Кальвин Ж. О христианской жизни

 

Подумаем, разве наш  Господь наделил красотой цветы  не для того, чтобы она предстала  взгляду, чтобы позволительно было испытывать радость при её созерцании?

 

Подумаем, разве Он одарил их столь приятным ароматом не затем, чтобы человек наслаждался, вдыхая его?

 

Далее, разве не Он расцветил их красками, одна милее  другой?

 

Не Он ли придал особое очарование золоту, серебру, слоновой кости и мрамору, дабы сделать  их ценнее и благороднее прочих металлов и камней?

 

Наконец, не Он ли одарил нас многим из того, что мы должны ценить, хотя это и не необходимо для нас[34][3]?

 

3. Итак, оставим бесчеловечную  философию, которая, разрешая  человеку пользоваться тем, что  сотворено Богом, только по  необходимости, не только безосновательно  отнимает у нас дозволенный  плод божественных благодеяний,  но и сама по себе возможна  лишь при условии, что, полностью  лишив человека чувств, уподобит  его деревяшке. 

 

Но, с другой стороны, не следует, утратив бдительность, идти навстречу позывам плоти, которая, если дать ей волю, выходит из границ, не зная меры.

 

Некоторые, как я  говорил, под прикрытием свободы  уступают плоти во всём[35][4]. Между  тем её следует изначально ограничивать таким требованием: все блага, которые  у нас есть, предоставлены нам, чтобы благодарить через них  Творца и возвеличивать его доброту  в молитвах[36][5].

 

Но как ты будешь молиться, если из-за чревоугодия так  обременяешь себя вином и едой, что становишься от этого невменяемым, непригодным к служению Богу и  исполнению того, что составляет твоё призвание?

 

Как выразить благодарность  Богу, если плоть, возбуждённая низменными страстями, марает своими нечистотами  разум до помрачения и не даёт ему  отличить добро от зла?

 

Как мы возблагодарим  Бога за то, что Он оделил нас одеждой, если она — роскошь, побуждающая  гордиться и презирать других? Или если это щегольство, которое  служит орудием разврата?

 

Каким образом, спрашиваю  я, узрим мы нашего Бога, если глаза  нам затмило зрелище великолепия  наших одежд?

 

Ибо очень многие люди до такой степени подчинили все  свои чувства наслаждениям, что похоронили в них свой разум. Они настолько  услаждают себя золотом, мрамором и  картинами, что от этого сами становятся подобны камням и словно превращаются в ископаемых и начинают походить на идолов. Кухонный аромат настолько  завораживает иных людей, что у них  притупляется чувствительность к духовному.

 

То же самое можно  сказать относительно всех прочих пристрастий.

 

Итак, очевидно, что  этим уже несколько ограничивается своевольное злоупотребление Божьими  дарами и утверждается правило св. Павла: не превращать попечения о  плоти в похоти (Рим 13:14), каковые, если им потворствовать, безудержно исторгают  кипение скверны.

 

4. Однако нет к  тому более надёжного и короткого  пути, нежели тот, когда человек  идёт к отрешению от земной  жизни и созерцанию небесного  бессмертия.

 

Первое требование заключается в том, чтобы люди, пользующиеся благами этого мира, любили его так же мало, как не пользующиеся; женатые — как неженатые; покупающие — как ничего не имеющие, согласно предписанию св. Павла (1 Кор 7:29-30).

 

Второе требование — научиться переносить бедность терпеливо и безропотно, а изобилием  пользоваться умеренно.

 

Тот, кто требует, чтобы  пользующиеся благами этого мира были как не пользующиеся, не только ставит преграду всякой невоздержанности в еде и питье, всевозможным утехам, чрезмерному честолюбию, спеси, тягостной  неудовлетворённости жилищем, одеждой  и образом жизни, — тот также  исправляет всякую заботу и привязанность, отвлекающую от мыслей о небесной жизни и мешающую украшать душу истинными  ценностями.

 

Об этом в старину верно сказал Катон[37][6]:

 

там, где чересчур заботятся  о щегольстве, весьма пренебрегают добродетелью; ту же мысль выражает старая поговорка: люди, слишком озабоченные  услаждением и украшением своего тела, совсем не заботятся о душе.

 

Итак, хотя свободу  верующих по отношению к окружающим их вещам не следует стеснять скрупулёзными  формальными предписаниями, эта  свобода подчиняется сформулированному  выше закону: они должны разрешать  себе наименьшее из возможного для них.

 

Пусть верующие постоянно  отказываются от любого излишества и  суетного выставления напоказ своего изобилия, не говоря уже о том, что  они должны соблюдать умеренность; и пусть они бдительно оберегают  себя от того, чтобы превращать в  помеху то, что должно им помогать.

 

5. Ещё одно требование  состоит в том, чтобы бедные  учились терпеливо обходиться  без недостающего, из страха истомиться непосильными хлопотами.

 

Люди, способные на такую воздержанность, немало преуспели  в учении Господа. С другой стороны, тот, кто в этом совсем не преуспел, едва ли сможет снискать похвалу как  ученик Христа в чём-либо другом.

 

Ведь помимо того, что  вожделению к земному сопутствует множество пороков, человек, ропщущий в нужде, почти всегда обнаруживает противоположный порок в довольстве.

 

Под этим я подразумеваю, что устыдившийся убогой одежды будет  похваляться в роскошной; тот, кто, не довольствуясь скудной пищей, терзается от желания более сытной, отнюдь не сможет соблюдать умеренность, оказавшись за обильным столом; тот, кто  не может вынести унижений и лишений  и впадает из-за них в подавленное  и удручённое состояние, не удержится  от высокомерия и заносчивости, если добьётся почестей.

 

Поэтому все, кто хочет не лукавя служить Богу, должны по примеру апостола уметь жить в изобилии и скудости (Флп 4:12); то есть в достатке держаться умеренности, а в бедности хранить истинное терпение.

 

В Писании содержится также третье требование, выдвигаемое  с целью ограничить пользование  земным, которого мы кратко коснулись в рассуждении о заповеди любви к ближнему. Оно напоминает, что все блага дарованы нам от щедрот Бога в пользование, так что они как бы находятся у нас на хранении, о котором однажды надо будет дать отчёт.

 

Поэтому надо распоряжаться  ими так, чтобы постоянно помнить  об условии, согласно которому мы должны отчитаться во всём, чем Господь  поручил нам распоряжаться.

 

Далее, мы должны размышлять о том, Кто требует у нас  отчёта, то есть о Боге, который в  той же мере требует от нас воздержания, скромности, умеренности и трезвости, в какой Он проклял любую необузданность, высокомерие, тщеславие и суетность;

 

Он не одобряет ни одну трату, если она не вызвана любовью  к ближнему; Бог собственными устами осудил всевозможные наслаждения, из-за которых душа человека теряет целомудрие и чистоту, либо затмевается его разум.

 

6. Мы должны также  усердно следить, как того требует  от каждого из нас Бог, за  исполнением своего призвания  в каждом поступке на протяжении  всей жизни. 

 

Ведь Он знает, до какой  степени человеческий разум горит  нетерпением, с каким легкомыслием он разбрасывается в разные стороны и с какой самонадеянностью и алчностью стремится к постижению разнообразных явлений умом.

 

Посему, опасаясь, как  бы мы безрассудством и дерзостью  не нарушили всего порядка вещей. Бог установил различия между  сословиями и их образом жизни, указал каждому своё дело.

 

И дабы никто не преступил  случайно их границ, Он назвал каждый из способов жить “призванием”.

 

Любой человек должен, таким образом, почитать своё место  и положение словно назначение на пост Богом, чтобы не скакать и не изменять опрометчиво то в ту то в другую сторону направления своего жизненного пути.

 

Такое различие весьма необходимо потому, что все наши деяния оцениваются перед Богом  в соответствии с призванием —  и часто иначе, чем по суждению людского или философского разума. Не только простой народ, но и философы считают, что самым благородным  и выдающимся поступком, который  только можно совершить, является освобождение своей страны от тирании. Но, напротив, человек, который совершит насилие  над тираном, явно осуждается Божьим гласом.

 

Не хочу перечислять  все примеры, которые можно здесь  привести. Достаточно понять, что Божье  призвание должно быть для нас  принципом и основанием для достижения блага во всём; и что человек, который  не руководствуется призванием, никогда  не отыщет верного пути к надлежащему  исполнению своих обязанностей.

 

Он, разумеется, может  порой совершить внешне похвальный поступок, но всё же не будет допущен к Божьему престолу, хотя и снискал уважение людей.

 

Далее, если мы не примем наше призвание как непреложное  правило, то не достигнем ни правильного  поведения, ни гармонии между различными сторонами жизни.

 

Поэтому человек, который  будет направлять свою жизнь к  цели своего призвания, очень хорошо распорядится жизнью, так как не осмелится покушаться на большее, нежели то, что даёт его призвание, и не уступит своей собственной дерзости, хорошо зная, что ему не позволено  преступать границ призвания.

 

Человек, которого мало ценят, будет несмотря на это спокойно довольствоваться своей участью” опасаясь покинуть ряд, в который поместил его Бог. Это также принесёт большое облегчение в любых заботах, трудах, тяготах и невзгодах — человек будет убеждён, что Бог ведёт его и при этом помогает ему.

 

Чиновники будут выполнять  свою работу охотнее, отец семейства  заставит себя исполнять свой долг решительнее; короче говоря, каждый человек  терпеливее вынесет Свою участь и преодолеет трудности, заботы, печали и тоску, как бы велики они ни были, когда все будут твердо убеждены, что каждый несёт лишь то бремя, которое возложил на его плечи Бог.

