Интерпретация библейского мифа о падшем ангеле в поэмах «Аббадона» и «Агасфер» В. А. Жуковского

     Современный вариант мифа об Агасфере (проклятие  тягостного и безрадостного бессмертия) предложили аргентинский писатель Х.Л. Борхес в рассказе «Город бессмертных», американский писатель Стивен Кинг в повести «Зеленая миля». У С. Кинга, например, главный герой осознанно, но с сожалением и скорбью приводит в исполнение приговор о смертной казни невинного заключенного. После чего он вынужден пережить своих родных и ждать смерти, как освобождения от страдания потери. В целом литература ХХ века не проходит мимо этого мотива, разрабатывая его сквозную коллизию раскаяния (Л. Андреев, В. Набоков, Б. Пастернак и др.).

     Подводя итоги, следует отметить, что интерес  к сюжету о Вечном Жиде (Агасфере) существовал в различные эпохи, а русские романтики, переосмыслив его, создают на традиционной основе свои образы. Эти образы достаточно противоречивы и в некоторых случаях отдалены от легенды-первоосновы, что объясняется, прежде всего, постоянным поиском романтиками новых форм выражения и новых культурных идеалов. Однако Агасфер в сознании романтиков, согласно мифологическим представлениям, остается проклятым, вечно ищущим искупления. Этот романтический мотив, в его различных вариациях, разрабатывается в мировой литературе на протяжении ХІХ-ХХ веков.

     3.2 Поэма «Агасфер» стала своеобразным итогом творческого пути Жуковского. Прожив сложную, но замечательную, жизнь, многое познав и переоценив, первый русский романтик вновь пытается осмыслить тему богопредательства.

     В 1851 году великому русскому поэту, учителю  Пушкина, учителю всех русских лириков не только первой половины  XIX века, Василию Андреевичу Жуковскому было 68 лет. Он жил с семьей в Баден-Бадене, давно не был в Росси, но мечтал и готовился туда вернуться. Душевное состояние первого русского романтика не было ровным. Тяготила болезнь жены и состояние своего здоровья, один глаз не видел совсем, второй был воспален, врачи не позволяли ему выходить из темной комнаты. Но душа Жуковского не хотела поддаваться ни возрасту, ни тяжким обстоятельствам. Он вел активную переписку с друзьями: с Гоголем, Плетневым, Тютчевым, А. Тургеневым, Чаадаевым, Вяземским. В марте 1952 года пришло сообщение о смерти Гоголя. Эта весть сразила Жуковского. Он слег больше уже не вставал.

     Вот в таких условиях, в болезни, в  темной комнате, когда поэт уже не мог сам писать, а только диктовал, у него родилась идея – написать поэму об Агасфере. Писателя не случайно привлек именно этот образ: в душе его происходил напряженных духовный поиск, мучили грехи и сомнения. Возможно, он чувствовал нечто похожее на то, что переживал во время своих мытарственных странствий по земле Агасфер.

     8 июля Жуковский пометил в верхнем  углу листа дату, – в этот день начал он поэму об Агасфере «Вечный Жид». Тема прощения – центральная в поэме «Агасфер», ставшей «лебединой песней» Жуковского. Замысел поэмы был навеян знакомством с опытами на эту тему Шиллера и Гете. Он помнил, что Батюшков в 1821 году уничтожил среди многих своих никому не известных сочинений произведение под названием «Вечный Жид». Слышал он и о большой поэме ссыльного Кюхельбекера «Агасвер», написанной в Сибири в 1832-1846 годах.

     Грандиозность сюжета захватила Жуковского так, что  он приступил к работе с юношеским  жаром и трепетом. Конечно, ему  хотелось больше рассказать не о приключениях проклятого Христом сапожника, а о собственной своей душе. Перед ним среди книг о Палестине лежало письмо Гоголя с описанием его путешествия туда. Жуковский думал о Гоголе; с мыслью о нем начал писать первые строки.

