Культурологические основания применения наркотических средств в современной культуре

          Установка на получение удовольствия  корректирует характер эйфории.  Если для большинства снотворное – препарат, вызывающий сон, то для молодого человека из круга, где употребляют наркотики, это препарат, который веселит. От одной и той же дозы можно или заснуть. Или, преодолев сонливость, впасть в состояние эйфории, если именно с этой целью принят наркотик.

          Буддийский монах ищет в гашишном  опьянении очищение души и  просветление, воссоединение с божественным  разумом (Абсолютом) [см.: 84, с. 19-22], а  тинейджер – освобождение от  комплексов и повышение либидо. Сила эйфории зависит также от давности употребления наркотиков. Наркоманы со стажем уже не получают того «кайфа», который привлекал их в начале, происходит снижение интенсивности ощущений, вызванное привыканием к препарату и общим истощением психики.

          Кроме того, помимо эмоционального фона, психических и физиологических особенностей и состояния организма, на характер эйфории влияют индивидуальные качества наркотизирующегося, его установки перед приемом наркотика, общий интеллектуальный и культурный уровень. «Приход» не является извне, это – продукт измененного сознания, в котором, тем не менее, нет ничего, кроме него самого. Поэтому многие из новичков, ожидающие от наркотика необычайных чудес, бывают разочарованы, забывая о том, что ни кто иной, как их собственный мозг «поставляет» образы и впечатления.

          Об этом как раз и писал  Ш. Бодлер: «Человек искусственным  путем вводит сверхъестественное  в свою жизнь и в свое  мышление. Но, несмотря на этот  внешний, спонтанный подъем его  чувств, он остается тем же человеком, тем же числом, лишь возведенным в более высокую степень. Человек не может освободиться от фатального гнета своего физического и духовного темперамента. Для чувств и мыслей человека гашиш будет зеркалом – зеркалом увеличивающим, но совершенно гладким» [106, с. 42].

          Именно поэтому наркотизм так  распространен в творческой среде,  а вовсе не по причине тотальной  «испорченности» художников и  музыкантов. Человек с развитым  эстетическим чувством, как правило,  находит для себя самое необыкновенное удовольствие там, где вполне заурядная личность не почувствует «ничего особенного» или даже, наоборот, ощутит неприятное беспокойство или страх, не зная, что делать со своим новым состоянием.

          В качестве наглядного примера  можно привести два разных описания опыта гашишного опьянения. Одно из них принадлежит вышеупомянутому Ш. Бодлеру, поэту и знатоку искусства, а другое – психологу Л. Н. Ланге, о творческом мире которого мы не знаем ничего. Вот впечатление Ш. Бодлера: «Именно в этом периоде опьянения обнаруживается необыкновенная утонченность всех чувств. Обоняние, зрение, осязание принимают одинаковое участие в этом подъеме. Глаза созерцают бесконечное. Ухо различает почти неуловимые звуки среди самого невероятного шума. И тут-то возникают галлюцинации, ложные иллюзии, трансформации идей. Звуки облекаются в краски, в красках слышится музыка, ваша прирожденная любовь к краскам и формам найдет огромное удовлетворение в первых же стадиях вашего опьянения. Краски приобретут необычайную яркость и устремятся в ваш мозг с победоносной силой. Тусклая, посредственная или даже плохая живопись плафонов облечется жизненной праздничностью: самые грубые обои превращаются в великолепные диарамы. Нимфы с ослепительными телами смотрят на вас большими глазами, более глубокими и прозрачными, чем небо и вода, герои древности в греческих воинских одеяниях обмениваются с вами взглядами, полными глубочайших признаний. Изгибы линий говорят с вами необычайно понятным языком, раскрывают перед вами волнения и желания души. В то же время развивается то таинственное и зыбкое настроение духа, когда за самым естественным, обыденным разверзается вся глубина жизни во всей ее цельности и во всем многообразии ее проблем, когда первый попавшийся предмет становится красноречивым символом. Гашиш заливает всю жизнь каким-то магическим лаком, он окрашивает ее в торжественные цвета, освещает ее глубины. Причудливые пейзажи, убегающие горизонты, панорамы городов, белеющих в мертвенном свете грозы или озаренных реющим огнями заката, - глубины пространства, как символ бесконечности времени, - пляска, жест или декламация актеров, если вы очутились в театре, первая попавшая фраза, если взгляд упал на страницу книги, - словом. Все встает перед вами в каком-то новом сиянии, которого вы не замечали до сих пор. Даже грамматика, сухая грамматика, превращается в чародейство и колдовство. Слова оживают, облекаются плотью и кровью, существительные предстают во всем своем субстанциональном величии, прилагательное – это цветное, прозрачное облачение его, прилегающее к нему, как глазурь, и глагол – это ангел движения, сообщающий фразе жизнь» [106, с. 10-11].

