиро­симы и Нагасаки. Во второй половине 1945 г., пока продолжались Лондонская сессия СМИД, а затем Московская конференция о мирных договорах, большинство ученых, работавших над Манхэттенским проектом, выступили за широкое распространение ин­формации, которой они располагали и за скорейшее установление международного контроля за ядерной энергией. Военные почти единодушно занимали противополож­ную позицию и рекомендовали использовать атомное превосходство в политических целях, дипломаты разделились по различным идеологическим течениям, но никто из них не исключал политико-дипломатического обсуждения этой проблемы с Советами.[23] Государственный секретарь Бирнс на первом этапе своей деятельности, на этом по­сту, когда он еще не был полностью информирован о масштабах и успехах совет­ского шпионажа, был убежден, что американская атомная монополия про­длиться, по крайней мере, до 10 лет, и полагал, что ключевым моментом любых пере­говоров должен быть вопрос о контроле. Только уверенность американцев, что они будут знать все о том, что происходит в других странах, могла убедить их раскрыть часть своих секретов. Противоположного мнения придерживался заместитель Госу­дарст­венного секретаря Дин Ачесон. Он полагал, что секреты ядерного оружия не удастся сохранить долго, и считал необходимым не создавать у Советов впечатления, что ревностное отношение американцев к монополии на атомное оружие имеет анти­со­ветскую направленность. Он утверждал: « Невозможно, чтобы советское прави­тель­ство, обладающее мощью и сознающее ее, не реагировало бы очень жестко на сло­жившееся положение. Оно... действовать весьма энергично, чтобы поправить ут­рату прежней мощи в сложившейся ситуации».[24] Ачесон правильно оценил реакцию Сове­тов, но недооценил обидчивости Сталина. В итоге наиболее реалистичную пози­цию занимал Трумэн, который в октябре 1945 г. Впервые высказался в конгрессе по во­просу об атомном оружии. Он подчеркнул, что теоретические знания, на которых ос­новано производство ядерного оружия, широко известны.[25] Поэтому и другие государ­ства через какое-то время смогут создать свою атомную бомбу, что открывает дорогу «безудержной гонке вооружений», которая способна привести к катастрофе. Единственной альтернативой этой угрозе могло бы стать соглашение между всеми странами, которые в состоянии создать атомную бомбу, об отказе использовать воен­ных целях ее. Необходимо было как можно быстрее начать дипломатические перего­воры, и Трумэн заявил, что Соединенные Штаты будут вести по этому вопросу пере­говоры сначала с англичанами и канадцами, с которыми американцы были связаны совместными действиями во время войны, а затем и с другими странами.