Идейно-художественное своеобразие лирики Б. А. Слуцкого

     Мир скатерти белой в субботу и  стопок.

     Он  – черный. Он – жирный. Он – сладостный дым.

     А я его помню еще молодым.

     А я его помню в обновах, шелках,

     Шуршащих, хрустящих, шумящих, как буря,

     И в будни, когда он сидел в дураках,

     Стянув  пояса или брови нахмуря.

     Селедочка – слава и гордость стола,

     Селедочка в Лету давно уплыла.

     Планета! Хорошая или плохая,

     Не  знаю. Ее не хвалю и нее хаю.

     Я знаю не много. Я знаю одно:

     Планета сгорела до пепла давно.

     Сгорели меламеды в драных пальто.

     Их  нечто оборотилось в ничто.

     Сгорели партийцы, сгорели путейцы,

     Пропойцы, паршивцы, десница и шуйца,

     Сгорели, утопли в потоках Летейских,

     Исчезли, как семьи Мстиславских и Шуйских. 

     Бог.

     Мы все ходили под богом.

     У бога под самым боком.

     Он  жил не в небесной дали,

     Его иногда видали

     Живого. На Мавзолее.

     Он  был умнее и злее

     Того - иного, другого,

     По  имени Иегова.

     Мы все ходили под богом.

     У бога под самым боком.

     Однажды я шёл Арбатом,

     Бог ехал а пяти машинах.

     От  страха почти горбата

     В своих пальтишках мышиных

     Рядом дрожала охрана.

     Было  поздно и рано.

     Серело. Брезжило утро.

     Он  глянул жестоко, — мудро

     Своим всевидящим оком,

     Всепроницающим  взглядом.

     Мм  все ходили под богом.

     С богом почти что рядом. 

     Кельнская яма.

     Нас было семьдесят тысяч пленных

     В большом овраге с крутыми краями.

     Лежим безмолвно и дерзновенно,

     Мрём  с голодухи в Кёльнской яме.

     Над краем оврага утоптана площадь – 

     До  самого края спускается криво.

     Раз в день на площадь выводят лошадь,

     Живую сталкивают с обрыва.

     Пока  она свергается в яму,

     Пока  ее делим на доли неравно,

     Пока  по конине молотим зубами, -

     О бюргеры Кёльна, да будет вам срамно!

     О граждане Кёльна, как же так?

     Вы, трезвые, честные, где же вы были,

     Когда, зеленее, чем медный пятак,

     Мы  в Кёльнской яма с голоду выли?

     Собрав  свои последние силы,

     Мы  выскребли надпись на стенке отвесной,

     Короткую  надпись над нашей могилой  – 

     Письмо  солдату Страны Советской.

     «Товарищ  боец, остановились над нами,

     Над нами, над нами, над белыми костями.

     Нас было семьдесят тысяч пленных,

     Мы  пали за родину в Кельнской яме!»

     Когда в подлецы вербовать нас хотели,

     Когда нам о хлебе кричали с оврага,

     Когда патефоны о женщинах пели,

     Партийцы  шептали: «Ни шагу, ни шагу...»

     Читайте надпись над нашей могилой!

       Да будем достойны посмертной славы!

       А если кто больше терпеть  не в силах, 

     Партком разрешает самоубийство слабым.

     О вы, кто наши души живые

     Хотели  купить за похлёбку с кашей,

     Смотрите, как, мясо с ладони выев,

     Кончают жизнь товарищи наши!

     Землю роем, скребём ногтями,

     Стоном  стонем в Кёльнской яме,

     Но  всё остаётся - как было, как было! — 

     Каша  с вами, а души с нами. 

     Березка в Освенциме.

                                  Ю. Болдыреву

     Березка над кирпичною стеной,

     Случись, когда придется, надо мной!

     Случись на том последнем перекрестке!

     Свидетелями смерти  не возьму

     Платан  и дуб,

     И лавр мне ни к чему.

     С меня достаточно березки.

     И если будет осень, пусть листок

     Спланирует  на лоб горячий.

     А если будет солнце, пусть восток

     Блеснет моей последнею удачей.

     Все нации, которые – сюда,

     Все русские, поляки и евреи

     Березкой  восхищаются скорее,

     Чем символами быта и труда.

     За  высоту,

     За  белую кору

     Тебя  последней спутницей беру.

     Не  примирюсь со спутницей иной!

     Березка у освенцимской стены!

     Ты  только раз в мои врастала сны.

     Случись, когда придется, надо мной. 

                    ***

     Теперь  Освенцим часто снится мне:

     дорога  между станцией и лагерем.

     Иду, бреду с толпою бедным Лазарем,

       а чемодан колотит по спине.

     Наверно, что-то я подозревал

     и взял удобный, легкий чемоданчик.

     Я шел с толпою налегке, как дачник.

     Шел и окрестности обозревал.

     А люди чемоданы и узлы

     несли с собой, и кофты, и баулы,

     высокие, как горные аулы.

     Им  были те баулы тяжелы.

     Дорога  через сон куда длинней,

     чем на Яву, и тягостней и длительней.

     Как будто не идешь – плывешь по ней,

     и каждый взмах все тише и медлительней.

     Иду как все: спеша и не спеша,

     и не стучит застынувшее сердце.

     Давным-давно  замерзшая душа

     на  том шоссе не сможет отогреться.

     Нехитрая  промышленность дымит

       навстречу нам поганым сладким  дымом 

     и медленным полетом лебединым

     остатки душ поганый дым томит. 

     Такая эпоха.

     В наше время, в такую эпоху!

     А – в какую? Не то чтобы плохо

     И – не шибко живет человек.

     Сколько было – земли и неба

     Под ногами, над головой.

     Сколько было – черного хлеба

     И мечты, как всегда голубой.

     Не  такая она такая,

     А такая она, как была.

     И груженую тачку толкая,

     Мы  не скоро дойдем до угла.

     Надо  ждать двадцать первого века

     Или лучше даже дальнейших веков,

     Чтоб  счастливому человеку

     Посмотреть  в глаза без очков. 

     Прозаики

              Исааку Бабелю, Артему Весёлому,

              Ивану Катаеву, Александру Лебеденко

     Когда русская проза пошла в лагеря:

     в лесорубы, а кто половчей — в  лекаря.

     в землекопы, а кто потолковей - в  шофёры,

     в парикмахеры или актёры, — 

     вы  немедля забыли своё ремесло.

     Прозой  разве утешишься в горе!

     Словно  утлые щепки, вас влекло и несло,

     вас качало поэзии море.

     По  утрам, до поверки, смирны и тихи,

     вы  на нарах писали стихи.

     От  бескормиц, как палки тощи и сухи,

     вы  на марше слагали стихи.

     Из  любой чепухи вы лепили стихи.

     Весь  барак, как дурак, бормотал, подбирал

     рифму к рифме и строку к строке.

     То  начальство стихом до костей пробирал,

     то  стремился излиться в тоске.

     Ямб рождался из мерного боя лопат.