Акунин-класик

У Новодевичьего монастыря  к коронации Николая II понастроили  всяческие аттракционы (“Коронация, или Последний из романов”), —  видать, “Сибирского цирюльника” снимать готовятся...

А вдобавок ко всему  обнаруживаются такие ошибки супротив исторических фактов, что впору г-ну сочинителю ставить кол с вот  та-а-ким минусом: в “Коронации”  отцом Николая II оказывается попеременно  то Александр II (убили родителя бомбой), то, что правильно, Александр III. Вспоминается ответ, данный как-то одним из абитуриентов в Московском университете: “Декабристы убили Александра III бомбой”... [40]

Полноте-с!.. Русскую  историю Борис Акунин знает на самом деле неплохо, и уж в двух Александрах он никогда не заблудится. Разве если с умыслом... [41]

Между тем, игра игрою, а создатель Эраста Фандорина, когда  надо, умеет превосходно передать и психологию террориста (Грин в  “Статском советнике”), и пряную атмосферу декаданса (“Любовница смерти”), даром что идея клуба самоубийц позаимствована не столько из русской истории Серебряного века, сколько из Стивенсоновых “Приключений принца Флоризеля” (или, скорее, из отечественного многосерийного фильма режиссера Евгения Татарского, в котором принца Флоризеля играл Олег Даль). Умеет Фандорин и показать историю так, как это, если верить Пушкину, делал сэр Вальтер Скотт, — “домашним образом”. Не говоря уж об откровениях дворецкого Зюкина (“Повседневная жизнь дома Романовых без утайки, от заката до рассвета”) в романе “Коронация” — вот хотя бы Александр II в восприятии склонной к нигилизму и вольнодумству девицы Вареньки Суворовой:

Наблюдение первое: да он совсем старик! Набрякшие веки, бакенбарды и подкрученные усы с  проседью, пальцы узловатые, подагрические. Да ведь и то — в следующем году шестьдесят. Почти бабушкин ровесник.

Наблюдение второе: не такой добрый, как пишут в  газетах. Скорее, равнодушный, усталый. Все на свете повидал, ничему не удивится, ничему особенно не обрадуется.

Наблюдение третье, самое интересное: несмотря на возраст  и порфироносность, неравнодушен к  женскому полу. А иначе зачем, ваше величество, по груди и талии взглядом рыскать? Видно, правду говорят про  него и княжну Долгорукову, которая  вдвое моложе. И Варя окончательно перестала бояться Царя-Освободителя (“Турецкий гамбит”).

Русская история излагается в “Приключениях Эраста Фандорина” живо, легко, иронично. Чем мы немало обязаны самому Эрасту Фандорину — персонажу, воспринимающему происходящее своеобычно, нетривиально. Убежденный консерватор и приверженец просветительских ценностей и технического прогресса, служащий по полицейской части, но не Держиморда и не ограниченный исполнитель чужих приказов; человек чести и широких взглядов, способный скорее понять “свою правду” террористов, чем вольность в вопросах пола, — таков он, Эраст Петрович Фандорин. Он — своего рода “посредник”, медиатор между мирами царского двора и террористов, высшего общества и Хитрова рынка.

И еще. В романной игре Бориса Акунина история превращается в шахматную доску, на которой разыгрывается партия, и Фандорин — один из игроков. Пусть он и не всегда выигрывает, но обычно знает ход игры. А игра эта такова, что эпохальные события оказываются следствием поступков вымышленных персонажей: неудачи русских войск под Плевной — всего лишь следствие хитроумной игры турецкого шпиона Анвара-эфенди; разгадай его партию Фандорин раньше, итоги войны могли бы быть иными... Давка на Ходынке спровоцирована мадемуазель Деклик, возглавлявшей шайку преступников. История и частная жизнь вымышленных персонажей ходят рука об руку.

И наконец, последнее. Тайное общество, убивающее во имя  прогресса, общество, которому XIX столетие обязано почти всеми своими научными и иными достижениями (“Азазель”), кровавая и ненужная России война на Востоке (“Турецкий гамбит”), страх, испытываемый на Западе перед Россией (“Левиафан”), военный заговор и устранение претендента на власть посредством редкого яда (“Смерть Ахиллеса”), заговор охранителей во имя якобы чистоты православия (“Пелагия и красный петух”) — все это, как я уже отмечал в главе первой, приметы не столько века XIX, сколько наших дней [42]. Разумею в данном случае даже не саму реальность, а современные мифы о ней, те трафареты сознания, в которых преломляется история нашего времени. Чтение акунинских романов позволяет если не преодолеть эти мифы, то отстраниться от них. Уцелел же Эраст Фандорин вопреки всем своим врагам. Да здравствует исторический оптимизм!.. Даст Бог, все будет хорошо. Читайте Акунина, господа: это чтение утешительное.

ЭПИЛОГ

Что есть массовая литература? “Понятие массовой литературы подразумевает  в качестве обязательной антитезы некоторую  вершинную культуру. <...>

Массовая литература должна обладать двумя, взаимно противоречащими  признаками. Во-первых, она должна представлять более распространенную в количественном отношении часть литературы. При распределении признаков “распространенная — нераспространенная”, “читаемая — нечитаемая”, “известная — неизвестная” массовая литература получит маркированные характеристики. Следовательно, в определенном коллективе она будет осознаваться как культурно полноценная и обладающая всеми качествами, необходимыми для того, чтобы выполнять эту роль. Однако, во-вторых, в этом же обществе должны действовать и быть активными нормы и представления, с точки зрения которых эта литература не только оценивалась бы чрезвычайно низко, но она как бы и не существовала вовсе. Она будет оцениваться как “плохая”, “грубая”, “устаревшая” или по какому-нибудь другому признаку исключенная, отверженная, апокрифическая.

Таким образом, один и  тот же текст должен восприниматься читателем в двойном свете. Он должен иметь признаки принадлежности к высокой культуре эпохи и  в определенных читательских кругах ей приравниваться <...>. Однако для другого читателя той же эпохи этот же текст должен обладать признаками выключенности из какой-то системы: господствующей, ценной или, по крайней мере, официальной” [43].

Романы Бориса Акунина, оцениваемые в рамках оппозиции  “высокой” и “массовой” словесности, выявляют свою парадоксальность. Они как бы одновременно принадлежат и “серьезному”, и “массовому” искусству — для одного и того же читателя. Сложная поэтика аллюзий, интертекстуальных связей, включенность в контекст литературной традиции роднят их с “высокой” литературой; установка на “стабильность художественного языка, поэтику хорошего конца”, “установка на сообщение, интерес к вопросу: “Чем кончилось?”” (Ю.М. Лотман) [44] — черты “массовой” литературы, доминантные в нарративной поэтике акунинских текстов. Конечно, в современной культуре и, прежде всего, в постмодернистской поэтике литературная иерархия “высоких” и “низовых” текстов размыта. Да, элитарный постмодернистский текст может стремиться выдать себя за феномен “массовой” словесности.

И тем не менее оппозиция  “высокой” и “массовой” литературы в современной культуре не отменена. Глубоко нетривиальная семантика  “Лолиты” будет безнадежно искажена, если читатель воспримет набоковский  роман как скабрезный “полупорнографический” текст; смысл “Имени розы” Умберто Эко или “Парфюмера” Патрика Зюскинда улетучится, испарится, если первый текст окажется истолкован как полутриллер-полудетектив из эпохи Средних веков, а второй будет прочитан как повествование об экзотическом маньяке. Разрушится художественный мир текстов, исчезнет их глубинная символика: реинтерпретация Рая и невинности у Набокова, соблазны и вызовы, стоящие перед современными интеллектуалами, у Эко, травестия истории Христа у Зюскинда.

У Бориса Акунина все  иначе. Это массовое искусство для читателя достопочтенной словесности. У него сюжет и система аллюзий — отдельно, как котлеты и мухи в хорошей ресторации, у Донона или Бореля. Любитель авантюрного чтения вполне удовлетворится приключениями, филологически озабоченный читатель, кроме того, попробует расплести паутину интертекста. Но каждый останется при своем, ибо авантюрность и цитатность (“литературность”) у Бориса Акунина — сосуды несообщающиеся, уровни, друг от друга изолированные. Криминальное чтиво и интеллектуальное чтение в разных флаконах, но в одной упаковке.

И наконец, автор “фандоринского”  и “провинциального” циклов откровенно моралистичен, что в наши дни пристало более именно “массовым” литераторам. Его Фандорин — приверженец законности и порядка, ценящий личную свободу и независимость. Почти либерал, готовый служить, но не прислуживаться. В “Статском советнике” устами Фандорина изрекается мысль о том, что горе России происходит из того, что благое дело защищают дураки и негодяи — представители власти, а за зло борются подвижники — революционеры. Здесь же просвещенный жандармский офицер Смольянинов произносит декларацию разумных реформ: “Нужно только перенаправить настроение просвещенной части общества от разрушительности к созиданию, а непросвещенную часть общества следует образовывать и постепенно воспитывать в ней чувство самоуважения и достоинства”. А в “Пелагии и красном петухе” еврей-выкрест Бердичевский разъясняет самому себе, а заодно и читателям, что зло России — не в евреях.

В соотношении с  классическими текстами акунинские сочинения выглядят как бы дайджестом, экстрактом — наподобие томиков русской классики в кратком изложении, столь милых сердцу нерадивых школяров. Оставлена фабула. Впрочем, детектив и родственные ему творения всегда имеют черты выжимки из “большого” искусства. “Детектив — признак как социального, так и литературного здоровья. Он удобен тем, что обнажает художественные структуры. В принципе любое преступление — это идеальный в своей наготе сюжет. Каждая следственная версия тождественна психологическому мотиву” (А. Генис) [45].

