Идейно-художественное своеобразие лирики Б. А. Слуцкого

     До этих пор — не кончен спор.

     Особая  миссия поэта заставляет его быть искренним и правдивым перед собой и теми, для кого он пишет. Только искреннее и правдивое поэтическое слово имеет подлинную ценность. Эта мысль, ставшая привычной для выражения одного из главных свойств настоящей литературы, у Слуцкого  своеобразно, в соответствии с духом времени, выражена в стихотворении «Сосредоточусь. Силы напрягу…»

     Магнитофонной лентой будь, поэт.

     Скоросшивателем входящих.

     Поэт, в понимании Слуцкого, — летописец  эпохи, не имеющий права что-либо скрыть или позабыть. Его поэтические строки должны стать памятником времени и человеку:

     Сосредоточусь. Силы напрягу.

     Всё вспомню. Ничего не позабуду.

     Ни  другу, ни врагу завидовать ни в чём  не буду.

     И — напишу. Точнее — опишу,

     Нет — запишу магнитофонной лентой.

     Философия Слуцкого-поэта близка философии поэтов «серебряного века», для которых сама жизнь, со всеми её мелочами и подробностями, была исполнена поэзии. Под пером Слуцкого быт превращался в бытие, даже если он был антипоэтичен:

     И ты поймёшь, какие удивительности

     Таятся в ежедневных пустяках.

       Поэтический наказ одного поэта  другому тоже не редкость в  русской поэзии (В.Брюсов. «Юному поэту», М.Волошин. «Поэту»). Но наставление Слуцкого звучит в соответствии с духом времени.

     Слуцкому  чужды высокопарные слова о совести, чести и морали. Эти понятия требуют от человека действий и поступков. Для поэта такой поступок — это слово. Он должен нести полную ответственность за те слова, которые обнародует. Так рождается ёмкая по своей сути поэтическая формула Слуцкого: «Слово — тоже дело».

     Тем более грустно сознавать поэту, что в современном мире потерян  интерес к поэзии. Таким настроением проникнуто стихотворение «Поэты». В нём отразились невесёлые размышления Слуцкого об обесценивании поэтического слова, потере его значимости. Эти мысли последнее время часто одолевали поэта, ему казалось, что поэзия в век прагматичности и расчёта стала ненужной, лишней.

     Настоящие поэты — редкость в современном  мире. По воспоминаниям О. Хлебникова, у Слуцкого было своеобразное пристрастие: он любил определять для себя первую пятёрку и первую десятку современных поэтов. Определившись, он веско пропагандировал своё мнение среди других. Однажды он совершенно серьёзно спросил своего друга Д. Самойлова: какое место, в первой десятке или первой двадцатке, он бы отвёл им — Самойлову и Слуцкому? Самойлов ответил остроумно: «По-моему, в первой двадцатке, но что-то предыдущих восемнадцати не видно». Такой ответ показался Слуцкому несерьёзным. А если говорить серьёзно, то в стихотворении «Поэты» эта мысль выражена более образно. Мысль об уникальности настоящего, талантливого поэта вызывает у Слуцкого чувство горечи, утраты:

     Мы  как белые журавли,

     Или как тасманийские волки,

     Или как пейзажи на Волге.

     Нас сводили, сводят, свели.

     Последняя строка четверостишия снова поражает способностью поэта тонко почувствовать оттенки богатого русского слова: всего три слова передают ощущения поэта, навеянные ходом целой жизни. Кто виноват в том, что без причины и без вины поэтов «затёрло, свело, отставило»? В этой синтаксической конструкции Слуцкий не случайно использует безличную форму глагола. Она позволяет не конкретизировать виновников забвения, Ведь причин такого отношения к поэтическому искусству много: невозможность в то время говорить всё и обо всём, равнодушие к искусству вообще как знамение, знак бездуховности общества, наконец, неумение или нежелание поэтов быть интересными для своих читателей.

     Конечно, стихотворение по своему настроению коренным образом отличается от всего, что написано Слуцким на эту тему. Объяснение этому факту тоже есть: поэт чувствовал себя усталым, время «застоя» сковывало и лишало права высказаться, быть услышанным, к тому же очень серьёзно заболела жена Слуцкого. Без сомнения, стихи никогда не были литературой для всех. Но, наверное, в жизни каждого бывал такой момент, когда хотелось вернуться к поэзии, почитать стихи и понять, что это и обо мне тоже. Именно поэтому поэзия нужна человеку, и без неё невозможно представить наше существование.

     Слуцкий никогда не писал ни о своей  любви к женщине, ни о природе  — его муза была связисткой на фронте, пахала на корове, таскала камни на стройке.

     Как сказал Е.Евтушенко в огоньковской антологии о Слуцком, «он был одним из немногих, вслед за Мандельштамом и Коржавиным, кто при Сталине писал против Сталина». Он был среди первых советских поэтов, осудивших Сталина в 1953-54 гг. (до 20-го съезда КПСС в 1956 г.) и преодолевших слепую преданность ему и его режиму. После смерти «отца народов» в печать, пусть и с цензурными изъятиями, пробились стихотворения «Хозяин» и «Бог». В годы застоя не увидели свет такие произведения, как «Современные размышления», «Терпенье», «Генерала легко понять», «Товарищ Сталин письменный» и др.

     В трехтомнике сталинским репрессиям посвящены стихотворения «Лопаты» (о том, как были отправлены в лагеря «основатели этой державы»), «После реабилитации» (о последней прогулке комиссара 1 ранга Гамарника по бульвару, который в наши годы назовут его именем), стихотворение «Прозаики», посвященное Артему Веселому, Исааку Бабелю, Ивану Катаеву, Александру Лебеденко. Стихотворение «Поэты малого народа» «который как-то погрузили в теплушки, в ящики простые и увозили из России», посвящено известному поэту-балкарцу Кайсыну Кулиеву. Стихотворение «Звонки» - о том, как «диктаторы звонят поэтам по телефону и задают вопросы» и «милостиво разрешают продленье жизни» (видимо, Б.Слуцкий имел в виду известную в литературной среде историю о том, как Сталин позвонил Пастернаку и говорил с ним о судьбе Мандельштама). Во всех этих стихотворениях с новой силой проявилось отличительная особенность поэтики Слуцкого  - ее очерковость, репортажность, документальность. 

     Еврейская тема. 

     Слуцкий уже в начале творческого пути обращается к еврейской теме. Если отклик на преследования евреев в  Германии (стихотворение «Рассказ эмигранта», декабрь 1940 г.; из цикла «Стихи о евреях и татарах»), полон веры в неистребимость и вечность еврейского народа («из синтеза простейших элементов воспрянет вновь Еврей как таковой»), то в следующих стихах этого цикла («добрая, святая, белокурая...», май 1941) — предчувствие тотального истребления евреев («в этот раз мы вряд ли уцелеем»), а в третьем, написанном на фронте стихотворении «Незаконченные размышления» (октябрь—декабрь 1941 г.) Слуцкий впервые поднимает тему антисемитизма в советском обществе. По воспоминаниям Д. Самойлова, Слуцкий привез с войны рукопись сборника рассказов «Евреи».

     Стихи о разгуле антисемитизма в  Советском Союзе, о трагической  судьбе евреев «в стране победившего социализма» полны горечи («В январе», «Значит, можно гнуть. Они согнутся...», «У Абрама, Исака и Якова...», «А нам, евреям, повезло...», «Люблю антисемитов, задарма...» и др.), а порой сарказма, гротескно переданного форме расхожих антисемитских сентенций («Про евреев»). Противостояние антисемитизму как «злу без маски» сочетается у Слуцкого с декларированием своей верности как отечеству, в котором родился и которое защищал, так и своему отчеству («Отечество и отчество», «Становлюсь похожим на деда...», «Национальная особенность», «Пятиконечная звезда с шестиконечной...») и утверждением своего кровного родства с великой русской литературой («Происхождение», «Романы из школьной программы...»). Слуцкий, однако, не допускает мысли о модном в среде евреев-интеллигентов понятии православия как пути ухода в чужую духовность («Православие не в процветании»). Слуцкий много переводил с языка идиш (И. Борухович, А. Вергелис, Ш. Галкин, М. Грубиан /1909—72/; Л. Квитко, А. Кушниров, Х. Малтинский, А. Шварцман, Я. Штернберг). Запрещение еврейской культуры в Советском Союзе - сначала на иврите, а затем и на идише - распространялось и на русско-еврейскую литературу, т.е. на написанные по-русски произведения писателей, описывающих жизнь с позиций самоидентификации с еврейством. Пожалуй, русско-еврейская литература запрещалась даже строже, поскольку, начиная с тридцатых годов, имела несравненно более широкую читательскую аудиторию, чем литература на идише. Да что говорить о русско-еврейской литературе, когда из-за нескольких фраз об антисемитизме цензура не пропустила уже сверстанные и набранные путевые заметки по Армении Василия Гроссмана. И, казалось бы, ни о каком отражении жизни советских евреев в советской литературе нечего и говорить - не считать же таким отражением отдельных случайных «положительных» персонажей с еврейскими фамилиями, мелькающих в забытых ныне произведениях (Вайнштейн в «Жди меня» Симонова или Залкинд в «Далеко от Москвы» Ажаева).

     Война многое изменила в отношении Слуцкого к еврейской теме. Ни у кого из советских поэтов нет стольких стихотворений о Катастрофе. На первый взгляд - это очень личные стихи, написанные от первого лица – «Как убивали мою бабку». «Отягощенный родственными чувствами, я к тете шел, чтоб дядю повидать», «Теперь Освенцим чаще снятся мне...».

     Действительно, у Слуцкого в Катастрофе погибли родные, но лирический герой стихотворений - это не Борис Абрамович Слуцкий, а советский еврей середины века, говоря обобщенно - все советское еврейство. И скорбит Слуцкий не только о погибших близких - он пишет о гибели всей бывшей черты оседлости:

     Черта под чертою.

     Пропала оседлость.

     Шальное богатство,

     Веселая бедность.

     Он  вылетел в трубы освенцимских топок,

     Мир скатерти белой в субботу и стопок.

     Он - черный. Он - жирный. Он - сладостный дым.

     А я его помню еще молодым.

     Слуцкий - один из немногих в советской литературе - пишет об уничтожении не только людей, но и о гибели всего идишского мира:

     Я освобождал Украину,

     Шел через еврейские деревни.

     Идиш, их язык - давно руина.

     Вымер он и года три как древний.

     Нет не вымер - вырезан и выжжен.

     Слуцкий  не помечал дат написания своих стихов. Однако их содержание столь точно отражает жизнь, что год, а то и месяц создания того или иного произведения можно установить. Стихотворение «Я освобождал Украину» написано, по-видимому, в 1944 году, спустя три года после уничтожения украинского еврейства. А вот «Как меня не приняли на работу» написано, конечно, после войны, где-то в 46 - 47 годах, когда факт отказа в приеме на работу по «пятому пункту» еще не стал привычным, особенно для бывших фронтовиков:

     Не  понравился, не показался –

     В общем, не подошел, не дорос.

     Спустя  много лет Слуцкий напишет:

     Вот я из части убыл,

     Вот я до дому прибыл.

     Опять загнали в угол:

     С меня какая прибыль?

     Да, в угол был я загнан,

     Но  не погиб, не запил.

     И вот за века четверть

     В борьбе, в гоньбе, в аврале,

     Меня не взяли черти,

     Как бы они не брали.

     Я уцелел,

     Я одолел.

     Я – к старости – повеселел.

     Стихотворение это называется «Национальная особенность». Разумеется, это не только национальная особенность лирического героя, это национальная особенность и судьба всего советского еврейства.

     Был в этой судьбе  переломный момент: «дело врачей».

                «В январе»:

     Я кипел тяжело и смрадно,

     Словно  черный асфальт в котле.

     Было  стыдно.

     Было  срамно.

     Было  тошно ходить по земле.

     Было  тошно ездить в трамвае.

     Все казалось: билет отрывая,

     Или сдачу передавая, или просто проход давая

     И плечами задевая,

     Все глядят, с молчаливой злобой

     И твоих оправданий ждут.

     С невероятной наблюдательностью  Слуцкий подчеркивает, что особенно «тошно» было в трамвае - не на улице, где ты мог уйти, не на работе, где существовали какие-то личные отношения, а в замкнутом пространстве трамвайного вагона, где невозможно спрятаться и откуда невозможно выйти.

     Не  удивительно, что Слуцкий вместе со всеми с энтузиазмом воспримет  хрущевскую «оттепель», иногда принимая желаемое за действительное. Но уже очень скоро он напишет горькие строчки:

     Стало быть, получается вот как: