Акунин-класик

Правда, Фандорин говорит, в отличие от Зурова, только об удачливости  в азартных играх, а не о везении  в ситуациях, чреватых гибелью. Ну, да разница небольшая: что наша жизнь? — игра!.. Говоря об удачливости Фандорина, почти выпячивая ее, Борис Акунин и напоминает о родстве своих произведений с авантюрным романом, и признается в условности, неправдоподобии такого рода произведений. Он иронизирует и над ними, и над самим собой.

Как “сыщик” Фандорин очень необычен. Виктор Шкловский  как-то заметил, что в детективной литературе обязательна пара “сыщик — его незадачливый и недалекий коллега или знакомый” [19] (таковы Арсен Дюпен и его приятель-рассказчик у Эдгара По, Холмс и Ватсон плюс инспектор Лестрейд у Конан Дойла, можно добавить и пару “Пуаро — Гастингс”). Но Борис Акунин от такого истертого приема отказывается. То есть, конечно, в “Турецком гамбите” присутствует незадачливый жандармский полковник Казанзаки, в “Левиафане” — француз комиссар Гош (старикан с неизменной трубкой — пародия на сименоновского комиссара Мегрэ), в “Декораторе” — самонадеянный и завистливый сыщик Ижицын. В “Коронации, или Последнем из романов” свои расследования ведут несколько персонажей (от великого князя и его адъютанта до дворецкого Зюкина), а в “Любовнике Смерти” прозрения Фандорина кажутся фантастически сверхъестественными подростку Сеньке Скорикову. Но большинство из этих персонажей в сравнении с Эрастом Петровичем абсолютно неконкурентоспособны не столько потому, что глупее, сколько потому, что лишены многого из той информации, которая доступна Фандорину.

Писал Виктор Шкловский  и о том, что в детективной  литературе очень важен социальный и профессиональный статус “сыщика”: в Англии с ее культом privacy, частной  жизни, частный детектив Холмс будет  всегда оставлять в дураках инспектора Скотланд-Ярда Лестрейда, в советской же литературе гением “дедуктивного метода” окажется сыщик, служащий в милиции. Борис Акунин проскользнул между Сциллой и Харибдой “буржуазного” и советского детектива: изначально Фандорин — на государственной службе, быстро продвигается, почти что взлетает по карьерной лестнице (коллежский регистратор — титулярный советник — надворный советник...). Но государственная служба прерывается длительными периодами privacy (волонтер в Сербии, русский, живущий за границей и выполняющий частные поручения...). Фандорина порой нужно уговаривать принять участие в расследовании, и даже мнение шефа жандармов или московского генерал-губернатора или министра внутренних дел для него не указ.

Наконец, о расследованиях. Классический детектив — текст-загадка, для разгадки которой у “сыщика” и у читателя изначально один и тот же объем информации и (якобы) равные шансы. В “Левиафане” писатель воссоздает классическую модель детективного текста: на замкнутой площадке — в салоне корабля — несколько человек, и как минимум один среди них — убийца. Вспоминаются “Десять негритят” и “Убийство в Восточном экспрессе” Агаты Кристи — но это сходство скорее поверхностное. В романах Акунина информация меняется от главы к главе, образуя всё новые и новые картины, как стеклышки в калейдоскопе. Мудрено читателю по исходным приметам найти убийцу... (Иногда, как в “Пиковом валете”, преступника искать и не нужно — читатель знакомится с ним прежде, чем Фандорин.)

Кроме того, пытливые герои Эраст Фандорин и сестра Пелагия обнаруживают истину иной раз  лишь на последних страницах акунинских текстов. Гениальность и удачливость  Фандорина проявляются не всегда. К примеру, он опознал доктора Линда в мадемуазель Деклик только после ее неосторожной и необъяснимой проговорки о ломе, которым Фандорин с Зюкиным ломали дверь. Он не в состоянии защитить дорогих для него людей: невесту Лизу (“Азазель”), ассистента Тюльпанова (“Декоратор”), женщину по прозвищу Смерть (“Любовник Смерти”). И, самое важное, самое страшное — Эраст Петрович так и не узнал, что им задержанный японский шпион-диверсант — его сын (“Алмазная колесница”).