Акунинские романы собираются из мотивов и аллюзий  — кубиков, как домики в детском  конструкторе. Но собрать эти тексты непросто. Борис Акунин достигает  в своей игре истинного мастерства.

Примечания

* Прообразом первых  двух глав этого сочинения послужили две мои заметки, опубликованные в “Круге чтения” “Русского журнала” (www.russ.ru); при включении в текст повествования они были существенно переработаны и дополнены.

1) Строго говоря, остросюжетные  “криминальные” романы Бориса Акунина (“фандоринский” и “пелагиевский” циклы и сочинения о предках и о потомке Эраста Петровича) детективами не являются, о чем сказано в главе второй этой статьи. Особый случай — неискушенные и наивные “детективы поневоле”, как рыцарь без страха и упрека и галантный кавалер осьмнадцатого столетья Данила Фондорин или его далекий потомок, вернувшийся из Англии на историческую родину наш современник Николас: тайна манит их за собою, но не дается в руки. Так, Николас Фандорин примет крышку старинного сундука, врытого в землю, за “какой-то кусок дерева или, скорее, корня” и не найдет желанную “Либерею”, библиотеку Ивана Грозного, даром что смог расшифровать старинный документ и даже отыскать дом, где его предок Корнелиус фон Дорн спрятал это книжное сокровище (“Алтын-толобас”). Конечно, это случай особый — как и тот, когда Николас Фандорин, оказавшись в Новоиерусалимском монастыре и читая надпись на могиле мальчика Митеньки Карпова, умершего на исходе восемнадцатого столетия, скорбит о безвременно почившем дитяти, не ведая ни того, что эта могила ложная, ни — что означенный Дмитрий Карпов был усыновлен предком Николаса Данилой Фондориным под именем Самсона Фандорина и что он — тоже предок сэра Николаса. Сокровенные события истории ускользают от взора обыкновенных людей, — говорит Борис Акунин.

О сходстве романов  Бориса Акунина с детективной  классикой и об отличиях их от жанра  детектива еще будет сказано  дальше.

2) Провинциальный  Заволжск с его размеренной  и внешне спокойной жизнью  напоминает лесковский Старгород, литературный прообраз владыки Митрофания — отец Савелий Туберозов, вторжение в старгородское мирное захолустье чиновника по особым поручениям Бубенцова, в прошлом повинного в безнравственных поступках, а ныне пользующегося покровительством властей предержащих, — отголосок приезда в Старгород Термосесова. В “Пелагии и белом бульдоге” несложно обнаружить и свидетельства воздействия гоголевских текстов (успех Бубенцова в заволжском свете — и прием, оказанный провинциалами Хлестакову и Чичикову). Прослеживается и сходство с романами Достоевского — повествователь в “Пелагии и белом бульдоге”, патриот родного городка, посвященный в его слухи и сплетни, — дальний родственник хроникера из “Бесов” и “Братьев Карамазовых”. Но “Соборяне” остаются основным литературным прообразом и источником.

Однако в “пелагиевском” цикле веет не только сонным и теплым воздухом русской провинции, но и  холодным свежим ветром Гренландии. Находка  метеорита, упавшего на остров, ученым-преступником и изобличение этого злодея проницательной и решительной дамой, кажется, позаимствованы автором “Пелагии и черного монаха” из романа датчанина Питера Хёга “Смилла и ее чувство снега” (1993), впервые изданного по-русски за пару лет до выхода в свет акунинского сочинения. И у Бориса Акунина, и у Хёга упавший метеорит находится в пещере.

Датский роман, в свой черед, восходит к роману Жюля Верна  “В погоне за метеоритом”, в чем  Питер Хёг не в пример Борису Акунину  не таится, а “колется” сразу, заставляя  антагониста Смиллы назвать жюль-верновский текст (ср.: Хёг П. Смилла и ее чувство снега: Роман / Пер. с дат. Е. Красновой. СПб., 2002. С. 519). И француз, и датчанин послали свои метеориты на пустынные острова Упернивик и Гела Альта у берегов Гренландии, правда, охотники за метеоритом у Жюля Верна, в отличие от хёговских злодеев, убийств не совершают.

3) Последняя глава  романа, “Евангелие от Пелагии”, отсылает ценящего литературные  переклички читателя к тексту  ХХ столетия — к роману М.А.  Булгакова “Мастер и Маргарита”, ершалаимские главы коего суть  не что иное, как “Евангелие от Воланда”. Впрочем, для литературно искушенного читателя акунинских произведений роман Булгакова — тоже классика.

А. Данилевский недоброжелательно  отметил назойливость булгаковского  пласта в “Пелагии и красном петухе” (Данилевский А. Б. Акунин и Благая Весть // Русский журнал. 2003. 20 марта. — http: // www.russ.ru/krug/kniga/200303320_ dan.html). Но безотносительно к претензиям Бориса Акунина на роль “нового евангелиста” (в сем его уличает рецензент) нельзя не отметить, что педалирование цитат — вообще черта акунинской поэтики, а отнюдь не частный случай “Пелагии и красного петуха”.