Сциентизм и антисциентизм

   Итак, как указано выше, в основании  релятивистской космологии лежат априорные  допущения о простоте и единстве природы. Положения, вытекающие из космологических  моделей, построенных на основе этой теории, частично основываются на эмпирических и частично на априорных суждениях. Но если априорный элемент, т. е. указанные  допущения играют решающую роль, то даже последующая проверка не может  просто отменить или ослабить вес  уже сделанных априорных суждений, связанных с содержанием теории, поскольку эта проверка не может  дать достаточной информации относительно этого содержания. Таким образом, выглядит более предпочтительной та философская концепция, которая  помещает космологию в определенные рамки применимости интуиции и принципа причинности, в том смысле, что  их значимость оценивается в зависимости  от априорного контекстуального каркаса  и контекста оправдания, из которых  вырастает релятивистская космология и которые отображаются в ней. Очевидно, что подобного рода оправдание имеет слабую сторону: оно годится  только для данной конкретной ситуации. Более того, оно даже не является необходимым логическим следствием из этой ситуации, ибо нельзя исключать  и других априорных реакций на конкретную ситуацию. Всегда бывает так, что несколько теорий конкурируют  одна с другой одновременно. Так, помимо релятивистской космологии имеется  несколько других современных космологических  теорий — напр., новый вариант  ньютоновской космологии, теория равновесных  состояний, космологии Эддингтона, Дирака и др. В конце концов, даже априорные  структуры утрачивают свое оправдание, когда полностью меняется исторический контекст, которому они принадлежали. Поэтому, как правило, они не должны считаться чем-то обязательным. И  уж, конечно, они никогда не должны рассматриваться как универсально необходимые[146].

   Кант  обосновывал свой тезис о том, что бытие непознаваемо, а феноменальный  мир есть лишь идея сознания, опираясь на физику Ньютона и ее же отвергая: 1) мир либо имеет начало во времени  и ограничен в пространстве, либо он бесконечен и во времени, и в пространстве; 2) логически ложно, что мир бесконечен; гносеологически ложно, что мир конечен; 3) поскольку в первом предложении оба члена дизъюнкции ложны, следовательно, нельзя выдвинуть никакого истинного суждения о бытии. С другой стороны, пример релятивистской космологии показывает, что и сегодня мы должны рассматривать мир феноменов как некоторую идею. Но не потому, что все космологические модели необходимо ложны, а потому, что всякая такая модель — это только априорная конструкция, содержание которой не может иметь достаточного эмпирического обоснования. Такие конструкции сами по себе не истинны и не ложны; они могут лишь сопоставляться с предыдущими или последующими построениями в той мере, в какой сопоставимы исторические ситуации, в которых они возникают[147]. Как пишет Джон Норт: «Естествознание не обладает гарантией бессмертия. Ничто в нем не имеет абсолютной и постоянной ценности. Конкретная космологическая теория не истинна и не ложна: как всякая другая научная теория, она является только инструментом нашего понимания»[148].

   Таким образом, в космологии у нас сложилась  такая ситуация, когда один уважаемый  академик и лауреат множества  премий утверждает одно, а другой не менее уважаемый академик и лауреат  Нобелевской премии — совершенно другое. Так, Я. Б. Зельдович утверждает: «Теория Большого взрыва в настоящий  момент не имеет сколь-нибудь заметных недостатков. Я бы даже сказал, что  она столь же надежно установлена  и верна, сколь верно, что Земля  вращается вокруг Солнца... Теория Большого взрыва — фундамент, который останется  навсегда»[149]. Вместе с тем Х. Альвен говорит совершенно другое: «Один  из этих мифов — космологическая  теория Большого взрыва — в настоящее  время считается в научной  среде «общепринятым». Это обусловлено  главным образом тем, что эту  теорию пропагандировал Гамов с  присущими ему энергией и неотразимым  обаянием. Что касается наблюдательных данных, свидетельствующих в пользу этой теории, то, как заявляли сам  Гамов и другие его сторонники, они полностью отпали, но чем меньше существует научных доказательств, тем более фанатичной делается вера в этот миф. Как вам известно, эта  космологическая теория представляет собой верх абсурда — она утверждает, что вся Вселенная возникла в  некий определенный момент подобно  взорвавшейся атомной бомбе, имеющей  размеры (более или менее) с булавочную головку. Похоже на то, что в теперешней интеллектуальной атмосфере огромным преимуществом космологии Большого взрыва служит то, что она является оскорблением здравого смысла: credo, quia absurdum (верую, ибо это абсурдно!)! Когда  ученые сражаются против астрологических  бессмыслиц вне стен «храмов науки», неплохо было бы припомнить, что  в самих этих стенах подчас культивируется еще худшая бессмыслица»[150].

