Акунин-класик

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Мнение о том, что  произведения Бориса Акунина, принадлежащие  к детективному жанру [1], являют собой  его “высокие” образцы, — почти  трюизм. Ведь не случайно же свой цикл “Приключения Эраста Фандорина” сочинитель посвятил “памяти XIX столетия, когда литература была великой, вера в прогресс безграничной, а преступления совершались и раскрывались с изяществом и вкусом”. Столетие, названное Александром Блоком “воистину жестоким веком”, в изображении Бориса Акунина становится классической эпохой, временем ценностей и норм, — которым автор пусть и не следует, но явственно их учитывает. Знаменательно, что и материал для своих романов писатель избирает не “сырой”, а уже преломленный и запечатленный изящной словесностью, — словесностью XIX столетия по преимуществу. Так, неторопливое повествование “Пелагии и белого бульдога” вышито по канве лесковских “Соборян” [2], “Пелагия и черный монах” — не случай из жизни русской провинции сто-с-лишним-летней давности, а ожившее переложение чеховского “Черного монаха”. В “деревенских” главах третьего романа о проницательной монахине — “Пелагия и красный петух” — веет духом старинного Керженца, увековеченного в романе Мельникова-Печерского “В лесах”, а хитросплетение заговоров и интриг в романах о Пелагии вызывает в памяти антинигилистические романы того же Лескова — “Накануне” и особенно “На ножах” [3]. Или “Бесов” Достоевского.

Правда, это соотнесенность зеркальная — соотнесенность оригинала  и перевертыша. Если у Лескова  или Достоевского демонические фигуры — “нигилисты” (хотя и представители “властных структур” не всегда блещут добродетелями), то в “Пелагии и красном петухе” на роль Сатаны претендует обер-прокурор Синода Победин (прототип коего — небезызвестный Победоносцев), окруженный сонмом бесов помельче. Впрочем, поэтика перевертыша вообще характерна для Бориса Акунина. Победин же — светский глава Церкви, не верящий в Бога, но готовый террором оберегать православие, — двойник Великого Инквизитора из “Братьев Карамазовых”.

Поэтика “фандоринского”  цикла более сложна, и по крайней мере для большинства романов об Эрасте Фандорине нельзя указать один главный прообраз-претекст (об этом подробнее — дальше). Особый случай — роман “Внеклассное чтение”, каждая из глав которого названа по одному из классических произведений русской и мировой литературы прошлых веков.

Сам Борис Акунин, признавая и даже подчеркивая  “классичность/ культурность” [4] созданных  им сочинений, неизменно объясняет  замысел создавать “культурные  детективы” желанием угодить литературным вкусам жены. “Она у меня рафинированный читатель, но детективы, как и все ее подружки, очень любит. А читать подобную литературу считалось занятием неприличным. И когда я увидел, как она стыдливо заворачивает в газетку какой-то очередной отечественный детектив, очень захотелось сделать что-то другое, чтобы в газетку не заворачивали” [5].

Декларирование Акуниным высокого — в сравнении со среднестатистическим российским “криминальным чтивом”  — статуса собственных текстов  кажется безусловно серьезным, но вот  объяснение того, почему он пишет “приличные” произведения об убийствах и их расследовании (хочет сделать приятное жене), выглядит откровенно ироническим. О приверженности классической традиции сочинитель Фандорина и сестры Пелагии изъясняется и в других случаях с безусловной серьезностью и с неприкровенной ироничностью. Например, так: “Чтобы создать что-то свое, надо переработать громадное количество чужого литературного опыта. Опыта качественного, классического. Сейчас я нашел способ чтения классики. Я ее слушаю... Иду в спортзал, надеваю наушники, кручу педали и слушаю. Оказывается, есть чудесные аудиозаписи всех классических произведений, я прослушал их сотни. И читают их великие актеры. Часто именно текст наталкивает на что-то интересное” [6].

Согласитесь, любезный читатель: слушание чтения классических произведений во время занятий на велотренажере в спортзале — дело, мягко говоря, необычное. Это способ позиционирования новых отношений с классической литературой.

Тем не менее, невзирая на изрядную долю шутливого самоотстранения автора “фандоринского” цикла от собственных же признаний в приверженности классической традиции, Борис Акунин явственно отличается от прочих отечественных детективщиков и “триллерщиков”. Он сложнее, то есть культурнее. Знаменательно, что романы Бориса Акунина были восприняты даже как полуобязательное “внеклассное чтение” для школьников, как отрадный пример приобщения нового поколения к книге: “Если вы обнаружите, что кто-то из ваших старшеклассников прячет под учебником книгу в черном блестящем переплете, а означенный на обложке автор — Б. Акунин, я бы на вашем месте не ставила за это двойку. Ведь оставить недочитанным детектив этого писателя — выше человеческих сил. Если вы еще не убедились, возьмите эту книгу в руки, только не начинайте читать ее до проверки тетрадей или поздно вечером” [7].