     Образ Агасфера в интерпретации Жуковского совпадает с традиционным толкованием легенды до момента проклятия. Дальше поэт использует сюжет скитаний героя как возможность передать основные события мировой истории и изобразить судьбу героя как символическое «пробуждение подлинной любви и к жизни и к людям» [50, с.89]. Жуковский описывает момент предсказания, подчеркивая глубокую скорбь Христа о человеке с безжалостной, холодной душой. Именно образ Богочеловека оказывается в центре повествования:

     …Агасфер  стоял тогда

     В дверях. Его он оттолкнул от них

     Безжалостно. С глубоким состраданием

     Несчастному, столь чуждому любви, <…>

     Он  поднял скорбный взгляд на Агасфера

     И тихо произнес: «Ты будешь жить,

     Пока я не приду», – и удалился. [2, т. 1, с.411].

     Поэт  подробно выписывает эпизод первой и единственной в поэме встречи Агасфера и Иисуса Христа. Сын Божий показан им уставшим и измученным тяжелой ношей. В таком состоянии он оказывается у забора нового дома Агасфера.

     Он  хотел остановиться

     У Агасферовых дверей, дабы,

     К ним прислонившись, перевесть на миг

     Дыханье. Агасфер стоял тогда

     В дверях. Его он оттолкнул от них

     Безжалостно. [2, т. 1, с.421].

     Для этой лучшей «лебединой песни» он собирал  толкования к Апокалипсису, который  переложил в стихи, для нее  же спросил у Гоголя, которому сообщил план и прочел начало (не более как из 20 стихов), местных красок и типографских впечатлений Палестины: «Мне это будет несказанно полезно и даже вдохновительно для моей поэмы: я уверен, что к собственным моим мыслям прибавится много новых. Которые выскочат, как искры. От ударяемой фантазии об твою» [2, т. 7, с.162]. Для этой же цели покупал он описания Палестины с рисунками. «К чему эти сведения? – писал ему Гоголь. Всякое событие евангельское и без того уже обстанавливается в уме христианина такими окрестностями, которые гораздо ближе дают чувствовать минувшее время, чем все ныне видимые местности, обнаженные, мертвые… Друг, сообразил ли ты, чего спросишь, прося от меня картин и впечатлений для той повести, которая должна быть вместе и внутренней историей твоей собственной души? Соверши же, помолясь жаркой молитвой, это внутреннее путешествие. И все святые окрестности восстанут пред тобою в том свете и колорите, в котором они должны восстать» [9, т. 8, с.411].  Именно с Гоголем хотел бы поговорить Жуковский о «странствующем Жиде», «которого содержание ему было известно, который пришелся бы ему особенно по сердцу и, занимаясь которым, я особенно думал о Гоголе» (к Плетневу 5 марта 1852 г.) [2, т. 7, с.216].

     В сознании Жуковского пересеклось несколько огромных тем: история христианства, вообще вся история мира, философский вопрос обретения веры, судьба личности на фоне грандиозных событий, значение природы и поэзии в жизни человека. Древний Рим, первые христиане, закат Рима, Наполеон на острове св. Елены – вот фон, на котором выступает огромная фигура романтического изгнанника, с чертами эпического величия.

     Основное  развитие действия в поэме Жуковского составляют скитания Агасфера, на которые он был обречен после предательства им Сына Божьего. В злобе и ярости, в отчаянии мечется Агасфер по свету. Но нет безнадежности в его страданиях. Тот, кого он не пожалел, его жалеет – в бесконечных странствиях, тоске, терзаниях посылается ему встреча в Риме, на арене Колизея с мучеником епископом Игнатием Антиохийским. В едином взоре мученика изливается ему капля благодати: он начинает понимать, каяться вместо того, чтобы проклинать, и в этом его спасение. Агасфер попадает далее на остров Патмос к Иоанну Богослову. Святой отец укрепляет, научает его. И там Иерусалим, весь уже сожженный, мертвый (лишь Голгофа в нежной зелени и цветах). Там, у порога собственного дома, бьется Вечный жид в рыданиях раскаяния, бежит на Голгофу, сохранившую еще углубления трех крестов, – там снова молит о прощении.

     …Долго

     Я не дерзал моею оскверненной

     Ногой к ее святыне прикоснуться.

     Когда ж взошел на высоту ее,

     О, как мое затрепетало сердце!

     Моим  глазам трех рытвин след явился,

     Полузаглаженный, на месте, где

     Три были некогда водружены

     Креста. И перед ним простерлись

     в прах,

     Я горькими слезами долго плакал;

     Но  в этот миг раскаянья терзанье – 

     И благодарностью, невыразимой

     Словами человеческими, было. [2, т. 7, с.241].

