Идейно-художественное своеобразие лирики Б. А. Слуцкого

     Слишком часто мелькаете в сводках  новостей...

     Надоели эмоции нации вашей, как и ее махинации,

     Средствам массовой информации!

     Эти строчки если и не вызваны известными словами Хрущева «Если бы теперь евреи захотели бы занимать первые места в наших республиках, это, конечно, вызвало бы недовольство среди местных жителей», то, безусловно, перекликаются с нею.

     В шестидесятые годы начинается медленное  возрождение официальной еврейской  культуры в СССР, а после Шестидневной войны - резкое пробуждение национального  самосознания советских евреев. Творчество Слуцкого очень чувствительно ко всем общественным явлениям. Раньше поэт «говорил от имени России», утверждал, что:

     Стихи, что с детства я на память знаю,

     Важней крови, той, что во мне течет.

    В стихотворении со знаковым названием  «Происхождение». Слуцкий писал:

     От  Толстого происхожу, ото Льва.

     Еврейская тема звучала у Слуцкого как реквием  погибшим или как отпор антисемитам (процитированная выше «Ваша нация» или знаменитое «Про евреев»). И вдруг Слуцкий напишет:

     Созреваю  или старею -

     Прозреваю в себе еврея.

     Я-то думал, что я пробился.

     Я-то думал, что я прорвался.

     Не  пробился я, а разбился,

     Не  прорвался я, а сорвался.

     Я, шагнувший одной ногою

     То  ли в подданство,

     То  ли в гражданство,

     Возвращаюсь в безродье родное,

     Возвращаюсь из точки в пространство.

     Точка зрения этого нового, «прозревшего» Слуцкого уже иная - он видит советское еврейство не со стороны, а изнутри. Оказалось, что советское еврейство - это не однородная масса,  не просто «ваша нация», а переплетение совершенно разных биографий, мировоззрений и судеб:

     Пятиконечная  звезда с шестиконечной поспорили

     на  кладбище еврейском,

     кто просияет среди ночи вечной

     покойным  острякам и юморескам.

     Пятиконечная  звезда:

     майоры  госбезопасности,

     а также просто врачи, поэты, забияки, ёры

     и красноармейцы башенного роста.

     Шестиконечная  звезда:

     Раввины, а также их безграмотная паства,

     Та, что по части прописей невинна,

     но  уважает вещное богатство.

     Сначала наступала пентаграмма,

     а могендовид защищался вяло,

     и все редели в метриках Абрамы,

     и фининспектор побивал менялу.

     Но  видно, что-то знает

     и готовит не менее исконный и извечный,

     похожий на отмычку могевдовид –

     все шесть концов звезды шестиконечной.

     Слуцкий еще не знает, какие перемены готовит  и ему, и всему народу могендовид, но перестает отделять себя, переходит от местоимения «я» к «мы»:

     А нам, евреям, повезло

     Не  прячась под фальшивым флагом,

     На  нас без маски лезло зло.

     Оно не притворялось благом.

     А между тем могендовид готовил  поэту новые неожиданности. В  его творчество вошли возникшие в эти годы сугубо еврейские проблемы: самосознание и судьба полукровок («Полукровки»), иврит («Гебраизмы»), поветрие перехода в христианство («Православие не процветание»). Последнее стихотворение – резкое даже для Слуцкого, полное презрения, почти оскорбительное:

     Жид крещеный, что вор прощенный –

     все равно он – рецидивист,

     и Христос его извращенный,

     наглый, злой, как разбойничий свист.

     Но  сумевший успешно выкрасть

     облачения и кресты,

     не  умеет похитить

     хоть  немножечко доброты.

     Жид крещеный — что конь леченый —

     сколько бы ни точил он ляс,

     как ни шествовал бы облаченный

     в  многошумный синтетик ряс,

     проще с вами, просто жидами,

     что давно, еще при Адаме,

     не  добром торговали и злом,

     только  фактом, только числом.

     И, наконец, Слуцкий пишет:

     Еврейским хилым детям,

     Ученым  и очкастым,

     Отличным  шахматистам,

     Посредственным  гимнастам,

     Советую заняться

     Коньками, греблей, боксом,

     На  ледники подняться,

     По  травам бегать босым.

     Почаще  лезьте в драки,

     Читайте книг немного,

     Зимуйте. словно раки.

     Идите е веком в ногу,

     Не  лезьте из шеренги

     И не сбивайте вех.

     Ведь  он еще не кончился,

     Двадцатый страшный век.

     В последних стихотворениях Слуцкий  становится читателем. Он продолжает обращаться к Пушкину, но "светлый гений" первозданного поэта не призывает его более к священной жертве, а лишь нашептывает нечто сладкое на пороге смерти.