Так кто же он такой, Борис Акунин: “массовик-затейник”, шутовски надевающий личину “высокого” писателя, или истинный творец, возносящий до высот “настоящей” словесности  сюжеты и мотивы, коими обычно пробавляются сочинители авантюрных романов? Поэтика акунинских романов, прежде всего “фандоринского” цикла, место этих романов среди произведений авантюрных и детективных, природа их соотнесенности с “высокой” литературой, с классической словесностью, стратегия “акунинского” проекта — таков предмет нашего повествования.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. “ВСЕ ЖАНРЫ  В ГОСТИ БУДУТ К НАМ”: 
ПОЭТИКА “ФАНДОРИНСКОГО” ЦИКЛА

Циклизация — черта, издревле свойственная словесности. Но особенно она характерна для массовой литературы. Читатель оной быстро привыкает к персонажам, странствующим из романа в роман, привязывается к героям, как к старым знакомцам, живет их радостями и горестями, как своими. Мир, обжитый такими давно родными, “знакомыми всё лицами”, — мир понятный и привычный. Открыв очередную книгу серии, чувствуешь себя уютно и уверенно. Даже если в серии тут и там попадаются серийные убийцы и странствовать об руку с этими малосимпатичными героями приходится из грязного кабака в вертеп разврата... Не случайно самый характерный вид массового кино, — это сериалы. Притом подчас такие, что срок их просмотра почти соизмерим с земным сроком, отпущенным телезрителю (“Санта-Барбара”). Люди любят читать (смотреть) романные циклы и киносериалы, и это приносит издателям и продюсерам, авторам и режиссерам успех и деньги.

В том, что Борис  Акунин задумал объединить девять романов  об Эрасте Фандорине в один цикл, ничего оригинального, конечно, нет. В  классике детективного жанра было немало таких консолидирующих фигур  — сыщиков и (рас-)следователей всякого рода. Литературные предки у г-на Фандорина весьма почтенные, с хорошей репутацией: мистер Шерлок Холмс, мсье Эркюль Пуаро, мисс Марпл... Старый прием безотказно действует и в нынешней российской беллетристике детективного жанра: стоит вспомнить хотя бы аналитика Настю Каменскую, произведенную на свет писательницей Александрой Марининой. Всё так. Но...

Невзирая на вышесказанное, осмелюсь утверждать, что Борис Акунин как создатель “фандоринского”  проекта вполне оригинален. Прежде всего, никто иной не декларировал и вроде бы не декларирует свой сериал как осознанный проект, не демонстрирует — решительно, смело, откровенно — собственную стратегию успеха: “Все жанры классического криминального романа в литературном проекте Б. Акунина “Приключения Эраста Фандорина””. В книгах “дорогого” (“твердообложечного”) варианта “Приключений Эраста Фандорина”, выпускаемых издательством “Захаров”, романы из этой “великолепной девятки” снабжены соответствующими жанроуказующими эпитетами: “Азазель” — “конспирологический детектив”, “Турецкий гамбит” — “шпионский детектив”, “Левиафан” — “герметический детектив”, “Смерть Ахиллеса” — “детектив о наемном убийце”, “Особые поручения” — “повесть о мошеннике и повесть о маньяке”, “Статский советник” — “политический детектив”, “Коронация, или Последний из романов” — “великосветский детектив”... Правда, искушенный читатель не может не заметить, что “детективоведение” ведать не ведает о таком жанре, как “детектив о наемном убийце” (говоря на современном русском языке — о киллере). Не было такого жанра в “классические времена” — поскольку спрос на киллеров хоть и существовал, но все же был куда меньше, чем ныне, а соответствующий род занятий не был еще престижным [8]. “Повесть о мошеннике и повесть о маньяке”, равно как и “конспирологический” и “герметический” детективы — тоже отнюдь не традиционные жанровые термины [9]. Был в 1830-х годах в русской литературе такой жанр — “светская повесть”, но то была романтическая повесть из жизни высшего общества. А о “великосветском детективе” тогда и не слыхивали. Вполне классичны по своему жанру разве что “шпионский” да “политический” детективы.

Акунинская игра в  “классики”-классику вообще намеренно  противоречива. Каждый из “фандоринских” романов снабжен броской надписью на обложке “Новый детективъ”. “Ер” на конце вполне “классичен”, но эпитет “новый” двусмыслен: новый — значит то ли новый роман из цикла, то ли детектив в новом стиле — рубежа XX и XXI столетий. Про то, что эти детективы — возрожденная классика жанра, и про то, что посвящены они “памяти XIX столетия, когда литература была великой, вера в прогресс безграничной, а преступления совершались и раскрывались с изяществом и вкусом”, читатель узнает, только взглянув на оборот обложки.

Также двусмысленны и  даты, завершающие полный перечень “фандоринских” романов в “твердообложечных” изданиях “захаровской” серии: “Азазель” (1876), “Турецкий гамбит” (1877), “Смерть Ахиллеса” (1882)... Конечно, это годы, в которые происходит действие. Но уж очень похоже на годы написания — их-то обычно и ставят в скобках после заглавий...

Классичность “фандоринских” детективов и впрямь обманчива, иллюзорна. Их сюжеты — тайное общество, щупальца которого оплели почти полмира (“Азазель”), закулисная сторона войны как  потаенная политическая игра, смысл  коей внятен паре игроков, стоящих в тени на заднем плане, вдали от шахматной доски (“Турецкий гамбит”), политическое убийство генерала — потенциального путчиста, замаскированное под сердечный приступ, из-за скандальности обстановки (умер “на бабе”) создающее претенденту на власть несмываемо черный пиар (“Смерть Ахиллеса”), киднэппинг с отрезанием похищенному ребенку пальчика (“Коронация, или Последний из романов”). Н-не к-классические с-сюжеты, — сказал бы, заикаясь, Эраст Петрович Фандорин. И дело даже не в том, что в XIX столетии ничего подобного не было. Было, не было, — не суть важно. Важно, что эти сюжеты не вписываются в наше массовое, мифологизированное представление об этом “старом добром времени” русской литературы, к которому взывает Борис Акунин. А вот в (тоже мифологизированное) представление о наших днях — запросто.

А обстановка!.. Экстернат  с новой, “продвинутой” методикой  обучения детей (“Азазель”), гей-клуб с кабинетами, в которых завсегдатаи  предаются садомазохистским удовольствиям, в Москве 1896 года (“Коронация, или Последний из романов”), путешествие по подземным улицам и переулкам Москвы и нежеланное знакомство с бандитом Князем и с рэкетиром Упырем, “крышующим” московский мелкий и средний бизнес? А Князь и Упырь, “забивающие стрелку” в Лужниках, — а “стрелка” вышла “с подставой” (“Любовник Смерти”)? Воля ваша, если это и есть ваш хваленый век девятнадцатый, то он и вправду “железный”. Железнее не придумаешь.

Осознав, что и его  “подставили”, акунинский читатель начинает находить многочисленные аллюзии на современную действительность и цитаты из тех произведений, которые были созданы десятки лет спустя после завершения “фандоринской” эпохи. О цитатах, да и об аллюзиях поговорим обстоятельнее в другой главе, а пока несколько примеров из довольно “толстых” намеков на современность. Когда Ксаверий Феофилактович Грушин, следственный пристав Сыскного управления при московском обер-полицмейстере, радостно думает, читая газетные новости, что чинная, спокойная Москва — не чета криминальному Петербургу (“Азазель”), — это он о нашем Петербурге, вокруг которого создан миф о “бандитской столице России”, думает. Когда о московском генерал-губернаторе Владимире Долгоруком, истово любящем помпезное строительство и взимающем с купечества твердою рукою сборы на храм Христа Спасителя, повествуется (“Смерть Ахиллеса”), то г-н сочинитель на Юрия Михайловича Лужкова намекает. Юрий, значит, Долгорукий (а и прозвище Лужкова таково), а что Владимир — так кому не известно: Юрий Михайлович российский кабриолет “Князь Владимир” одно время очень хвалил... [10] У московского генерал-губернатора сложные отношения с верховной властью, один из “камней преткновения”: должность начальника московской полиции. “Московские” желают поставить на него своего человека (Долгорукой полуобещает этот пост Фандорину), а “питерские” — своего (“Статский советник”) [11].

А уж дальше — гадай-рассчитывай: убийство генерала Соболева и загадочная смерть генерала Рохлина — это  совпадение или как?.. А сумасшедший  бросок генерала Соболева на Сан-Стефано  с прицелом на Стамбул-Царьград — это до или после марш-броска российских десантников в Приштину написано?.. Впрочем, о метаморфозах, претерпеваемых историей в акунинских романах, мы еще скажем чуть позже.

Аттестация XIX столетия, данная автором “Приключений Эраста Фандорина”, — вообще ироническая. Что до величия литературы, то оное в романах не показывается. (Зато на первых же страницах “Турецкого гамбита” появляется Великий Писатель, диктующий невероятную по силе сцену, сразу вслед за тем жадно обнимающий юную стенографистку трясущимися старческими пальцами и грубо домогающийся близости. Ба, да это не Федор ли Михайлович Достоевский появляется там в образе сладострастного отца Карамазова и уж не так ли у него случилось в первый раз с Анной-то Григорьевной?..) В прогресс Фандорин верит свято, и в этом, как считает автор, прав. Но глаза живым людям выкалывать, как Очко в “Любовнике Смерти”, или пальчики малым великокняжеским детям резать, как мадемуазель Деклик, она же доктор Линд, в “Коронации”, — это разве изящно? Да и насчет изящного раскрытия преступлений, — неправда Ваша, г-н Сочинитель. В той же “Коронации” Ваш несравненный Фандорин признал доктора Линда в мадемуазель Деклик только тогда, когда она это ему чуть не прямо сказала-с (про лом-то, помните?..)[12]. И это не единственный случай такой...