Детективный жанр при  всей своей игровой основе серьезен, ибо серьезны и опасны в его  мире преступники и преступления. Фандорин преступников тоже не жалует (пожалуй, кроме мошенника Момуса, способного посадить в галошу самого Эраста Петровича), хотя нудное морализаторство в духе Пуаро или мисс Марпл ему чуждо. Но все происходящее овеяно легкой дымкой авторской иронии, прикрыто вуалью, за которой видится, однако, не берег очарованный, а, например, выпотрошенный девичий труп, внутренности коего развешаны по соседним деревьям... Хотя бы такой пассаж: “Анисий глянул вниз, в ужасе шарахнулся в сторону и едва не споткнулся о распростертое тело девицы Андреичкиной Степаниды Ивановны, 39 лет. Эти сведения, равно как и дефиниция ремесла покойной, были почерпнуты из желтого билета, аккуратно лежавшего на вспоротой груди. Более ничего аккуратного в посмертном обличье девицы Андреичкиной не наблюдалось.

Лицо у ней, надо полагать, и при жизни собой  не видное, в смерти стало кошмарным: синюшное, в пятнах слипшейся пудры, глаза вылезли из орбит, рот застыл в беззвучном вопле. Ниже смотреть было еще страшней” (“Декоратор”, глава “Скверное начало. 4 апреля, великий вторник, утро”).

“Сыщик” должен быть удачлив в своих расследованиях, и порок должен быть наказан. Между  тем Фандорин, поклонник ясного разума, при всей своей проницательности и технических знаниях (отпечатки  пальцев и т.д.) этой конечной цели добивается не всегда. По крайней мере, “заказчикам” убийства генерала Соболева из великокняжеской семьи (“Смерть Ахиллеса”) ничто не грозит, Момус покидает со своей сообщницей Москву после судебного фарса, показывая язык (“Пиковый валет”), а маньяка Соцкого Фандорин решает застрелить сам, не рассчитывая на действенность официальных инстанций (“Декоратор”).

“Сыщик” счастлив тем, что раскрывает преступления. Герой  авантюрного романа счастлив тем, что  получает богатство, чины и завоевывает любовь прекраснейшей дамы на свете. Фандорин богат, но это для него не важно, он добился высоких чинов, но этому не рад. Его, замечательно красивого и мужественного, любят женщины — от великой княжны до гулящих девок. Но те, кого любит сам Эраст, — или гибнут, или оставляют его. Обычно это совершается с неизбежностью, диктуемой классическими литературными сюжетами. Эраст Фандорин не станет мужем Лизаньки Эверт-Колокольцевой, как не женился не бедной Лизе карамзинский Эраст; он отправил к мужу-камергеру Ариадну Аркадьевну Опраксину, повторив поступок Вронского; Ангелина оставит его в день Пасхи, словно героиня бунинского рассказа “Чистый понедельник”. Так пишется “новый детективъ”. Так становится несчастлив Эраст Фандорин. Так становится оригинален Борис Акунин, играя с литературными жанрами, мотивами, ситуациями.

Словом, если “Приключения Эраста Фандорина” — детективы, то разыскивается в них не преступник, а исторические анахронизмы и  чужие тексты. “Скажем, есть слой исторических шуток и загадок. Есть слой намеренных литературных цитат — так веселее мне и интереснее взыскательному читателю” [20].

ОТСТУПЛЕНИЕ ОБ ИДЕОЛОГИИ 
(НЕЛИРИЧЕСКОЕ)

Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. Мысль  глубокая, доказавшая свою правоту  и в случае с романами Бориса Акунина, которого некоторые пристрастные читатели-литераторы неизменно винят в грехе либерализма и в искажении и осмеянии российской истории, внушенном этим самым либерализмом. Симпатию к террористам из Ичкерии (образ Ахимаса в “Смерти Ахиллеса”), явную симпатию к русским террористам-революционерам (“Статский советник”) и исполненные скабрезностей картины жизни царской семьи (“Коронация”) сочинителю инкриминировала Е. Чудинова [21]. Еще шире состав преступлений Акунина в трактовке Алексея Варламова: ““Коронация” представляет собой пасквиль на семью Романовых, и прежде всего на императора Николая Александровича. Причем сделано это сознательно, провокационно и нагло. Николая Второго можно любить или не любить, считать его виновным за отречение от престола, за революцию и Кровавое воскресенье, осуждать за то, что после ходынской трагедии он отправился на прием во французское посольство. Можно называть его слабым и безвольным государственным деятелем, возмущаться сегодняшними политическими играми, затеянными вокруг найденных под Екатеринбургом останков, — все можно. Но только, зная судьбу последнего русского царя, ерничать, иронизировать и издеваться над его религиозностью и одиночеством способен лишь человек посторонний в нашей культуре. <...> ...Свое “privacy” есть и у людей, для которых после причисления Государя к лику святых Русской православной церковью он имеет, говоря языком светским, особый статус, и порочить его память, измышлять гадости и представлять его бессердечным лицемером означает лично этих людей оскорбить”.

Вызвано это поругание, по Варламову, все тем же смертным грехом — либерализмом: “Как и тогда, либеральной интеллигенции нет  до этого поругания дела, как и  тогда, она жаждет острых развлечений  за чужой счет...” [22]

И наконец, Павел Басинский поддержал подобные обвинения с обстоятельностью эксперта по литературе, заявив, что Акунин талантлив как “массовый” беллетрист, но что романы его нагружены идеологией, а это здорово только для серьезного автора (помянут Достоевский), а для “массовика” — смерть.

Если выбросить  из “Преступления и наказания” полифоническую идеологию Достоевского, получится весьма приличный бульварный роман о том, как студент из корысти убил старуху с ее племянницей, потом испугался, раскаялся, признался, женился на проститутке и пошел честно отбывать каторгу.

Это равно относится  и к Георгу Эмину, и к Булгарину, и к Чарской, и к последнему автору милицейского романа 60-х годов  ХХ века. Везде если не откровенная  государственная идеология, то, во всяком случае, жесткая моральная подкладка <...>. Но главное — развлекательное чтение не должно задевать сознание какой-либо индивидуальной моралью или идеологией, внимание должно быть исключительно посвящено сюжету, внешней интриге [23].

Я Борису Акунину не адвокат, но истина дороже. Теоретическое обеспечение приговора, вынесенного Басинским, неубедительно и в мелочах (убиенная Елизавета была сводной сестрой, а не племянницей старухи-процентщицы, а подразумеваемого Басинским романиста Эмина звали не Георгом, а всего лишь Федором [Басинский, вероятно, спутал его с армянским писателем Геворгом Эмином]), и в существенном. Неужто ценность такого литературного произведения, как “Преступление и наказание”, определяется идеологией; неужто такова формула Достоевского: бульварный сюжет + полифоническая идеология? (Что такое “полифоническая идеология”, сам Бахтин не догадался бы; да и может ли идеология, по природе своей всегда монолитная, петь многоголосо?) И неправда, что в булгаринской беллетристике нет идеологии, а есть лишь элементарная мораль. (Между прочим, как-то неясно получается: ежели у Бориса Акунина есть и авантюрный сюжет с должным числом “жмуриков”, и идеология имеется, пусть и не “полифоническая”, — то почему же его романы не превращаются в “высокую” словесность вроде сочинений Достоевского?)

Хитрый выпад Басинского понятен — поразить сладкую парочку, Акунина с Фандориным, их собственным  оружием: нарушил-де господин сочинитель правила жанра, им самим над собою  признанного. Но дальше проще: оказывается, что преступление подсудимого — не в этом, а в том, какова его идеология. Либерал-с господин сочинитель!..

Далее следуют и  уже традиционные примеры клеветы  на историю отечества (педерастия, приписанная  одному из великих князей в “Коронации”, и т.д.), и некоторые новые. Но прежде всего обвиняется сам Эраст Петрович Фандорин. В эгоизме и снобизме, в самовлюбленности (“Он обнаруживает, что мир устроен по принципу театральной игры с бездарными актерами, играющими не менее бездарные роли”). В нелюбви к России (“...Фандорин не бельгиец, не англичанин, даже и не русский европеец <...>. Это именно некий тип межеумочного человека вообще, волей судьбы родившегося в неумной, нечестной, непорядочной и неблестящей стране”). В том, что Эраст Петрович — тайный японец (“...Ослабляются лицевые мускулы безукоризненного Фандорина, отваливаются его наклеенные бачки, и под ними обнаруживается не то скуластый японец <...>, не то Чхартишвили с его проблемами”).

Да, попробуй-ка докажи, что ты не японец! Впрочем, изобличая  Фандорина в том, что он — на самом деле японец по фамилии Чхартишвили, Басинский пожалуй что и прав. Эраст Петрович не столько социально, национально и исторически очерченный характер, “живой персонаж”, сколько знак и даже призрак такового. Но сие — не следствие губительного либерализма, а свойство игровой поэтики Бориса Акунина [24].

Во всех вышеупомянутых обвинениях много откровенно предвзятого. Конечно, бандит, получеченец по происхождению, Ахимас может восхищать храбростью и железной волей, но его преступления, описанные в “Смерти Ахиллеса”, таковы, что даже в самых цивилизованных странах впору задуматься: а не вернуть ли нам смертную казнь через четвертование? Где уж там симпатии! (И кстати, Ахимас за ичкерийских террористов никак не отвечает и не свидетельствует — ни за, ни против них...) Народоволец Грин, конечно, симпатичнее и Пожарского, и самого великого князя Симеона Александровича (“Статский советник”), но сопереживать-то читатель должен не ему, а преследующему его Фандорину!

Совсем абсурдным  выглядит вмененная в вину Акунину  с Фандориным откровенная нелюбовь к России, будто бы нагло выказанная в “Алмазной колеснице”. Об этом рассуждает Басинский в недавней заметке на сайте “Русский журнал” [25]: сражается-де Эраст Петрович с японским шпионом “как бы за Россию, против Японии, но на самом деле за очередную порцию для своей вечно голодной гордыни”. То ли дело “крупный полицейский чиновник” (Евстратий [26] Павлович Мыльников): тот-де сходит с ума “оттого, что Россия проигрывает японцам “внутреннюю войну””, а Борис Акунин над ним потешается.

Прямо в душу Фандорину  проник суровый критик! Эраст Петрович покоя себе не дает, жизнью рискует, ищет японца, предотвращает две диверсии на Транссибирской магистрали, но Павла  Басинского не проведешь: не любит космополит с седыми височками Россию, ни на грош не любит... Знает проницательный критик, что господин Мыльников от патриотизма, так сказать, с ума сошел, хоть в романе “крупный полицейский чиновник” тронулся умом от страха да от того, что не мог взять в толк хитроумные проделки проклятого “япошки”. Ну да это что, вон Гоголь еще непатриотичнее поступил: у Николая Васильевича губернский прокурор, начав думать над другой странной вещью, вообще взял да и умер...

Теперь об идеологии. Да, Фандорин критически отзывается о  российском государстве, о чиновниках, о способностях и боевом духе русского солдата в сравнении с японским. Но разве лучше “акунинской” России нарисованная им же Япония 1878 года? А американский сержант Уолтер Локстон (верх неполиткорректности по отношению к японцам!) привлекательнее, умнее или хотя бы удачливее того же господина Мыльникова? Да нет!