 

Отсюда к нам  придёт высшее утешение: ибо не будет  на земле дела столь презренного  и нечистого, которое не засияло  бы пред Богом и не стало бы чрезвычайно  драгоценным, лишь бы им мы послужили  нашему призванию.

 

 

[1][1] О возрождении  верой и покаянием говорится  в главе III третьей книги.

 

[2][2] Понятие о гармонии (фр. melodie, лат. symmetria), т. е. о благозвучии и соразмерности, является ключевым в этике Кальвина, сохраняя в его языке образность музыкального термина. Речь идёт об установлении Богом меры, порядка и красоты — гармонии — как об основном законе, на котором основываются отношения Бога к человеку, христианина к Богу, а также должны основываться отношения верующих между собой.

 

[3][3] Т. е. в сочинениях  церковных писателей. Строго говоря, титул “доктора” (“Учителя Церкви”)  давался в Средние века римским  папой некоторым богословам за  особые заслуги перед Католической  церковью и святость жизни.  К сер. XVI в. официально признанных “докторов” было немного: Амвросий Медиоланский (ок. 339-397), Иероним (ок. 342-420), Аврелий Августин (354-430), но в сочинениях реформатора слово “доктор” употребляется по отношению ко всем известным христианским писателям.

 

[4][4] Гомилии — особый жанр ораторского искусства и сочинения; речь, обращённая к народу, преимущественно на темы Евангелия. Эти речи, получившие распространение в первые века христианства, отличались простотой и доверительностью, хотя произносившие их ораторы могли быть изысканными стилистами. В восточной христианской Церкви своими гомилиями особенно славился Иоанн Златоуст (341-407), в латинском мире — Августин. Отцы западной христианской Церкви в большей степени насыщали свои речи риторикой и научным аппаратом, нежели создатели первых гомилий.

 

[5][5] Имеются в виду прежде всего мыслители Древней Греции и Древнего Рима. Поскольку античные философы-язычники творили в эпоху, предшествовавшую Евангелию, проблему ценности их наследия Кальвин рассматривал двояко. С одной стороны, он вводил в вероучительные тексты анализ тех направлений античной философии, которые давали ему основания для возвышения христианской мысли. В сочинениях реформатора очень много ссылок на классические системы (Демокрит, Платон, Аристотель), эллинистическую философию (эпикурейцы, стоики, скептики), философию эклектизма (Цицерон, Плутарх). С другой стороны, высоко ценя научные методы ряда античных школ, Кальвин, как правило, вступал с ними в полемику, поскольку они не знали христианской истины. Даже у Платона реформатор не находил должной религиозности, а философию относил к разряду профанных, мирских, светских дисциплин, над которыми должна первенствовать теология.

 

[6][6] Фр. vocation, лат. vocatio. Толкование этого слова в Св. Писании сыграло особую роль в учениях реформаторов XVI в. о человеке. В Вульгате (латинском переводе Библии, считавшемся у католиков единственным источником Слова Божия) оно означало призывание Богом верующих к спасению. Лютер при переводе Библии использовал немецкое слово Beruf, смысл которого уже тогда включал призыв к выполнению профессиональной работы, к достижению определённого положения в обществе. Вокруг толкования этого слова в Библии велись не столько филологические, сколько идейные споры, в ходе которых складывалась протестантская концепция призвания, придавшая священный смысл деятельности христиан в миру. Кальвин внес существенный вклад в разработку этой концепции (ср. гл. V, 6).

 

[7][7] В терминах, употреблявшихся  в ренессансной литературе XVI в., при определении отношения личности к религии различались степени возрастания веры. Поэтому слова “безбожник”, “нечестивец”, “неверующий”, “профан” не были синонимами. Они подразумевали определённую точку между полюсами неверия и веры.

 

[8][8] Здесь опровергается  мысль о том, что Библия подлежит  филологическому изучению наравне  с другими древними текстами. Для подобного изучения много  сделал Эразм Роттердамский, а реформаторы использовали его результаты, чтобы показать, насколько не соответствует божественному Слову католическое учение. Однако последовательное применение методов Эразма оказалось для протестантской церкви неприемлемым, и Кальвин выдвигал требование ограничить филологическую критику Писания, подчёркивая его богодухновенность.

 

[9][9] Здесь имеется  в виду конкретное явление  — учение т. н. “спиритуалов”, или “духовных либертинов”. Они предложили католикам и протестантам сосредоточиться на сущности христианской веры, не придавая большого значения обрядам, т. е. деятельности определённой Церкви. В условиях Реформации и гражданских войн все стороны конфликта объявили спиритуалов еретиками (см. тж. прим. 35).