   Действительно, претензии к модели Большого взрыва столь велики, что мы имеем полное право не разделять оптимизма  Зельдовича. По мнению сторонников  модели Большого взрыва, в нулевой  момент времени Вселенная возникла из сингулярности. В течение первой миллионной доли секунды, когда температура  была очень высока, а плотность  была немыслимо велика, должны были неимоверно быстро сменять друг друга  экзотические взаимодействия, недоступные пониманию в рамках современной физики. Любопытно отметить, что в условиях очень высокой температуры вблизи сингулярности не могли существовать не только молекулы и атомы, но даже и атомные ядра. Однако, во-первых, сингулярность — это философское понятие, тогда как Вселенная является материальным объектом. Объект же может сжиматься в сторону бесконечности, но как только сжатие закончится, у любого объекта останутся физические параметры, т. е. никакой материальный объект при сжатии не превратится в философское понятие. Во-вторых, такое понятие, как температура, вообще неприемлемо к любому объекту вблизи сингулярности. Температура характеризуется движением микрообъектов, а этих самых микрообъектов в начальном состоянии и вблизи него как раз и не было. Аналогичное можно сказать и о плотности.

   Тем не менее в учебниках мы читаем, что в последние десятилетия  развитие космологии и физики элементарных частиц якобы позволило теоретически рассмотреть самую начальную  сверхплотную стадию расширения Вселенной, которая якобы завершилась уже  к моменту t около 10^-36 сек. Однако хотелось бы спросить, откуда взялись эти секунды вообще? Оказывается, это наши лабораторные современные секунды. Но откуда они взялись в начале Вселенной, по какой шкале они отмерялись? Ведь не было еще Солнечной системы и нашего светового года, не было еще и атомных часов, ибо не было атомов. Откуда взялось это первое космическое время? Оказывается, оно полностью имманентно самим процессам. За сколько мы наблюдаем процесс в лабораторных условиях, столько, оказывается, и прошло времени, т. е. время, которое в науке является базисным понятием, в космологии само есть процесс: длится эпоха первичного нуклеосинтеза три минуты — значит, три минуты и длилась эта эпоха в начале Вселенной! Т. е. период времени отсчитывается по периоду процесса, а не наоборот. Вообще, одно имманентно описывается через другое. Такое «измерение» можно сравнить с «измерением» скорости бегуна по его же пульсу: при ускорении повысится и частота пульса, а значит, ускорение не будет зафиксировано. А самое удивительное здесь то, что, в отличие от якобы научной модели Большого взрыва с ее (13,7 ± 0,2)·10⁹ годами возраста Вселенной, библейская космогония с шестью днями творения имеет больше смысла, ибо в последнем случае в качестве Абсолютной временной шкалы выступает Бог, тогда как в первом случае ее нет в принципе.

   Мы  уже говорили, что бессмысленно и  ошибочно рассматривать время как  процесс во времени. Так же бессмысленно и ошибочно рассматривать все  пространство как геометрический пространственный объект. Действительно, полагание всего  пространства в качестве геометрического  объекта есть бессмыслица, которую  я отважусь назвать «ящиком Космы  Индикоплевста». Либо мы полагаем пространство абсолютом (тогда изменения, напр., «разбегание» галактик, относительно него), либо соотносим  его изменение и форму с  чем-то внешним, т. е. рассматриваем  его только как подпространство. В противном случае минимальная  по объему точка всего пространства ничем не отличается от максимального  тела. Нельзя начальное время и  начальный объем измерять ими  же самими. Почему точка должна быть таким геометрическим объектом, как  точкой, если она вне внешнего пространства? Это — обыкновенная экстраполяция внутрипространственных изменений на само пространство. А именно это и недопустимо, ибо не имеет смысла.

   Ну  а поскольку релятивистская космология не допускает внешнего абсолютного  пространства, а значит, и внешней  шкалы, то мы и вынуждены заниматься тавтологией, выбирая некоторые  параметры за константы. Но тогда  получается, что ничего кроме этих констант мы не выводим, а их выводить нет смысла, ибо они уже нами постулированы. Система должна быть трансцендентной для исследователя, должна быть какая-то шкала вне исследуемой  системы, дабы не заниматься тавтологией. А система собственными средствами не оправдывается.

   По  всей вероятности, космологические  антиномии, указанные Кантом, непреодолимы. И то, что наука старается не обращать на них внимания, не говорит  о том, что она избавилась от их критической силы. А потому космологические  модели — как релятивистские, так  и классические — не смогут, наверно, избавиться от бессмыслиц. Думаю, космологические  модели, касающиеся всей Вселенной, нельзя назвать научными, сколь мощным математическим аппаратом они ни были бы подкреплены. Отнюдь не случайно ныне космологические  изыскания все чаще и чаще экстраполируют уже не на всю Вселенную, а только на Метагалактику[151]. Серьезное внимание в последнее время уделяют  также антропному принципу (правда, увы, далеко не всегда в гносеологическом смысле). А что касается моделей  мироздания, то они так и остаются в области мифа.

Бертран Рассел формулирует  этот подход в своей работе “Наука и этика”: “Любое достижимое знание должно обретаться научным методом; то, что не может быть открыто  наукой, не может быть известно человечеству”.

В заключении

Научный метод и сциентизм

Хотя сциентизм  постоянно клянётся именем науки, между  ним и собственно наукой есть очевидная  разница; далеко не все учёные — сциентисты и тем более не все сциентисты — учёные. Более того, сциентизм в определённом смысле антинаучен; он разрушает границы научного метода. Учёные выдвигают гипотезу, которая могла бы объяснить те или иные природные явления, проводят наблюдения, ставят эксперименты, смотрят, подтверждают ли они их гипотезу; если нет, то отбрасывают её и выдвигают другую. Обязательный признак научных утверждений — так называемый “критерий фальсифицируемости Поппера”; теория удовлетворяет этому критерию (является фальсифицируемой), если существует методологическая возможность её опровержения путём постановки того или иного эксперимента, даже если такой эксперимент ещё не был поставлен. Научный метод отвечает на вопросы, ответить на которые возможно при помощи повторяющихся наблюдений и контролируемых экспериментов.

Это значит, что  есть ряд вопросов, на которые научный  метод в принципе не отвечает; большинство  учёных, насколько мне известно, спокойно это признаёт. Эту ограниченность научного метода сциентизм отказывается видеть; для него в принципе не существует вопросов, лежащих вне компетенции  естественных наук — бывают только вопросы, на которые эти науки  пока не могут ответить, но непременно ответят в будущем. Как выражает эту убеждённость один из наиболее известных современных проповедников  сциентизма Ричард Докинз, “наличие или  отсутствие мыслящего сверхъестественного  творца однозначно является научным  вопросом, даже если практически на него нет — или пока ещё нет — ответа. И это также касается подлинности или ложности всех историй о чудесах, при помощи которых религии поражают воображение верующих толп”. Первая проблема, которая возникает у сциентизма — это внутренняя противоречивость его оснований. Вспомним тезис Бертрана Рассела: “Любое достижимое знание должно обретаться научным методом; то, что не может быть открыто наукой, не может быть известно человечеству”.

Этот тезис  находится в забавном самопротиворечии — ведь его собственная истинность не может быть научно доказана, и, следовательно, он сам “не может быть известен человечеству”. В самом деле, если я, например, произношу фразу “всякий, кто не говорит по-китайски, лжёт”, я противоречу сам себе, поскольку  сам произношу эту фразу не по-китайски. Если я говорю “истинно только то, что может быть обосновано научным методом” я впадаю в аналогичное  противоречие, поскольку само это  утверждение не может быть обосновано научным методом.

Бытие Божие  также находится за пределами  компетенции научного метода. Бог  христиан не является природным объектом или явлением в ряду других объектов или явлений; Он внеприроден, свободен и всемогущ, то есть Его нельзя застать  врасплох против Его воли, Он Сам  открывается кому хочет и на тех  условиях, которые Сам определяет.

Однако эти  очевидные соображения игнорируются сциентизмом; более того, он склонен  игнорировать и гуманитарное знание. Например, известный атеистический  публицист Сэм Харрис пишет: “Большинство учёных, которые исследуют человеческое сознание, убеждены, что сознание —  продукт мозга, а мозг — продукт  эволюции”. Примерно ту же позицию  занимают и авторы письма в поддержку  клонирования, подписанного цветом мировой  атеистической интеллигенции: “Отличия человеческих способностей от способностей высших животных выглядят количественными, но не качественными. Богатый репертуар  человеческих мыслей, чувств, устремлений  и надежд, как мы видим, происходит от электрохимических процессов  в мозгу, а не от некой нематериальной души, деятельность которой инструменты  не могут обнаружить”.