Философические письма

сомневаюсь в том, что, освоившись с ясной атмосферой такого существования, вы

станете спокойно взирать из своей  обители на то, как волнуется и для вас

исчезает мир, вы насладитесь покоем вашей души. А пока надо усвоить  себе вкусы,

привычки, привязанности вашего нового образа жизни. Надо избавиться от всякого 

суетного любопытства, расстраивающего  и уродующего жизнь, и первым делом

искоренить упорную склонность сердца увлекаться новинками, гоняться за злобами 

дня и вследствие этого постоянно  с жадностью ожидать наступления  дня завтрашнего.

Иначе вы не обретете ни мира, ни благополучия, а одни только разочарования и 

отвращения. Хотите ли вы, чтобы мирской поток разбивался у порога вашего мирного

жилища? Если да, то изгоните из вашей  души все эти беспокойные страсти,

возбуждаемые светскими происшествиями, все эти нервные волнения, вызванные 

преходящими новостями. Замкните дверь перед всяким шумом, всякими отголосками

света. Наложите у себя запрет, если хватит у вас решимости, даже и  на всю 

легковесную литературу, - по существу она не что иное, как тот же шум, но только

в письменном виде. На мой взгляд, нет  ничего более несовместимого с правильным

умственным укладом, чем жажда  чтения новинок. Повсюду мы встречаем  людей,

ставших неспособными серьезно размышлять, глубоко чувствовать вследствие того,

что пищу их составляли одни только эти  недолговечные произведения, в которых за

все хватаются, ничего не углубив, в  которых все обещают, ничего не выполняя, где 

все принимает сомнительную или  лживую окраску и все вместе оставляет  после себя

пустоту и неопределенность. Если вы ищете удовлетворения в избранном  вами образе

жизни, необходимо добиться, чтобы новое из-за одной новизны своей никогда вами

не ценилось.

 

Нет никакого сомнения, чем более  вы согласуете свои вкусы и потребности  с этим

образом жизни, тем лучше вы будете себя чувствовать. Чем теснее вы свяжете 

внешнее с внутренним, видимое с невидимым, тем более приятным будет предстоящий

вам путь. Не надо однако скрывать от себя и ожидающие вас трудности. Их в нашей 

стране так много, что всех и  не перечесть. Здесь не торная дорога, где колесо

жизни катится по наезженной колее: это тропа, по которой приходится продираться

сквозь колючки и тернии, а  подчас и сквозь чащу. В старых цивилизованных странах 

Европы давно сложились определенные бытовые образцы, так что там, когда решишь

переменить образ жизни, достаточно просто-напросто выбрать ту новую обстановку,

в которую желаешь перенестись, - место заранее готово; распределение  ролей 

сделано. Как только вы изберете подходящую для себя роль, и люди и предметы сами

собой расположатся вокруг вас. Вам  остается только должным образом их

использовать. Совсем иное дело у нас. Сколько издержек, сколько труда, прежде

чем Вы освоитесь в новой обстановке! Сколько теряется времени, сколько 

затрачивается сил на приспособление, на то, чтобы приучить окружающих смотреть

на вас сообразно с новым вашим положением, чтобы заставить молчать глупца, чтобы

улеглось любопытство. Разве здесь  знают, что такое могущество мысли? Разве здесь 

испытали, как прочное убеждение  вследствие тех или других причин вторгается в 

душу вопреки привычному ходу вещей, через некое внезапное озарение, через

указание свыше[27], овладевает душой, переворачивает все ваше существо и 

возносит вас выше вас самих  и всего того, что вас окружает? Живое сознание

вызывало ли здесь когда-либо сердечный  отклик? Был ли здесь кто-нибудь привержен

культу истины?[28]

 

Естественно, что всякий, кто отдается с жаром своим верованиям, наткнется  среди 

этой толпы, которую никогда  ничего не потрясало, на препятствия  и возражения.

Вам придется себе все создавать, сударыня, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть

до почвы под ногами[29]. И это  буквально так. Эти рабы, которые  вам прислуживают,

разве не они составляют окружающую вас атмосферу? Эти борозды, которые  в поте

лица взрыли другие рабы, разве  это не та почва, которая вас носит? И сколько

различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот 

заколдованный круг, в нем все  мы гибнем, бессильные[30] выйти из него. Вот 

проклятая действительность, о нее  мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в 

ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы. Вот что парализует

волю всех нас, вот что пятнает  все наши добродетели. Отягченная роковым  грехом,

где она, та прекрасная душа, которая  бы не заглохла под этим невыносимым 

бременем? Где человек, столь сильный, чтобы в вечном противоречии с самим собою,

постоянно думая одно и поступая по-другому, не опротивел самому себе? И вот я 

снова вернулся, сам того не замечая, к тому, с чего начал: позвольте  мне еще 

немного об этом поговорить, и я  затем вернусь к вам.

 

Эта ужасная язва, которая нас  изводит, в чем же ее причина? Как  могло случиться,

что самая поразительная черта  христианского общества как раз  именно и есть та,

от которой русский народ  отрекся в лоне самого христианства? Откуда у нас это 

обратное действие религии? Не знаю, но мне кажется, одно это могло бы заставить

усомниться в православии, которым  мы кичимся. Вы знаете, что ни один философ 

древности не пытался представить  себе общества без рабов, да и не находил 

никаких возражений против рабства. Аристотель, признанный представитель всей той

мудрости, какая только была в мире до пришествия Христа, утверждал, что  люди

родятся - одни, чтобы быть свободными, другие - чтобы носить оковы[31]. Вы

знаете также и то, что по признанию  самых даже упорных скептиков уничтожением

крепостничества в Европе мы обязаны  христианству. Более того, известно, что 

первые случаи освобождения были религиозными актами и совершались перед алтарем 

и что в большинстве отпускных  грамот мы встречаем выражение: pro redemptione

animae - ради искупления души. Наконец,  известно, что духовенство показало  везде 

пример, освобождая собственных крепостных, и что римские первосвященники  первые

способствовали уничтожению рабства  в области, подчиненной их духовному 

управлению[32]. Почему же христианство не имело таких же последствий у нас?

Почему, наоборот, русский народ  попал в рабство лишь после  того, как он стал

христианским, а именно в царствование Годунова и Шуйских? Пусть православная

церковь объяснит это явление.

 

Пусть скажет, почему она не возвысила  материнского голоса против этого 

отвратительного насилия одной  части народа над другой. И посмотрите, пожалуйста,

как мало нас знают, невзирая на всю  нашу мощь и величие. Как раз на этих днях в 

одно время и на Босфоре и на Евфрате прогремел гром наших пушек[33]. А между тем,

историческая наука, которая именно и это самое время доказывает, что уничтожение 

рабства есть заслуга христианства, даже и не подозревает, что христианский народ 

в 40 миллионов душ пребывает в оковах! Дело в том, что значение народов в роде

человеческом определяется лишь их духовной мощью и что тот интерес, который они 

к себе возбуждают, зависит от их нравственного  влияния в мире, а не от шума,

который они производят. Теперь вернемся назад.

 

После сказанного о желательном, на мой взгляд, для вас образе жизни, вы, пожалуй,

могли бы подумать, что я требую от вас монашеской замкнутости. Но речь идет лишь

о трезвом и осмысленном существовании, а оно не имеет ничего общего с  мрачной 

суровостью аскетической морали. Я говорю о жизни, отличной от жизни толпы, с

такой положительной идеей и  таким чувством, преисполненным убеждения, к которому

сводились бы все остальные мысли, все остальные чувства. Такое  существование 

прекрасно мирится со всеми законными благами жизни: оно даже их требует, и

общение с людьми - необходимое  его условие. Одиночество таит свои опасности, в 

нем подчас нас ожидают странные искушения. Сосредоточенный в самом  себе ум

питается созданными им лживыми  образами, и подобно св. Антонию[34] населяет свою

пустыню призраками. порождениями собственного воображения, и они его затем  и 

преследуют. А между тем, если развивать  религиозную мысль без страсти, без 

насилия, то сохранишь даже и среди  мирской суеты то внутреннее состояние, перед

которым бессильны все обольщения, все увлечения жизни.

 

Надо найти такое душевное настроение, мягкое и простое, которое сумело бы без 

усилий сочетать со всеми действиями разума, со всеми сердечными эмоциями идею

истины и добра. В особенности следует стремиться проникнуться истинами

откровения. Огромное преимущество этих истин в том, что они доступны всякому 

разумному существу, что они мирятся  с особенностями всех умов. К ним  ведут 

всевозможные пути: и покорная и  слепая вера, которую без размышления исповедуют

массы, и глубокое знание, и простодушное сердечное благоговение, и вдохновенное

размышление, и возвышенная поэзия души. Однако самый простой путь - целиком 

положиться на те столь частые случаи, когда мы сильнее всего подпадаем  под 

действие религиозного чувства  на нашу душу и нам кажется, что  мы лишились лично 

нам принадлежащей силы, и против своей воли влечемся к добру какою-то высшей

силой, отрывающей нас от земли  и возносящей на небо. И вот тогда  именно, в 

сознании своей немощи, дух наш раскроется с необычайной силой для мыслей о небе,

и самые высокие истины сами собой  потекут в наше сердце.

 

Многократно возвращаясь к основному  началу нашей духовной деятельности, к 

движущим силам наших мыслей и наших поступков, невозможно не заметить, что

значительная часть их определяется чем-то таким, что нам отнюдь не принадлежит,

и что самое хорошее, самое возвышенное, самое для нас полезное из происходящего 

в нас вовсе не нами производится. Все то благо, которое мы совершаем, есть

прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе:

единственная действительная основа деятельности, исходящей от нас самих, связана 

с представлением о нашей выгоде в пределах того отрезка времени, который мы

зовем жизнью; это не что иное, как инстинкт самосохранения, который присущ нам,

как и всем одушевленным существам, но видоизменяется в нас согласно нашей 

своеобразной природе. Поэтому, что  бы мы ни делали, какую бы

незаинтересованность ни стремились вложить в свои чувства и свои поступки,

руководит нами всегда один только этот интерес, более или менее правильно 

понятый, более или менее близкий  или отдаленный. Как бы ни было пламенно наше

стремление действовать для  общего блага, это воображаемое нами отвлеченное благо 

есть лишь то, чего мы желаем для самих себя, а устранить себя вполне нам никогда

не удается: в том, что мы желаем для других, мы всегда учитываем  собственное 

благо. И потому высший разум, выражая  свой закон на языке человека, снисходя к 

нашей слабой природе, предписал нам только одно: поступать с другими так, как мы

желаем, чтобы поступали с нами. И в этом, как и во всем другом, он идет вразрез 

с нравственным учением философии, которая считает, что постигает  абсолютное

благо, т.е. благо универсальное, как  будто только от нас зависит составить себе

понятие о полезном вообще, когда  мы не знаем и того, что нам  самим полезно. Что 

такое абсолютное благо? Это незыблемый закон, по которому все стремится  к своему

предназначению: вот все, что мы о нем знаем. Но если руководить нашей жизнью

должно понятие об этом благе, разве  не необходимо знать о нем что-либо еще? До

определенного момента мы, безусловно, действуем сообразно всеобщему  закону, в 

противном случае мы заключали бы в себе самих основу нашего бытия, а это 

нелепость; но мы действуем именно так, сами не зная, почему: движимые невидимой 

силой, мы можем улавливать ее действие, изучать ее в ее проявлениях, подчас

отождествляться с нею, но вывести  из всего этого положительный  закон нашего

духовного бытия - вот это нам недоступно. Смутное чувство, неоформленное понятие

без обязательной силы - большего мы никогда  не добьемся. Вся человеческая

мудрость заключена в этой страшной насмешке Бога в Ветхом Завете: вот  Адам стал

как один из нас, познав добро и  зло[35]!

 

Я думаю, вы из сказанного уже предугадываете всю неизбежность откровения: и вот 

что по моему мнению доказывает эту  неизбежность. Человек научается  познавать 

физический закон, наблюдая явления  природы, которые чередуются у него перед 

глазами сообразно единообразному и неизменному закону. Собирая воедино

наблюдения предшествующих поколений, он создает систему познаний, подтверждаемую

его собственным опытом, а великое  орудие исчисления облекает ее в неизменную

форму математической достоверности. Хотя этот круг познаний охватывает далеко не

всю систему природы и не возвышается  до значения общей основы всех вещей, он все 

же заключает в себе вполне положительные  познания, потому что познания эти 

относятся к существам, протяжение и длительность которых могут быть познаны

чувствами или же предусмотрены  достоверными аналогиями. Словом, здесь  царство