Сциентизм и антисциентизм

   Один  из главных признаков сциентизма — мизософия. Сциентисты утверждают, что от философии нет никакого толка, что она только мешает науке, что ее критика науки ровным счетом ничего не значит. Более осведомленные иногда ссылаются на немецкого ученого Гельмгольца, который в первой половине XIX века отметил, что «между философией и естественными науками под влиянием шеллинго-гегелевской философии тождества сложились малоотрадные отношения», и считал, что философия для естествоиспытателей абсолютно бесполезна, поскольку она бессмысленна. При этом, правда, сциентисты игнорируют тот факт, что философия не исчерпывается одним из ее течений. Кроме того, они, критикуя философию, не могут уяснить, что любой вид мизософии является, как минимум, философским взглядом, а как максимум — тем же философствованием.

   Игнорируя философскую проблему демаркации, сциентисты, как и подавляющее большинство  ученых XIX столетия, онтологизируют науку  и считают, что она способна отражать глубинные, т. е. метафизические свойства бытия. Именно в онтологизации науки  укрепилось представление о том, что реальность представляет собой  процессы, осуществляющиеся в пространстве и времени, и что они причинно обусловлены и подчиняются небольшому количеству законов, на основе которых  можно дать их сколь угодно точное описание.

   Однако  при попытках философски осмыслить  достижения науки с этих позиций  ученые в конце XIX – начале XX вв. столкнулись  с огромными трудностями. Мощный взрыв теоретических идей и быстрое  расширение средств и методов  научного познания не удавалось вместить в непротиворечивую картину мира и целостную теорию познания. В  этих условиях и приобрел популярность позитивизм,который стал претендовать на единственно верную философию и методологию науки.

   Прежде  чем перейти к критике воззрений  позитивизма, рассмотрим, как позитивизм боролся с догматизмом. Позитивистская философия поняла, что преодолеть метафизические вопросы она не в  силах и просто от них отстранилась. «Великим естествознание стало благодаря  тому, что не долго думая отодвинуло в сторону буйным цветом расцветший античный скептицизм и отказалось от того, чтобы преодолевать его», —  пишет Эдмунд Гуссерль.

   Можно сказать, что это было шагом вперед — в отличие от методов того же диалектического материализма, который, как правило, и по сей день научные  методы безосновательно соотносит  с метафизической реальностью. Но это  можно считать шагом вперед только в том случае, если нет догматического отождествления научных моделей  с реальностью, т. е. если не наблюдается  ни на чем не основанный догматический  сциентизм.

   Позитивизм  вполне сознательно отодвинул в  сторону вопрос о реальности внешнего мира и вообще вопросы натурфилософии, сосредоточив свое внимание на любых  предметностях познания, где бы они  реально ни обретались, т. е., вместо того чтобы предаваться мучительным  вопросам относительно того, как вообще возможно познание внешней природы, как решать те трудности, которые  были обнаружены еще античным скептицизмом, позитивизм предпочел мучиться над  вопросом о правильном методе познания. Позитивизм принципиально отказался от ответа на вопрос, есть ли реальность за нашим чувственным опытом, считая этот вопрос для науки ненужным и вредным. Еще Огюст Конт высказался за полный разрыв с метафизикой, которая, по его мнению, как особая наука не имеет права на существование. Сам Конт объявлял метафизикой всякую теорию, признающую бытие и познаваемость внешней реальности, и доказывал, что позитивизм стоит выше как материализма, так и идеализма.

   Наука, согласно позитивизму, не нуждается  в какой-либо стоящей над ней  философии, а вся философия должна быть ограничена синтезом научного знания. Пережитки метафизики, к которым  относятся, по мнению Конта, претензии  на раскрытие причин и сущностей, должны быть удалены из науки. Наука  не объясняет, а лишь описывает явления  и отвечает не на вопрос «почему», а  на вопрос «как».

