Философические письма

сомнения, эта задача трудна и одному человеку, пожалуй, не исчерпать столь 

обширного предмета; однако, прежде всего  надо понять в чем дело, в чем 

заключается это воспитание человеческого  рода и каково занимаемое нами в общем

строе место.

 

Народы живут только сильными впечатлениями, сохранившимися в их умах от

прошедших времен, и общением с  другими народами. Этим путем каждая отдельная 

личность ощущает свою связь  со всем человечеством.

 

В чем заключается жизнь человека, говорит Цицерон[5], если память о протекших

временах не связывает настоящего с прошлым? Мы же, явившись на свет как 

незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, предшественниками 

нашими на земле, не храним в сердцах  ничего из поучений, оставленных еще до

нашего появления. Необходимо, чтобы  каждый из нас сам пытался связать  порванную 

нить родства. То, что у других народов является просто привычкой, инстинктом, то

нам приходится вбивать в свои головы ударом молота. Наши воспоминания не идут

далее вчерашнего дня; мы как бы чужие  для себя самих. Мы так удивительно 

шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для  нас 

безвозвратно. Это естественное последствие  культуры, всецело заимствованной и 

подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса;

прежние идеи выметаются новыми, потому, что последние не происходят из первых, а 

появляются у  нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые 

идеи, поэтому  те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным

развитием мысли  и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем,

но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к 

цели. Мы подобны  тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что,

когда они вырастают, своего в них нет ничего; все  их знание поверхностно, вся их

душа вне их. Таковы же и мы.

 

Народы - существа нравственные, точно так, как и  отдельные личности. Их

воспитывают вена, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы

составляем как  бы исключение среди народов. Мы принадлежим  к тем из них, которые 

как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того,

чтобы преподать  великий урок миру. Конечно, не пройдет без следа и то

наставление, которое  нам суждено дать, но кто знает  день, когда мы вновь обретем[6]

себя среди  человечества и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?

 

Народы Европы имеют общее лицо, семейное сходство. Несмотря на их разделение на

ветви латинскую  и тевтонскую, на южан и северян, существует общая связь,

соединяющая их всех в одно целое, явная для всякого, кто углубится в их общую 

историю. Вы знаете, что еще сравнительно недавно вся Европа носила название

Христианского мира и слово это  значилось в публичном праве. Помимо общего всем

характера, каждый из народов этих имеет свой особый характер, но все  это только

история и традиция. Они составляют идейное наследие этих народов. А  каждый

отдельный человек обладает своей долей общего наследства, без труда, без

напряжения подбирает в жизни  рассеянные в обществе знания и пользуется ими.

Проведите параллель с тем, что  делается у нас, и судите сами, какие  элементарные

идеи мы можем почерпнуть в повседневном обиходе, чтобы ими так или иначе

воспользоваться для руководства  в жизни? И заметьте, что речь идет здесь не об

учености, не о  чтении, не о чем-то литературном или  научном, а просто о 

соприкосновении сознаний, о мыслях, которые охватывают ребенка в колыбели,

окружают его  среди игр, которые нашептывает, лаская, его мать, о тех, которые  в 

форме различных  чувств проникают до мозга его  костей вместе с воздухом, которым 

он дышит, и  которые образуют его нравственную природу ранее выхода в свет и 

появления в обществе. Хотите знать, что это за мысли? Это мысли о долге,

справедливости, праве, порядке. Они происходят от тех  самых событий, которые 

создали там общество, они образуют составные элементы социального мира тех стран.

Вот она, атмосфера  Запада, это нечто большее, чем история или психология, это

физиология европейского человека. А что вы видите у нас?

 

Не знаю, можно  ли вывести из сказанного сейчас что-либо вполне бесспорное и 

построить на этом непреложное положение; но очевидно, что на душу каждой

отдельной личности из народа должно сильно влиять столь странное положение,

когда парод этот не в силах сосредоточить  своей мысли на каком ряде идей,

которые постепенно развертывались в  обществе и понемногу вытекали одна из другой,

когда все его участие и общем движении человеческого разума сводится к слепому,

поверхностному, очень часто бестолковому подражанию другим народам. Вот почему,

как Вы можете заметить, всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то

последовательности в уме, какой-то логики. Силлогизм Запада нам незнаком. В

лучших головах наших есть нечто, еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи,

лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения парализуются в 

нашем мозгу. В природе человека теряться, когда он не находит способа связаться

с тем, что было до него и что  будет после него; он тогда утрачивает всякую

твердость, всякую уверенность; не руководимый  ощущением непрерывной длительности,

он чувствует себя заблудившимся  в мире. Такие растерянные существа встречаются

во всех странах; у нас это  общее свойство. Тут вовсе не то легкомыслие, в 

котором когда-то упрекали французов  и которое, впрочем, было не чем иным, как 

легким способом постигать вещи, что не исключало ни глубины, ни широты ума,

вносило столько прелести и обаяния в обращение; тут беспечность жизни без опыта

и предвидения, не имеющая отношения  ни к чему, кроме призрачного существования 

личности, оторванной от своей среды, не считающейся ни с честью, ни с  успехами

какой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с родовым наследием данной

семьи и со всеми предписаниями  и перспективами, которые определяют и 

общественную и частную жизнь  в строе, основанном на памяти о прошлом  и на

тревоге за будущее. В наших головах  нет решительно ничего общего, все там

обособлено и все там шатко  и неполно. Я нахожу даже, что в  нашем взгляде есть

что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее отличие 

народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы. В чужих  краях,

особенно на Юге, где люди так одушевлены и выразительны, я столько раз сравнивал

лица своих земляков с лицами местных жителей и бывал поражен  этой немотой наших 

лиц.

 

Иностранцы ставили нам в  заслугу своего рода беспечную отвагу, особенно

замечательную в низших классах народа; но имея возможность наблюдать лишь

отдельные черты народного характера, они не могли судить о нем в  целом. Они не

заметили, что то самое начало, которое  делает нас подчас столь отважными,

постоянно лишает нас глубины и  настойчивости; они не заметили, что свойство,

делающее нас столь безразличными  к превратностям жизни, вызывает в нас также 

равнодушие к добру и злу, ко всякой истине, ко всякой лжи, и что  именно это и 

лишает нас тех сильных побуждений, которые направляют нас на путях  к

совершенствованию; они не заметили, что именно вследствие такой ленивой  отваги,

даже и высшие классы, как ни прискорбно, не свободны от пороков, которые  у 

других свойственны только классам  самым низшим; они, наконец, не заметили, что 

если мы обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и отставших от

цивилизации, то мы не имеем ни одного, отличающего народы зрелые и 

высококультурные. Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а 

среди народов Европы одни добродетели, избави Бог. Но я говорю, что для суждения

о народах надо исследовать общий  дух, составляющий их сущность, ибо  только этот

общий дух способен вознести их к  более совершенному нравственному  состоянию и 

направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера.

 

Массы подчиняются известным силам, стоящим у вершин общества. Непосредственно 

они не размышляют. Среди них имеется  известное число мыслителей, которые  за них 

думают, которые дают толчок коллективному  сознанию нации и приводят ее в 

движение. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге

же получается общее движение. Это  справедливо для всех народов  земли; исключение

составляют только некоторые одичавшие  расы, которые сохранили из человеческой

природы один только внешний облик. Первобытные народы Европы, кельты, скандинавы,

германцы, имели своих друидов[7], своих скальдов[8], своих бардов[9], которые на

свой лад были сильными мыслителями. Взгляните на народы северной Америки,

которых искореняет с таким усердием материальная цивилизация Соединенных Штатов:

среди них имеются люди, удивительные по глубине. А теперь, я вас спрошу, где 

наши мудрецы, где наши мыслители? Кто из нас когда-либо думал, кто  за нас думает

теперь?

 

А между тем, раскинувшись между  двух великих делений мира, между Востоком и

Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы были

сочетать в себе два великих  начала духовной природы - воображение  и разум, и 

объединить в нашей цивилизации  историю всего земного шара. Не эту роль

предоставило нам провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей 

судьбой. Отказывая нам в своем  благодетельном воздействии на человеческий разум,

оно предоставило нас всецело самим  себе, не пожелало ни в чем вмешиваться  в наши

дела, не пожелало ни чему нас научить. Опыт времен для нас не существует. Века и

поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что  по

отношению к нам всеобщий закон  человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы

миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих

идей ни одной мысли, мы ни в чем  не содействовали движению вперед человеческого 

разума, а все, что досталось  нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых 

первых мгновений нашего социального  существования, от нас не вышло ничего

пригодного для общего блага  людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на

бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута  из нашей 

среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что

создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и 

бесполезную роскошь.

 

Удивительное дело! Даже в области  той науки, которая все охватывает, наша

история ни с чем не связана, ничего не объясняет, ничего не доказывает. Если бы

орды варваров, потрясших мир, не прошли прежде нашествия на Запад  по нашей 

стране, мы едва были бы главой для  всемирной истории. Чтобы заставить  себя

заметить, нам пришлось растянуться  от Берингова пролива до Одера. Когда-то

великий человек[10] вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к

просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению  не

прикоснулись. В другой раз другой великий монарх[11], приобщая нас к  своему

славному назначению, провел нас победителями от края до края Европы[12];

вернувшись домой из этого триумфального  шествия по самым просвещенным странам 

мира, мы принесли с собой одни только дурные идеи и гибельные заблуждения,

последствием которых было неизмеримое  бедствие, отбросившее нас назад на полвека[13].

В крови у нас есть нечто, отвергающее  всякий настоящий прогресс. Одним  словом,

мы жили и сейчас еще живем  для того, чтобы преподать какой-то великий урок

отдаленным потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы

составляем пробел в интеллектуальном порядке. Я не перестаю удивляться этой

пустоте, этой удивительной оторванности нашего социального бытия. В этом,

наверное, отчасти повинна наша непостижимая судьба. Но есть здесь  еще, без 

сомнения, и доля человеческого участия, как во всем, что происходит в

нравственном мире. Спросим снова  историю: именно она объясняет народы.

 

В то время, когда среди борьбы между  исполненном силы варварством народов  Севера

и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что

делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое 

должно было нас воспитать, к  растленной Византии, к предмету глубокого  презрения 

этих народов. Только что перед  тем эту семью похитил у  вселенского братства один

честолюбивый ум[1]; и мы восприняли идею в столь искаженном людской  страстью

виде. В Европе все тогда было одушевлено животворным началом  единства. Все там 

из него происходило, все к нему сходилось. Все умственное движение той поры

только и стремилось установить единство человеческой мысли, и любое  побуждение

исходило из властной потребности  найти мировую идею, эту вдохновительницу новых