          А вот откровения психолога  Л. Н. Ланге, записанные С.  С. Корсаковым: «Первое ощущение, которое я испытал, было легкое  и приятное одурение, сопровождаемое слабым головокружением. Органические ощущения здоровья и приятной теплоты сразу возросли. Всякое действие требовало сознательного усилия. Активная мысль не отсутствовала, но я не мог сосчитать своего пульса. Сосредотачивать свое внимание было совершенно невозможно: напряжение или сразу превращалось в движение или вовсе не удавалось. Напротив, пассивная восприимчивость явно возрастала. Краски окружающих предметов стали для меня ярче, их очертания – резче. Образы и воспоминания могли быть вызваны только с большим трудом, но раз вызванные получали необыкновенную яркость и напоминали те фигуры, что мы видим, когда давим на глаз. Сразу и без всякого основания на меня напал безотчетный страх. Я потерял всякую способность относиться к эксперименту по-прежнему. Он начинал мне казаться страшным. Внезапная мысль о смерти, о вечном безумии, об отраве явилась мне. У меня выступил такой сильный пот, что я ощущал его через сукно. Голова горела и болела. Руки стали холодны. Сердце билось так сильно, что я его слышал. Дыхание спиралось и становилось почти невозможным. Я почувствовал себя очень дурно и был положительно уверен в печальном исходе опыта. Постепенно все мои мысли, все посторонние чувства исчезали, оставалась одна непрерывная боль, которую я не мог точно локализовать. Я чувствовал, что нахожусь в каком-то темном и бесконечном пространстве, наполненном моими же представлениями или, вернее, моими страданиями. Эти образы быстро скакали один за другим, и каждый ударял мне в сердце. По спинному мозгу пробегали огненные струйки, желудок схватывали судороги. По временам я приходил в себя, и мне казалось, что я возвращался из какого-то страшного странствия по загробной жизни. Но эти моменты продолжались недолго, ночь безумия опять охватила меня, и я опять переносился в темный, бесконечный, холодный и неопределенный мир. Обессиленный физической, и особенно психической болью, я стал, наконец, впадать в сон и забытье» [цит. по: 85, с. 337-339].

          Разница очевидна. Мы не можем  определенно сказать, что вызвало описанный эффект опьянения у экспериментировавшего над собой психолога: страх перед ядом, растерянность в непривычном для себя состоянии, отсутствие способности получить созерцательные удовольствия в повседневной жизни, скованность и подавление творческих способностей самым заурядными формами научного мышления и неспособность существовать в условиях, когда это мышление отказывает, передозировка, болезнь сердца или другие причины. Однако можно предположить, что доктор Л. Н. Ланге больше не будет пробовать гашиш.

          После того, как наркотик прекращает  свое действие, наступает полное  опустошение, остановка мыслей, ощущение  отсутствия каких-либо переживаний  или, наоборот, ощущение тоски,  безразличия, упадка жизненных  сил. Это состояние объясняется  слишком напряженной работой психической системы, ее качественными изменениями. Каждый наркотик вызывает многоуровневое острое напряжение мозга, нарушения сознания, от сужения до полного помрачения. В некоторых случаях наркотик может привести к развитию сумеречного состояния, длительного психоза и даже «завести» шизофрению и различные параноидальные проявления.