   Основу  учения Эрнста Маха составляет его  принцип экономии мышления и выдвигаемый им идеал чистоописательной науки. Опираясь на юмовский и кантовский агностицизм, Мах и его последователи во имя принципа экономии мышления в науке признали фактическими только эмпирические ощущения, устранив из нее такие метафизические понятия, как причинность, субстанции и пр. По мнению Маха, нужно прежде всего удалить из естествознания старую, отслужившую свою службу философию. Стоит только правильно понять сущность науки, и все метафизические проблемы, не дающие покоя виднейшим представителям естествознания в их постоянном стремлении постичь устройство мироздания, окажутся «разрешенными», поскольку будут обнаружены их надуманность и бессмысленность. В самом деле, разве не порождены эти проблемы тем, что наука неизменно трактовалась учеными как описание некой реальности, стоящей за наблюдаемыми явлениями? Это, по мнению позитивистов, и есть одно из самых распространенных и вредных заблуждений прошлого. Ученый имеет дело с эмпирически данной ему действительностью в форме восприятия, и только в таких пределах он обладает суверенностью. «Задача всей и всякой науки, — писал Мах, — замещение опыта или экономия его воспроизведением и предвосхищением (Vorbildung) фактов в наших мыслях... С познанием экономического характера науки исчезает из нее также всякая мистика»[3]. Если теория имеет отношение лишь к эмпирическому материалу, тогда ученый получает возможность оценивать ее правильность посредством сопоставления следствий теории с этими данными. Но если теория призвана не только описывать, но и объяснять сущность явлений, то как может он тогда судить о ее истинности? В этом случае ученый должен был бы неизбежно обращаться к общим представлениям о самом мире, на разработку которых отваживалась лишь философия.

   «Рассматривая физическую теорию как гипотетическое объяснение материальной действительности, — писал Пьер Дюгем, — мы ставим ее в зависимость от метафизики». Однако, считал Дюгем, ставить науку  в зависимость от философии —  значит вовлекать ее в бесплодные споры о природе реальности, которые  без всякой надежды на прогресс ведутся  философами с незапамятных времен. Работая на уровне феноменов, ученый принципиально не может выйти  за их предел. Поэтому у него нет  средств для того, чтобы утвердить или, напротив, опровергнуть какие-либо суждения о внешней реальности. И хотя тесная связь науки с метафизикой проявляется со всей очевидностью в творениях выдающихся ученых прошлого, она противоречит подлинно научному познанию. Феноменологическое истолкование научной теории как описательной схемы, классифицирующей эмпирические данные, освобождает теорию от метафизики, предоставляя ученым решать все научные проблемы доступными средствами.

   Отсюда  не следует, как отмечал Мах, обязательность исключения из арсенала современной  физики таких понятий, как атом, масса, сила и т. п. Не нужно только впадать в теоретико-познавательное заблуждение, приписывая им реальность, не следует «считать основанием действительного мира те интеллектуальные вспомогательные средства, которыми мы пользуемся для постановки мира на сцене нашего мышления». На определенном этапе развития науки они вполне могут быть полезны как орудия экономного, рационального «символизирования опытного мира». Пусть атом остается «средством, помогающим изображению явлений, и служит тем, чем служат математические функции». Но, полагал Мах, постепенно, по мере развития науки, естествознание найдет возможность освободиться от такого способа упорядочения эмпирического знания. И все эти псевдообъекты и характеристики т. н. объективной реальности останутся лишь в пыли библиотек.

   Это была первая попытка решить проблему демаркации (проблему Канта). Сама демаркация представляет собой принцип установки  барьера между естественной наукой и тем, что таковой не является. «Проблему нахождения критерия, который  дал бы нам в руки средства для  выявления различия между эмпирическими  науками, с одной стороны, и математикой, логикой и «метафизическими»  системами — с другой, я называю  проблемой демаркации»[4], — пишет  Карл Поппер. — «Главная проблема. Это  — проблема демаркации (кантовская проблема границ научного познания), которую  можно определить как проблему нахождения критерия, который позволил бы нам  провести различие между утверждениями (высказываниями, системами высказываний), принадлежащими к эмпирической науке, и утверждениями, которые можно  назвать «метафизическими»»[5]. В  философии советского периода демаркация вообще не рассматривалась, ибо диалектический материализм догматично сводил метафизику к той или иной науке, а в  качестве универсального учебника по методологии науки имел произведение Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», представляющее собой источник, не только не достойный серьезной философии, но и по своей лексике более  подходящий к бульварной литературе[6].

   Однако, как оказалось, проблема демаркации, известная еще Юму, а со времен Канта ставшая центральной проблемой  гносеологии, не имеет простого решения, ибо упирается в другую проблему — проблему индукции (проблему Юма).

Проблема  индукции

   Проблему  индукции можно выразить одной емкой  фразой: сколько бы примеров появления  белых лебедей мы ни наблюдали, все  это не оправдывает заключения «Все лебеди белые». Проблему индукции можно  также сформулировать в виде вопроса  о верности или истинности универсальных  высказываний, основывающихся на опыте, — гипотез и теоретических  систем в эмпирических науках. Многие люди убеждены, что истинность таких  универсальных высказываний «известна  из опыта». Однако понятно, что описание любого опыта (наблюдения или результата эксперимента) ни в коем случае не является универсальным высказыванием. Любое универсальное высказывание, любой научный закон, любая физическая формула ни в коем случае не известны нам из опыта.

   Возьмем, напр., галилеевскую формулу падения  тела: значение высоты есть значение ускорения  свободного падения, умноженное на квадрат  времени падения и деленное на два. Зная момент времени, когда тело начало падать, мы можем вычислить  расстояние, которое тело пройдет  в некоторый последующий промежуток времени. Причем предполагается, что  эта формула, этот закон действителен всегда, в том числе и в будущем. То же самое можно сказать и  о других законах.

   Но, как отмечает Хюбнер, Дэвид Юм спросил, а на каком, собственно, основании  мы столь самоуверенны, с чего это  мы вдруг утверждаем, что эти законы выражают универсальный порядок  природы, ее истинное устройство? С  какой стати мы предполагаем, что  эти законы действительны всегда, в том числе и в будущем? Ведь опыт, лежащий в основании  этих законов и постоянно подтверждающий их успех, относится к прошлому, поэтому  мы всегда можем сказать лишь то, что наши ожидания, основанные на законах, до сих пор оправдывались. Но, в  таком случае, какое имеем мы право  делать заключение от прошлого к будущему и утверждать, что эти законы вообще являются действительными? Наш практический опыт совершенно не дает нам права  делать такой вывод.

   Легко понять, что, апеллируя к опыту, мы обречены двигаться по кругу. Аргументация могла бы идти иначе (а фактически именно так это обычно и происходит): до сих пор наши умозаключения  от прошлого к будущему подтверждались практическим успехом — стало  быть, и в будущем такое же рассуждение  приведет нас к успеху, что будет  служить доказательством обоснованности данного способа рассуждения. Однако это обоснование опирается на то, что еще только должно быть обосновано, а именно на заключение от прошлого к будущему, которое сводится к простой экстраполяции на будущее практического успеха в прошлом.

   Апелляция к логике помогает в данном случае не больше, нежели отсылка к опыту, ибо в логике отсутствует такое  понятие, как постоянство законов  природы, из коего исходят все  умозаключения указанного здесь  типа. Логика в ее пустой и формальной всеобщности не говорит нам ничего о конкретных характеристиках природы, а потому и об их постоянстве. Логика есть правила делать умозаключения, но сама ничего не говорит о мире.

   Таким образом, ни опыт, всегда относящийся  к прошлому, ни чистая логика никогда  не будут в состоянии доказать существование физических законов, действительных для всех времен. Таково было фундаментальное прозрение  Юма.

   Отсюда, отмечает Хюбнер, очевидно, что ни существование, ни содержание законов естествознания не являются эмпирически данным фактом. Мы не просто обнаруживаем эти законы в природе, но в известном смысле привносим их в природу, навязываем их ей. И если мы еще утверждаем, что  законы все-таки существуют в природе  сами по себе, то тогда должна иметь  место, так сказать, предустановленная  гармония между тем, что мы вносим в природу, и тем, что в действительности есть. Здесь следует ясно отдавать себе отчет в том, что подобное утверждение обосновано не может  быть. Скорее, оно выражает некоторое  верование, основанное на его желательности.

   Но  по какому праву тогда мы привносим  законы в природу? Юм объяснял это  просто привычкой, которая формируется  у нас в процессе постоянного  повторения регулярных последовательностей  событий, полностью снимая обсуждение правомерности вопроса. Подобное заключение (апелляция к привычке) всегда оспаривалось. Во-первых, о привычке можно говорить лишь применительно к сравнительно простым закономерностям, скажем, такого типа: огонь обжигает при прикосновении  к нему. Однако в не меньшей степени  мы полагаемся и на те законы, которые  удалены от сферы повседневного  постоянного опыта и привычек, как, напр., на те, что описывают орбиты комет. Во-вторых, принятие законов, лежащих  в основании науки, не может опираться  на такие ненадежные и субъективные вещи, как человеческие обыкновения. Наука нуждается для этого  в рациональных основаниях.