     И теперь понимает, как само наказание  привело его к спасению. Через  душевную муку он как бы возрождается.

     Рисуя судьбу Агасфера, Жуковский громоздит глыбы исторических эпох. И только один он способен был из самой середины урагана, рушащего города и целые империи, пройдя сквозь ревущие толпы и даже сквозь раскаленную лаву Везувия, выйти к своему уединенному жилищу и размышлять о том, что всего важнее на земле для души человека:

     Природа – врач, великая беседа…

     …Нет, о, нет,

     Для выраженья той природы чудной,

     Которой я, истерзанный, на грудь

     Упал, которая лекарство мне

     Всегда  целящее дает – я слов

     Не  знаю. Небо голубое, утро

     Безмолвное в пустыне, свет вечерний

     В последнем облаке летящий с неба,

     Собор светил во глубине небес,

     Глубокое  молчанье леса, моря

     Необозримость тихая или голос

     Невыразимый в бурю; гор – потопа

     Свидетелей  – громады; беспредельных

     Степей  песчаных зыбь и зной; кипенья,

     Блистанья, рев и грохот водопадов… [2, т. 7, с.278].

     Наполеон  на острове св. Елены – это  человек державной, но не подчиненной  воли, «чудесный человек», когда  «вождь побед и страх царей  колодник», он страдает в ожесточенье  «безнадежной скорби», в негодованье «силы», вдруг лишенной свободы. Орел быстро промчался мимо него на высоту, и он

     Вскочил, как будто броситься за ним

     Желая в беспредельность: воли, воли

     Его душа мучительную прелесть

     Отчаянно  почувствовала всю. [2, т. 7, с.290]

     Пред  ним Агасфер; рассказывая узнику повесть своей души, он желает быть врачом его души.

     Блажен  стократ, кто верует, не видев

     Очами, а смиренной волей разум

     Святыне откровенья покоряя.

     Очами видел я, но вере долго

     Не  отворяла дверь души моей

     Бунтующая воля. [2, т. 7, с.301].

     Смерть  для Жуковского – это освобождение от земных страданий и горестей. Заметим, что уподобление смерти рождению младенца нередко встречается в святоотеческих трудах. Свт. Игнатий Брянчанинов пишет в своем знаменитом «Слове о смерти»: «Смерть – великое таинство. Она рождение человека из земной временной жизни в вечность... Сокровенное таинство – смерть!» [27, с.149-150]. Это устойчивый мотив многовековой христианской учительной литературы. Так, например, в наставлениях св. Макария Великого, в той части, где он размышляет о будущей жизни, читаем: «Зачавшая в чреве жена внутри себя носит младенца своего во тьме, так сказать, и в нечистом месте. И если случится, наконец, младенцу выйти из чрева в надлежащее время, видит она для неба, земли и солнца новую тварь, какой ни видала никогда, и тотчас друзья и родные с веселым лицом берут младенца в объятия. ... Тоже применим и к духовному: приявшие в себя семя Божества, имеют оное в себе невидимо, и по причине живущего в них греха, таят в местах темных и страшных. Посему если оградят себя и соблюдут семя, то в надлежащее время породят оное явно, и наконец, по разрешении их с телом, Ангелы и все горние лики с веселыми лицами примут их» [56, с.149].

     Смерть  поэт называет «мигом святым». Смерть христианская предельно очищается у Жуковского от всего земного и в свете крестной смерти Искупителя приобретает значение священной мистерии. Такое понимание смерти указывает на глубокую подспудную укорененность мировоззрения Жуковского в традициях православной аскетики. Так, современник Жуковского, светило русской православной церкви ХIX века, знаменитый богослов Филарет, митрополит Московский объясняет особое новозаветное отношение к смерти: «Смерть была нечиста от Адама, как нечистый плод греха его. Но Христос очистил и освятил смерть Своею пречистою и пресвятою смертию. От Его Богопричастного Тела, за нас пострадавшего, от Его Божественныя Крови, за нас излиянныя, простерлась очистительная сила на все человечество, преимущественно на тех, которые приобщены к таинственному Телу Его чрез таинство святаго крещения и святой Евхаристии» [58, с.211].