          Поэтому каждое опьянение –  это опасная встряска, своего  рода общемозговая катастрофа, накопление  которых дает «отказ» системы,  приводит к полному и необратимому нарушению всех ее функций, к стабильному психическому расстройству. Слишком дорого приходится платить за украденные минуты рая: «Но завтра! Ужасное завтра! Расслабленные, утомленные органы, издерганные нервы, набегающие слезы, невозможность отдаться систематической работе, - все это жестоко доказывает вам, что вы играли в запрещенную игру. Безобразная природа, лишенная освящения вчерашнего дня, походит на грустные остатки пиршества. В особенности поражена воля, самая драгоценная из всех способностей», - пишет все тот же Ш. Бодлер [106, с. 56-57].

          В то время, когда Ш. Бодлер  создавал свою монографию, медицина  еще не располагала определенными  сведениями о вреде гашиша  и производимых им физических  разрушениях. Однако, будучи вполне  искушенным в исканиях и нуждах человеческих душ, поэт предоставляет читателю осознать психическую и нравственную опасность наркотического блаженства: «Человек, который с ложкой варенья может получить все блага земли и неба. Не станет и тысячной доли из них добиваться трудом. Возможно ли представить себе государство, все граждане которого опьянялись бы гашишем? В самом деле, человеку под страхом духовного разложения и интеллектуальной смерти не дозволено изменять основные условия своего существования и нарушать равновесие между своими способностями и той средою, в которой ему суждено проявлять себя. Словом, недозволенно изменять свое предназначение, подчиняясь вместо этого фатальным силам другого рода. Уподоблю ли я гашиш чародейству, магии, пытающимся с помощью таинственных средств, ложность или действенность которых нельзя доказать – достигнуть власти, недоступной человеку или доступной лишь тому, кто признан достойным ее, - ни одна философски настроенная душа не отвергнет этого сравнения.

          Кто прибегает к яду, чтобы мыслить, скорее не сможет мыслить без яда. Представляете ли вы себе ужасную судьбу человека, парализованное воображение которого не может более функционировать без помощи гашиша или опиума?» [106, с. 119-120].

          Тем не менее, существует и другое мнение по поводу истинности информации, высказанной Ш. Бодлером в его произведении «Искусственный рай». Настораживает и тот факт, что ярые противники «веселой зеленой богини» с завидным постоянством ссылаются на крайне негативный, даже пугающий опыт общения с каннабисом французского поэта.

          Книга, что и говорить, вполне  пессимистическая, если не паническая. Заметно, что писал ее большой  поклонник алкоголя. Убежденные  же пьяницы, а в том, что  великий Ш. Бодлер относился  именно к этой категории, легко убедиться, прочитав его статью «Вино и гашиш» [см.: 106, с. 157-182]. Даже Венечка Ерофеев не возносил такой хвалы духу алкоголя. Алкоголики обычно не понимают каннабис и боятся его эффектов. В принципе, это вполне объяснимо: трава (сошлемся здесь на такого знатока вопроса, как Боб Марли) помогает человеку быть более откровенным с самим собой, отчетливее понимать свою жизнь, яснее осознавать существующие проблемы, а заядлые потребители алкоголя стремятся убежать и от адекватной самооценки, и от понимания, и от трезвого взгляда на ситуацию.

          «Искусственный рай» был написан  в 1860 году, а уже к 1851 году  у Ш. Бодлера возникали серьезные  проблемы с его пристрастием  к алкоголю. Он рос и развивался  в сложной семейной ситуации, наложившей тяжелый отпечаток на его личность, к тому же мать стремилась дать мальчику строгое католическое воспитание. С 1839 года молодой Ш. Бодлер начинает активно участвовать в богемной жизни Латинского квартала в Париже. И тогда же начинает сильно пить, что впрочем, было вполне обычным для этого круга. Бывший школьный товарищ Ш. Бодлера Луи Менар познакомил его с опиумом (предположительно в форме лауданума, то есть спиртовой настойки) и гашишем уже в 1839 году. Но, в любом случае, это были еще редкие и случайные эксперименты, основным же средством «оттяга» являлся алкоголь. Более обстоятельное знакомство Ш. Бодлера с каннабисом произошло позднее, в 60-е годы XIX века, в «Клубе гашишинов», организованном группой парижских литераторов, скульпторов и иных представителей богемы. Среди его основателей и постоянных участников заслуживают упоминание Теофиль Готье, Жерар де Нерваль, Оноре де Бальзак, Альфред де Мюссе и Александр Дюма-отец. Клуб устраивал еженедельные встречи в увешанных камчатной тканью помещениях. На этих философско-эпикурейских собраниях известный путешественник и психиатр Жак-Жозеф Моро де Тур щедро снабжал присутствующих алжирским dawamesc’ом.

          Собственно говоря, dawamesc отнюдь не является гашишем в чистом виде. В состав этого экзотического варенья, помимо смолы каннабиса, входили: сахар, ваниль, мускус, фисташки, кардамон, мускатный орех (тоже обладающий в больших дозах психоактивным действием), немного опия (вероятно, в качестве успокоительного) и кантаридин. Мало известный в наше время кантаридин в XIX – начале ХХ века использовался в качестве афродизиака, причем передозировка этого вещества могла вызвать тяжелое отравление и даже летальный исход, как это, например, описано в романе русского писателя-эмигранта Марка Алданова «Ключ».

          Рецепт, заимствованный доктором Ж. Ж. Моро де Туром в Северной Африке, подходил, скорее, для какого-нибудь пресыщенного утонченными наслаждениями алжирского бея, чем для неискушенных в потреблении конопляных продуктов европейских литераторов, художников и поэтов-романтиков. Разумеется, этим самым романтикам на несколько часов «напрочь сносило крыши», выражаясь современным молодежным сленгом.

          Не следует забывать, что у  членов «Клуба гашишинов» отсутствовал  опыт употребления умеренных  доз. Традиция курения конопли, тысячелетиями известная в Азии, тогда еще не получила в Европе распространения. Сегодня для нас каннабис – это, как правило, нечто такое. Что курят. Иной была ситуация в XIX веке, когда гашиш употребляли, в основном. В виде специфических сластей. Описанные в литературе этого периода (Ш. Бодлер, Т. Готье, Ж. Ж. Моро де Тур, Фитц Хью Ладлоу, Бейярд Тейлор) видения и симптомы измененного сознания не оставляют сомнения в том. Что при данном способе употребления каннабис превращается в мощный инструмент исследования внутренних пространств. Однако далеко не всегда неофиты оказывались культурно и психологически подготовленными к такому эксперименту над собственной психикой.

          Воспоминания, оставленные поэтом  и художником Теофилем Готье  («Клуб любителей гашиша»), коренным образом отличаются от впечатлений Ш. Бодлера [см.: 23]. Т. Готье был, прежде всего, истовым художником, активным проповедником тезиса «искусства для искусства». Вопрос политики, религии, морали, как и вообще события за пределами литературного мира, его мало интересовали. Он тренировал себя, чтобы не просто смотреть на мир, а видеть его.

          Страдающий от неизжитых детских  комплексов католик Ш. Бодлер  постоянно занят моральными и  метафизическими рассуждениями,  одержим мегаломанией, ощущает присутствие то Бога, то Дьявола, терзаясь чувством вины и греховности, а художнику Т. Готье удается проникнуть в мир фантастических движущихся форм, цветов и звуков, рассмотреть его удивительные детали. В отличие от Ш. Бодлера, Т. Готье не стремился анализировать и тем более морально оценивать увиденное, он лишь восторженно передает свои впечатления изысканным и ярким языком романтика и эстета. Описания Т. Готье удивительным образом напоминают отчет о мескалиновом опыте Олдоса Хаксли, возможно, оно даже вдохновило последнего [см.: 106, с.5-59].