Сциентизм и антисциентизм

   Однако, вопреки мнению Рассела, нельзя сказать, что Кантор опроверг первую антиномию  Канта. Действительно, Кант имел дело с потенциальным, тогда как Кантор — с актуальным понятием данного целого. Т. е. разрешение данного вопроса целиком лежит в сфере философии, а не науки, и это надо учитывать как в процессе критики, так и в процессе обоснования данной космологической модели.

   Теперь  рассмотрим модель Вселенной, которая  конечная во времени: в своем начале она сжата в точку, а затем, после первичного взрыва (Big Bang), постоянно  и необратимо расширяется. Прежде всего  заметим, что возможны две интерпретации  данной модели: либо кривая, представляющая модель, экстраполируется до точки, в  которой мировая материя сжимается  в точку, либо эта точка рассматривается  как сингулярность, выведенная за скобки из ряда прочих явлений мира. Первую интерпретацию обычно отвергают  как противоречащую законам сохранения квантовой механики. При второй интерпретации  нет затруднений такого рода, однако следует учитывать, что конечное время бытия Вселенной физически  неопределимо по отношению ко всему  времени как таковому, и поэтому  физике нечего сказать о начале мира. И здесь возникает следующий  вопрос: хотим ли мы признать какую-либо значимость космологической модели, которая вынуждает делать подобное допущение? Каким бы ни был ответ, мы опять убеждаемся в том, что  это не эмпирический вопрос, ибо  ответ на него зависит от наших  нормативных требований к физической теории, т. е. от того, каких результатов  мы ожидаем от нее. Разумеется, наши требования и ожидания, в свою очередь, зависят от того, вправе ли мы рассматривать  природу как некую совокупность взаимосвязей, которые могут быть исчерпывающим образом объяснены  физикой.

   Следующий философский вопрос, связанный с  рассматриваемой космологической  моделью, относится к понятиюконечного универсального космического времени: является ли такое время априорно возможным? Здесь мы снова вспоминаем классическое утверждение Канта: если мир имеет начало во времени, то должно было существовать время, когда мира не было, т. е. пустое время. Но в пустом времени невозможно возникновение какой бы то ни было вещи, ибо ни одна часть такого времени в сравнении с другой частью не заключает в себе условия существования, отличного от условия несуществования[136], т. е. в пустом времени никакая его предшествующая более ранняя часть не может отличаться от последующей. Однако еще Августин заметил, что из допущения о начале мира до определенного момента времени не следует, что мир имеет начало во времени (Augustinus. De civitate dei, XI, 6). Это означает, что мир начинает существовать вместе со временем: «Si enim recte discernuntur aeternitas et tempus, quod tempus sine aliqua mobili mutabilitate non est, in aeternitate autem nulla mutatio est» (ibidem). С мнением Августина согласна и современная космология. Так, Вернер Гейзенберг утверждает: «Время возникло вместе с миром. Оно, стало быть, принадлежит этому миру, и поэтому в то время, когда не существовало Вселенной, не было никакого времени»[137]. Таким образом, рассуждение Канта здесь теряет силу. Но против Августина может быть выдвинуто следующее возражение: если принять его положение, то начало мира было бы событием, не имеющим никакого предшествования и, значит, «объективно» невозможным, поскольку «объективность» событий требует их упорядоченности в некую непрерывную каузальную взаимосвязь. Согласиться с этим возражением или отвергнуть его — значит решить проблему: придаем ли мы онтологический смысл принципу причинности или нет.

   Что касается пространственной конечности, предполагаемой различными космологическими моделями, то, подобно тому, как Кант рассуждал в связи с проблемой  конечности времени, и здесь он утверждает, что конечность мира связана с  допущением пустого пространства, в котором он должен был бы находиться; однако, по Канту, «ограничение мира пустым пространством есть ничто»[138]. Кажется, что это рассуждение здесь теряет силу, поскольку конечный мир релятивистской космологии не должен быть помещен в некое окружающее его пространство, а стало быть, он не предполагает для своей локализации какого-либо бесконечного неискривленного пространства. Тем не менее, рассматривая модель Вселенной, мы переносим внутрипространственные представления на пространство в целом, тем самым представляя пространство в целом как объект пространства, и тогда противоречие, отмеченное Кантом, вновь обретает свою силу.

   Кроме того, было бы наивным упрощением, если бы мы стали опровергать Канта  на том основании, что единственной известной ему геометрией была геометрия  Евклида. Ведь остается еще открытым вопрос о том, является ли евклидова  геометрия онтологически предпочтительной по отношению к другим геометриям, иначе говоря, имеет ли она трансцендентальное значение, сообщающее ей определенное преимущество по сравнению с другими  геометриями? И этот вопрос не разрешается  раз и навсегда ни доказательством  существования не-евклидовых геометрий, ни теорией относительности. Кантианцы  и операционалисты под влиянием Гуго Динглера[139] и сегодня утверждают, что все не-евклидовы геометрии  суть чисто математические, фиктивные  творения разума, не имеющие ничего общего с реальным пространством  мира. Можно спорить с этими  теориями, но нельзя безоговорочно отвергать их по уже упомянутым причинам, ссылаясь на эмпирические аргументы.

   Действительно, еще Анри Пуанкаре отмечал, что мы всегда можем сохранить евклидову  геометрию, несмотря ни на какие данные, полученные при измерении параллакса звезд: если при обычном определении  конгруэнтности траектории световых лучей  представляют собой геодезические, каковыми они на самом деле и являются в методе Шварцшильда. И если при  таком выборе метрики траектории световых лучей, найденные с помощью  измерения параллаксов, характеризуются  не-евклидовыми отношениями, то нам  достаточно только выбрать иное определение  конгруэнтности, чтобы эти же самые  траектории более не были геодезическими и чтобы геодезические вновь  выбранной конгруэнции характеризовались  евклидовыми отношениями. С точки  зрения синтетической геометрии  последний выбор влияет лишь на введение новых наименований для оптических и других траекторий и, таким образом, представляет собой только пересказ того же самого фактуального содержания на евклидовом языке, а не пересмотр внелингвистического содержания оптических и других законов. Сохраняемость евклидовости с помощью введения новой метрики, о которой говорит Пуанкаре, подразумевает поэтому только лингвистическую взаимозависимость геометрической теории жестких тел и оптической теории световых лучей[140].

   Теперь  рассмотрим модель, согласно которой  Вселенная некогда была точкой, взорвавшейся в момент Большого взрыва, но впоследствии, когда ее расширение достигнет определенного  максимума, она начнет снова сжиматься. Данная модель ставит нас перед вопросом: является ли указанное изменение  — от расширения до сжатия — циклическим  колебанием? Применимо ли к этому  процессу ницшеанское понятие вечного  возвращения и возможно ли такое  возвращение «на круги своя»? Если ход времени определяется последовательностью  состояний универсума, то возвращение  к одному и тому же состоянию означало бы возвращение к той же самой временной точке. Но тогда не было бы абсолютно никакой возможности (даже временной дифференциации), дабы различить некое раннее состояние от такого же позднейшего состояния. В этом смысле вообще нельзя говорить о возвращении, если эти состояния совершенно тождественны. Время «теряет» свое первое свойство — упорядочивание. Понятие вечного возвращения к одному и тому же могло бы быть спасено, если ввести абсолютное время, независимое от состояний универсума, но поскольку релятивистская космология не допускает такого времени (не следует смешивать это время с гипотетическим универсальным космическим временем, которое зависит от «привилегированных» наблюдателей), этот путь спасения отрезан.

   Впрочем, колебательный цикл, предполагаемый данной космологической моделью, вовсе  не обязательно должен пониматься как  возвращение к абсолютно тождественному состоянию; такой цикл можно понимать и как возвращение к чему-то подобному. Тогда колебательный  цикл можно рассматривать как  функцию универсального космического времени «привилегированных» наблюдателей, и, стало быть, одинаковые состояния  существовали бы только для данных наблюдателей. Допустимо и симметричное построение: Вселенная вначале была плотно сжата в небольшую сферу, а после окончания периода великого расширения снова вернется в это состояние. Но если принять эту модель, нужно быть готовым к ответу на два вопроса: возможно ли первое событие и возможно ли последнее событие? И то и другое трудно связать с каузальной взаимозависимостью.

   Рассмотрим, наконец, четвертую космологическую  модель, согласно которой Вселенная  первоначально была бесконечно расширенной, а ее плотность материи была бесконечно малой; постепенно сжимаясь, она достигла максимальной материальной плотности  и вновь стала расширяться  до бесконечности. Данная модель предполагает бесконечное пустое пространство как  в начале, так и в конце Вселенной. Кант отвергал пустое пространство, как  и пустое время, на том основании, что ни то ни другое не соответствует  нашей интуиции. Слабость такой аргументации видна уже хотя бы из того, что  в другом месте «Критики чистого  разума» Кант утверждает нечто совершенно противоположное. Он пишет: «Никогда нельзя себе представить отсутствие пространства, хотя нетрудно представить себе отсутствие предметов в нем»[141]. А о времени  он пишет: «Когда мы имеем дело с  явлениями вообще, мы не можем устранить  само время, хотя явления прекрасно  можно отделить от времени»[142]. Основной вопрос состоит в том, можно ли вообще связывать утверждение о  непредставимости пустого пространства и пустого времени с проблемой  существования того и другого. Махисты, понимавшие представимость как «возможный опыт», были уверены, что на этот вопрос следует отвечать утвердительно. Поскольку  абсолютное пространство, очевидно, не может быть объектом возможного опыта, понятно, что махистский эмпиризм мог  способствовать формированию идей общей  теории относительности и попытке  отвергнуть понятие абсолютного пространства посредством принципа эквивалентности всех систем отсчета.

   В связи с этим важно отметить, что  при определенных условиях нечто  подобное абсолютному пространству все же вытекает из эйнштейновских уравнений поля. Между прочим, можно  показать, что в вакууме кривизна пространства-времени не исчезает. Таким образом, пространство обладает структурой, даже если в нем ничего нет — оно обладает «бытием  в себе». Так, Виллем де Ситтер математически  доказал, что космологические уравнения  поля допускают решения в случае пустого пространства. Если пробное  тело вводится в вакуум, оно движется в соответствии с внутренней структурой пустого и, стало быть, абсолютного  пространства. В решении Шварцшильда  полевых уравнений Эйнштейна  предполагается, что существуют определенные «привилегированные» системы отсчета, а как показали Пуанкаре и Грюнбаум[143], различные условия бесконечности  играют ту же роль, что Ньютоново  абсолютное пространство.

   Весьма  показательно, как различные физики относятся к этому выводу. Одна группа ученых, и среди них Роберт Дикке, пыталась так изменить общую  теорию относительности, дабы преодолеть противоречие с философией эмпиризма, которая стоит за постулатом эквивалентности  всех систем отсчета[144]. С другой стороны, Джон Синг вовсе не был обеспокоен возрождением абсолютного пространства из лона общей теории относительности, пока оно было лишь логическим следствием этой теории и не влияло непосредственно на контекст обоснования последней[145]. И Дикке, и Синг просто защищают априорные принципы; здесь вообще не возникает проблема эмпирических затруднений, связанных с общей теорией относительности, поскольку рассматриваются лишь некоторые математические следствия теории, позволяющие формулировать такие утверждения о пространстве, которые априори принимаются или не принимаются. Такие решения принимаются не на основании опыта, а для обоснования опыта, т. е. служат теоретическими предпосылками описания и интерпретации действительности. Сказанное можно отнести и к Ньютону. Он не доказал, что существует абсолютное пространство, хотя полагал, что такое доказательство им найдено. По его мнению, существование абсолютного пространства может быть обнаружено экспериментально, поскольку движение тел относительно такого пространства характеризуется возникновением некоторых эффектов, напр., центробежных сил. Но, по крайней мере с тех пор, как была сформулирована общая теория относительности, известно, что относительные к абсолютному пространству центробежные силы — это только одна из возможных объяснительных схем, положенная в основу классической физики.

   Фальсифицировать  релятивистскую космологию вряд ли представляется возможным. Дело в том, что не эмпирика, а априоризм играет решающую роль в научном обосновании содержания теории — в данном случае, в обосновании  релятивистской космологии. Но есть и  другая сторона проблемы, которую  следует учесть. Не говоря уже о  том, что сам факт фальсификации  теории на основе эмпирической проверки неотделим от априорных оснований, которые лежат в начале этого  исследования. Если не удается найти  эти основания, дальнейшая работа окажется также безуспешной. Поэтому все  то, что способствует созданию теории, обладает не меньшей значимостью  для науки, чем проверки этой теории.

   Как известно, из релятивистской космологии можно вывести уравнение, определяющее зависимость между энергией светового  излучения галактик и красным  смещением спектра этого излучения. Уравнение допускает три типа решений, в зависимости от того, принимает  ли коэффициент кривизны значения –1, 0 или +1. О фальсификации релятивистской космологии можно было бы говорить в том случае, если бы кривая, построенная  на основании данных измерений излучаемой энергии и соответствующего красного смещения, оказалась бы несовместимой  со всеми этими тремя типами решений. В действительности же, учитывая современное  состояние телескопической техники, пока еще не представляется возможным  собрать данные, необходимые для  подобной фальсификации. Однако не менее  важно другое: уравнение выражает доступное проверке отношение между  излучаемой энергией и красным смещением  лишь в том случае, если принимается  постулат, утверждающий, что либо галактики  излучают всегда одно и то же количество энергии, либо что это излучение  может изменяться с течением времени, но одинаковым образом для всех галактик. Но такой постулат есть не что иное, как частный случай космологического принципа, в соответствии с которым  во Вселенной — во всех ее частях — наличествуют одни и те же условия.

   Допустим, что прогресс телескопической техники  приблизился к такому уровню, когда  необходимые данные могли бы быть получены и на их основе построена  функциональная зависимость, опровергающая  релятивистскую космологию. Тогда мы могли бы поставить под сомнение это опровержение, оспаривая постулат, лежащий в основе проведенной  фальсификации. Можно допустить, что  таким образом мы пришли бы к выводу, что теория не опровергнута полученными  данными. Если же мы все-таки соглашаемся  с опровержением, т. е. принимаем  данный постулат, то мы должны согласиться  именно с тем аспектом понятийного  каркаса теории, для коего имеется  меньше всего рациональных оснований. Космологический принцип получил  бы сверхширокое толкование, если бы наше представление о том, что все  галактики ведут себя одинаково, зиждилось на вере в однородность Вселенной. Но независимо от того, с  чем пришлось бы согласиться в  таком случае, ясно одно: принятие опровержения или даже самой возможности опровержения всегда зависит от нашего отношения  к тому общему принципу, который  уже сыграл решающую роль при формулировании теории. А это означает, что «начало» теории нельзя отделить от ее «конца».