     Слуцкий верил, что родился под знаком Пушкина. Но как каждый еврей, он происходил от Иакова, боровшегося с Богом:

С той поры, как боролся Иаков…

С Богом  и победил его Бог, 
Стал он Яковом. 
Этот Яков

Под любым  знаком убог.

     Поэт  сознательно переиначивает здесь  библейский рассказ. Не Иаков побеждает Бога, завоевав для себя имя Израиль, а Всевышний побеждает его. Так рождается не мифический патриарх, а еврей, чей удел в истории – страдание. Потому для Слуцкого ересь перехода в Россию никогда не могла стать благословением. Знак Пушкина изначально таил в себе трагедию. В ней – величие поэзии Слуцкого и неразрешимость русско-еврейских дилемм.

     Исследователь творчества Слуцкого Ю. Болдырев пишет: «Тот дневник в стихах, что он вел, незаметно для него самого, нечаянно, исподволь становился хроникой, лирика оборачивалась эпосом, в эпизодах которого действовали, бушевали, сталкивались, возникали и исчезали люди, идеи, настроения, факты и фантомы 20-70-х годов нашего века». Действительно, картину жизни советского общества можно восстановить по творчеству Слуцкого. Но не только его одного - произведения других авторов тоже отразили эту жизнь. А вот жизнь советского еврейства не нашла отражения в советской литературе. Творчество Бориса Слуцкого - почти единственное исключение. 
 
 
 

     Тема  любви.

     Любовную  лирику Слуцкий отвергал. В стихотворении «Физики и лирики» он говорит: «Значит, слабенькие крылья - / Наши сладенькие ямбы, / И в пегасовом полете / Не взлетают наши кони.../ То-то физики в почете, / То-то лирики в загоне».

     Слуцкий не писал о любви. Не писал о возлюбленной, о любимой. Только под конец жизни вслед умершей жене написал свои признания. Еще было у него стихотворение «Ключ» - о холостяцкой комнате, куда приводят подруг на часок. Эта застегнутость, эта суровость по отношению к себе, эта боязнь сентиментальности у Слуцкого вытекает из основ, из нерушимых понятий о том, что должно и что не должно.

     Слуцкий писал – не о женщинах, а о  русских бабах, обездоленных войнами, трудом и всей нашей жизнью, писал  о военных вдовах, о вековухах  войны. Не о тех женщинах он думал, которых любят, которых желают, не о желанных, не о счастливых, нет, о тех, о которых обычно  не пишут и не вспоминают. А вот он видел, он  за них болел душою. Эта вечная боль воинственной России – ее одинокие, молча вянущие бабы. А кто до Слуцкого коснулся ее -  так чисто, так смиренно. Никто. Он любил то, что есть, а не  требовал небывалых красок. Тут на потребу было – что есть, и не от трезвости только, еще – от осознания себя среди таких же – равным. Смирение. Но смирение – это и есть осознание себя в мире, ощущение своего места в нем, - без запроса, с пониманием истинного положения вещей.

     Но  умерла Таня. Она была моложе его  на 11 лет. Татьяна Борисовна Дашковская родилась в 1930 г., прожила всего 47 лет. «Таню он любил всем своим существом, — пишет Липкин, — гордился ее красотой и умом — и было чем гордиться. Она заболела смертельной болезнью, и он боролся за ее жизнь…». Писатель Исай Кузнецов, признаваясь, что Слуцкого ему трудно было понять до конца, добавляет: «Он был более чем сдержан в выражении собственных чувств, мало кого допускал до того, что зовется внутренним миром. Думаю, только один человек по-настоящему знал и понимал его особым, не поддающимся анализу пониманием, присущим подлинной любви. Это была Таня, его жена, его поздняя и, может, единственная его любовь. Уверен: существовал Слуцкий мало кому известный, может быть, только Тане, неизвестный даже ему самому и открывшийся к концу жизни в лирических стихах, глубоких, сильных, полных боли». Ранний уход Тани надломил его. Жить — не хотел, вся боль переливалась в стихи.

     Ты  не должна была делать так,

     как ты сделала. Ты не должна была.

     С доброю улыбкою на устах

     жить  ты должна была,

     долго должна была.

     Жить  до старости, до седины

     Жены  обязаны и должны…

     В стихах, обращенных к Тане, Слуцкий опроверг самого себя, прежнего, «антилирического»:

     Я был кругом виноват,

     а Таня мне все же нежно сказала: «Прости!»

     почти в последней точке скитания по долгому

     мучающему пути.

     Преодолевая страшную связь

     больничной  койки и бедного тела,

     она мучительно приподнялась —

     прощенья  попросить захотела.

     А я ничего не видел кругом —

     слеза горела, не перегорала.

     поскольку был виноват кругом,

     и я был жив,

     а она умирала.

     Напишет, боль притихнет. А через день-два  накатит еще бесповоротнее: