Сциентизм и антисциентизм

   Так по каким же критериям мы принимаем  физические законы в качестве предпосылок, если они не даны в опыте и их существование тем самым никоим образом не гарантировано? Над этим вопросом основательно задумался Иммануил Кант, которого нередко называют отцом  методологии. Кант поставил перед собой  глобальный вопрос «Как вообще возможно знание?» и в попытке разрешения этого вопроса исходил из допущения, что мы необходимым образом мыслим разнообразные и разрозненные представления, наполняющие наше сознание, как находящиеся  в возможно более взаимосвязанном  состоянии, ибо только такая их взаимосвязь  обеспечивает их принадлежность единству сознания субъекта. Ведь и представление  об универсальном и собранном  горизонте мира (Welt-Horisont), в котором  все упорядочено, интуитивно или  тематически постоянно присутствует в нашем сознании. Эти связи, однако, не даны нам через наш актуальный опыт. Субъект, понимающий себя как  целостность, мыслит их лишь в качестве принципиально возможных и соответственно a priori предпосланных. И задачей Канта становится поиск этих априори полагаемых взаимосвязей, посредством которых сознание строит себя в форме единства. При этом он приходит к выводу, что к подобным взаимосвязям принадлежат, среди прочих, связи схватываемых представлений в рамках принципа причинности. Этот принцип, если отбросить некоторые несущественные здесь моменты, вкратце означает следующее: для каждого события существует некоторое причинное объяснение, согласно которому оно должно мыслиться как возникающее из предшествующих событий в соответствии с универсальным правилом. Этот принцип оказывается также условием того, что схватываемые представления явлений даются нам объективным образом. Ведь, согласно Канту, схватываемое представление явления лишь тогда объективно, а не произвольно субъективно, когда оно, по его выражению, «подчинено правилу, которое отличает это схватывание от всякого другого и делает необходимым некоторый способ связывания многообразного»[7].

   Однако  одним из таких правил является, напр., принцип причинности. Лишь мысля  явление как возникающее в  соответствии с законом причинности, мы рассматриваем его не как порождение нашего произвола, но как объективное. Таким образом Кант доказывает, что априорность причинности есть тем самым не только условие возможности единства сознания, но и вообще условие всякого возможного опыта.

   Априорность познания никогда всерьез не оспаривалась, однако со времен «Критики чистого разума» оспаривалась аподиктичность априорного знания. Кант полагал, что закон, подобный галилеевскому, обладает универсальностью в силу того, что он представляет собой всего лишь частный случай a priori действительного принципа причинности, согласно которому все события необходимым образом должны мыслиться как возникающие в соответствии с неизменными законами и правилами. Таков вытекающий из Кантового трансцендентализма ответ на вопрос, по какому праву физические законы, не данные нам эмпирически, принимаются в качестве априорных предпосылок.

   Однако, как отмечает Хюбнер, операционизм Ганса Рейхенбаха отвечает на тот  же вопрос противоположным Кантову  трансцендентализму образом: если целью  науки является прогнозирование  и овладение природой, то следуетпредположить, что природа подчиняется некоторым неизменным законам и правилам. Наличие таких законов не может быть доказано чисто эмпирически; однако поскольку существует, если существует вообще, только один способ достижения желаемой цели, цели предвидения, — посредством формулирования законов, — то мы должны следовать этим путем, даже не будучи уверенными заранее в его результативности. Рейхенбах как логический позитивист рассуждал следующим образом: если мы посвящаем себя науке и стремимся к господству над природой, то вынуждены прибегнуть к методологическому допущению априорного существования физических законов и принципа причинности. Но тем самым вовсе не утверждается реальное существование таких законов. Подход Рейхенбаха с тем же успехом приложим и к сфере повседневной жизни. Почему мы непременно стремимся усмотреть действие природных законов даже в самых незначительных событиях? Именно потому, что хотим действовать и в полагании таких законов находим рациональное основание своему желанию.

   «Критика  чистого разума» Канта поставила  всеобъемлющую задачу продемонстрировать, что основания физики (напр., понятия  причинности, превращения энергии  и т. д.) предоставляют нам a priori необходимую  схему, в рамках которой объекты  могут быть вообще даны единству индивидуального  сознания и которая делает возможным  опыт как таковой. Между физическим и обыденным способом рассмотрения, согласно Канту, имеет место лишь различие в уровне: основания физики служат лишь поэтапными объяснениями того, что всякое индивидуальное сознание предполагает априори. Поэтому физика (по крайней мере, с точки зрения формы) остается единственно обоснованным способом рассмотрения внешнего мира.

   Операционализм  Рейхенбаха в противовес трансцендентализму Канта утверждает, что физика, не являясь ни истинной, ни ложной, зиждется на априорных установлениях (Festsetzungen) и символических идеальных конструкциях, которые предпосылаются природе  лишь для того, чтобы построить  схему овладения ею. Однако тем  самым они не становятся реальным основанием природного порядка. Их, видимо, можно уподобить сети координат, которую мы накладываем на земную сферу, дабы получить возможность ориентирования. Эта сеть тоже является идеальной  конструкцией, а не свойством самой  планеты.

   Таким образом, трансцендентализм и операционализм роднит то, что оба они отбрасывают  классическое наивное представление  о субъект-объектном отношении, согласно которому субъекту противостоит объект «сам по себе», от коего посредством  опыта субъект получает знание. И  трансцендентальная философия, и операционализм учат, что в известном смысле субъект  сам производит свой объект. Шопенгауэр сформулировал это следующей  емкой фразой: «Без субъекта нет  объекта». Т. е. и в случае с трансцендентализмом, и в случае с операционализмом мы имеем дело с априоризмом, ведь «a priori» в первую очередь означает, что нечто дано нам не через  опыт, а уже содержится в нас  самих.

   Однако  есть и различие: если для Канта  способ такого производства объекта  является априори необходимым и  неизменным, операционализм выводит  его чисто методологически, исходя из задачи подчинения природы на основании  ее исследования. Соответственно a priori Канта может быть названо необходимым (аподиктичным), a priori операционализма  — произвольным (контингентным). Для  Канта физика суть единственно возможный  способ подлинного конструирования  объекта; для операционализма, напротив, физика базируется на некотором частном  решении. Стало быть, с точки зрения трансцендентальной философии, история  становления физики предстает как  процесс, в ходе которого разум впервые  приходит к истинному пониманию  способов конституирования объектов. С точки зрения операционализма, основанием физики является акт воли, воли к покорению природы[8].

   Идея  априоризма, в зачаточной форме известная  еще Сократу[9] и на новом уровне возрожденная Кантом, поддерживалась большинством ученых. Так, Артур Эддингтон считал, что «там, где наука ушла особенно далеко в своем развитии, разум лишь получил от природы то, что им было заложено в природу»[10]. Жюль Анри Пуанкаре также разделял точку зрения априоризма, хотя впоследствии его взгляды получили название конвенционализма. Пуанкаре считал, что существует бесконечно много теорий, которые в состоянии адекватно объяснить и описать любую область опыта. Выбор теории, по мнению Пуанкаре, произволен, хотя обычно более простой теории отдают предпочтение пред более сложной. Мы только изобретаем и используем идеи, которые соответствуют известной нам действительности, но и другие теории, если приложить к ним достаточно усилий, также могут оказаться вполне работоспособными. Альберт Эйнштейн в «Эволюции физики», написанной им совместно с Леопольдом Инфельдом, также принял точку зрения априоризма:

  Физические  понятия суть свободные творения человеческого разума, а не определены однозначно внешним миром, как это  иногда может показаться. В нашем  стремлении понять реальность мы отчасти  подобны человеку, который хочет  понять механизм закрытых часов. Он видит  циферблат и движущиеся стрелки, даже слышит тиканье, но он не имеет  средств открыть их корпус. Если он остроумен, он может нарисовать себе некую картину механизма, которая  отвечала бы всему, что он наблюдает, но он никогда не может быть уверен в том, что его картина единственная, которая могла бы объяснить его  наблюдения. Он никогда не будет  в состоянии сравнить свою картину  с реальным механизмом, и он не может  даже представить себе возможность  или смысл такого сравнения[11].

   В конце концов даже диалектический материализм  был вынужден признать априорность  познания (в ее контингентной форме), тем самым отвергая ленинское  наивно-реалистическое понимание познания[12]. Так, Э. М. Чудинов признает: «Мир, рассматриваемый  в качестве предмета познания, —  это, вообще говоря, теоретизированный  мир, т. е. мир, подвергнутый процедуре  концептуализации. Концептуализация практически  выделенных свойств объективного мира относится не к самим свойствам, как они существуют вне и независимо от человеческого познания. Она предполагает перевод этих свойств из материальной в идеальную форму. Это означает, что они заменяются мысленными конструкциями, которые репрезентируют соответствующие  аспекты объективного мира. Именно в таком качестве они могут  быть подвергнуты концептуализации, т. е. рассмотрены в рамках определенной категориальной сетки... Следовательно, мышление принимает участие в  формировании предмета научного знания». Чудинов соглашается с Кантом, что для познания «нужны не только априорные формы чувственного созерцания, но и априорные категории рассудка... Кант сделал открытие, которое оказалось  не под силу домарксовскому созерцательному  материализму; он открыл важный аспект активности субъекта в процессе познания»[13].

   Таким образом, Юм, полагая, что наши идеи извлекаются из опыта, а индуктивные  выводы из опыта несостоятельны, заключил, что теории, которые не сводимы  к опыту, являются бессмысленными и  что наше научное знание о мире основано на следовании привычке. Кант утверждал, что наше апостериорное  знание о мире основано на априорных  интуициях, априорных понятиях и априорно истинных принципах. Логические позитивисты доказывали, что значение высказывания есть метод его верификации и что именно эмпирическая верифицируемость отличает науку от метафизики и смысл от бессмыслицы.

   Карл  Поппер согласился с Юмом, что попытка  оправдать знание с помощью индуктивных  выводов из опыта приводит к иррационализму, но отрицал, что ученые вообще когда-либо рассуждают индуктивным образом. Он согласился также с Кантом, что  опыт и наблюдение предполагают априорные  идеи, но отрицал, что наши априорные  идеи аподиктичны. И он согласился с  позитивистами, что более невозможно апеллировать к аподиктичным принципам  в попытках оправдать эмпирическую науку, но доказывал, что метафизические теории не обязательно бессмысленны и что верифицируемость не может  быть критерием демаркации науки  и метафизики, поскольку не способна объяснить научный характер научных  законов, которые, будучи строго универсальными суждениями, охватывающими бесконечное  число случаев, не могут быть верифицированы с помощью индуктивных выводов  из опыта.

Фальсификационизм и его критика

   Поппер, таким образом, предполагал, что  научное знание не может быть оправдано, да и не нуждается в этом. Нет  ничего более убедительного, чем  то, что наше знание подлежит постоянному  пересмотру. Теории вовсе не обязательно  быть оправданной, истинной или вызывающей доверие для того, чтобы она  могла считаться научной; наоборот, именно требование от нашего научного знания, чтобы оно было оправданным  или подтвержденным, нерационально[14]. Ни одна теория о мире не может иметь  оправдания или подтверждения. Научное  знание, по мнению Поппера, рационально  не потому, что мы находим ему  оправдание, а потому, что мы способны его критиковать: любая попытка  оправдать знание должна, чтобы избежать бесконечного регресса, в конечном счете опираться на надежность некоего  утверждения, которое не нуждается  в оправдании. Однако тот факт, что  надежность этого утверждения принимается  без оправдания, означает, что мы наделяем его своего рода исключительностью, которую отрицаем за другими утверждениями. Таким образом, в отличие от позитивистов, апеллировавших к опыту для оправдания знания, Поппер доказывал, что главная  проблема философии — критический  анализ апелляции к авторитету опыта, а именно того опыта, который всякий адепт позитивизма принимает  и всегда принимал за нечто само собой разумеющееся. Но из утверждений  наблюдения, в которых фиксируется  наш опыт, никогда не следует истинность строго универсального утверждения  или теории. Поэтому универсальные утверждения или теории не могут быть оправданы или верифицированы с помощью опыта. Однако, говорит Поппер, достаточно всего одного подлинного контрпримера, чтобы показать, что универсальное утверждение ложно. Так, наблюдение любого сколь угодно большого числа белых лебедей не может обосновать или верифицировать утверждение, что все лебеди белые; наблюдение же всего одного не-белого лебедя доказывает, что обобщение «Все лебеди белые» ложно. Поэтому некоторые универсальные утверждения или теории могут критиковаться, т. е. могут быть фальсифицированы с помощью опыта или базовых утверждений (единичных утверждений, фиксирующих наблюдения), которые им противоречат. В этом и заключается попытка Поппера обезвредить проблему индукции при попытке разрешения проблемы демаркации. По его мнению, отнюдь не верифицируемость, а именно фальсифицируемость отличает эмпирическую науку от метафизики, ибо все теории имеют нулевую вероятность, независимо от количества подтверждений, т. е. все теории не только равно необоснованы, но и равно невероятны: «Большинство сторонников вероятностной логики придерживается того мнения, что оценка достигается за счет «принципа индукции», на основе которого индуктивным гипотезам приписываются вероятности. Однако если сторонники вероятностной логики приписывают вероятность и самому принципу индукции, то мы вновь попадаем в ситуацию регресса в бесконечность. Если же этот принцип они считают «истинным», то они вынуждены выбирать между регрессом в бесконечность и априоризмом... Таким образом, замена слова «истинно» словом «вероятно», а слова «ложно» — словом «невероятно» ничего не дает. Только в том случае, если принята во вниманиеасимметрия между верификацией и фальсификацией — та асимметрия, которая обусловлена логическим отношением между теориями и базисными высказываниями, — можно избежать ловушек проблемы индукции»[15].