Отечественная историография о трансформациях общественно-политической сферы накануне перемен

Начавшиеся преобразования побудили в первую очередь советскую историографию к новому, более критичному, осмыслению состояния страны к середине 1980-х гг. Новое руководство Советского Союза нуждалось в обосновании необходимости реформ. Но первые примерно два года в изучении данной проблемы характеризовались привычным комментаторством спускаемых "сверху" идей. Поэтому можно считать, что консервативное направление включало в себя в эти годы и официальные взгляды, и мнения историков-профессионалов.

Противоречие между новой концептуальной средой и привычной методологической базой пробовали преодолеть в те же годы другие исследователи. В весьма консервативном именно с методологической точки зрения сборнике "Иного не дано" обращает на себя внимание материал С. Дзарасова. Он отказался от идеи прямолинейного поступательного прогресса в истории российской революции, признал естественность противоречий, зигзагообразность исторического процесса, естественность отступлений и поражений. Этот вывод, несмотря на его сегодняшнюю банальность, уже тогда позволял подойти к анализу советского кризиса с научных позиций, в том числе и с позиций системного подхода. Правда, причину этих "кривых" российского исторического процесса С. Дзарасов усматривает в отступлении от марксизма-ленинизма в послеленинский период. Но его же вывод о том, что корни проблем надо искать не в чьих-то субъективных ошибках, а в объективных основаниях социально-экономического характера в данном контексте содержал потенцию методологической новизны[97].

В продолжение темы данного сборника отметим и выводы В.Киселева. Рассматривая модели социализма в СССР, он справедливо указывал, что "необходима такая перестройка советской общественной системы, которая бы создавала возможность ее непрерывной адаптации в соответствии с меняющимися условиями. В самом механизме строя должны быть заложены способности к саморегуляции, к гибкой и быстрой реакции на потребность обновления"[98]. Т.е. данный автор считает такие способности внутренними по отношению к системе, тем более странно, что ни он сам, ни последующие исследователи не попытались обнаружить эти способности.

Думается, причины этого находятся вне сферы собственно научной. В дальнейшем, правда, сторонники синергетики по-своему обошли данную тему и указали на возможность саморазвития системы, в т.ч. и случайного. Однако такое весьма ценное расширение исследовательского поля не снимает самого вопроса. Новые идеи были высказаны в сфере социальной истории. Т. Заславская подвергла пересмотру структурную триаду советского общества и сформулировала мысль о ненаучности идеи полной социальной однородности. Дифференциация и плюрализм, по ее мнению, будут нарастать. Она косвенно признала, что потенциал советской системы еще не исчерпан, т.к. усложняющаяся структура социалистического общества отражает поступательное развитие системы в целом[99]. (Примечательно, что в отношении данного специалиста есть и другие сведения. Так, Н. Верт ссылается на мнение Заславской в т.н. «новосибирском докладе» о том, что причина кризиса в неспособности существующей системы обеспечить эффективное использование человеческих ресурсов и интеллектуального потенциала общества. Система оставалась по существу такой же, что и в 1930-е гг., при ее возникновении, но к 1970-м гг. себя изжила вследствие глубоких изменений в самом обществе[100].). Так был дан "зеленый свет" непредвзятому изучению трансформации социальных аспектов советской системы.

Для оценки состояния советской системы предперестроечного периода использовался и аксиологический инструментарий. Разные авторы обращали внимание на утрату населением прежней веры в справедливость существующего строя[101]. При этом, естественно, не подвергался сомнению факт существования такой веры. К сожалению, столь радикальный вывод не подкреплялся солидным эмпирическим и теоретическим обоснованием, что сыграло свою негативную роль не только в историографии вопроса, но и в судьбе самой системы. Данный момент интересен и тем, что те же самые авторы и почти в то же самое время 1фитиковали советскую систему за ее сакральный характер, что никак не укладывалось в их стремление направить страну по "нормальному", т.е. западному в их понимании пути. И если на данном этапе историографии большинство из них об этом почти не писали открыто, то отдельные исследователи прямо заявляли об отрицании социализма и советской системы, обосновывая свою мысль тезисом о конце утопии». М. Капустин, посвящая свою книгу Б.Н. Ельцину как сокрушителю этой утопии, в 1990 году констатировал необратимый распад «социалистического лагеря» в целом и расщепление авторитарно-бюрократической системы[102]. Даже Д. Волкогонов в своем предисловии к книге вынужден был дистанцироваться от столь радикального вывода[103]. Впрочем, эволюция взглядов в те годы происходила весьма интенсивно, что хорошо прослеживается, в частности, в работах Л. Абалкина. В период развитого социализма он (как и А.М. Бирман и др.) обосновывал перед Западом преимущества советского строя; в первые годы «перестройки» переключился на поддержку идеи «ускорения»[104]; финал «перестройки» встретил убежденным сторонником рынка как единственного спасительного для советского хозяйства средства[105]; а в новейшей работе отстаивает необходимость национального пути развития и скептически относится к западным рецептам «выздоровления»[106]. Сказанное не является упреком и отражает бурные процессы эволюции самого общества.

Представители умеренного консервативного направления[107], не противясь реформам и критикуя состояние советской системы, пытались обосновать наличие у данной системы потенциала дальнейшего развития по социалистическому пути.

Наиболее основательными работами в рамках этого направления - и показательными в плане методологии - можно назвать следующие две монографии: «Механизм торможения: истоки, действие, пути преодоления» и «На пороге кризиса: нарастание застойных явлений в партии и обществе» изданные соответственно в 1988 (по материалам «круглого стола», состоявшегося 23 октября 1987 г.) и в 1990 годах под общей редакцией проф. В.В. Журавлева.

По сравнению с первыми годами «перестройки» наметились новые трактовки истоков кризисных явлений. Дискуссия того периода происходила вокруг соотношения объективных и субъективных факторов кризиса. В. Липицкий с беспокойством констатировал, что в литературе последнего времени приоритет отдается субъективному фактору - ошибкам Брежнева, Сталина и других руководителей. О необходимости переместить акцент на объективные факторы говорил и Л. Опенкин[108]. Это был важный шаг в развитии методологии проблемы, ставший составной частью новейшей историографии вопроса. Вместе с тем ни в одной из двух анализируемых монографий не уделяется сколь-нибудь ответственного внимания факторам внешнего порядка. Этому можно дать не одно объяснение. Но, по крайней мере, очевидно, что после стольких лет деклараций о слабости империализма и его неизбежном крахе советское обществоведение не могло так быстро признать возможность влияния со стороны противостоящего лагеря. Кроме того, негативные последствия самой «перестройки» еще не стали столь осязаемыми, чтобы приступить к поискам виноватых не только внутри страны, но и за ее пределами.

Особое внимание в историографии рассматриваемого периода уделяется процессам урбанизации, породившим новый тип цивилизации. Важной в теоретическом плане является мысль о сходстве этих процессов в СССР с общемировыми тенденциями[109]. Такой взгляд закладывал основу для более широкого подхода к проблеме.

Существенное внимание уделено процессам, протекавшим в массовом сознании. Новизна такого подхода состояла в том, что для марксистской методологии более привычным являлось изучение данного фактора как надстроечного, теперь же он рассматривается как имеющий некую самостоятельность. Так, авторы отмечают, что вполне нормальный (и даже замедленный по мировым стандартам) темп перехода населения из аграрного сектора в промышленность и сферу обслуживания в 1970-е гг. стал ощущаться как чрезмерный[110].

Не менее важен анализ динамики роста потребностей населения, коррелируемый с повышением образовательного уровня населения. Исследование этого вопроса позволило акторам сделать весьма радикальный, но близкий к реальности вывод о революционном скачке потребностей советского человека[111].

В исследовании экономических процессов также появляются новые акценты. Были поставлены под сомнение ранее считавшиеся успешными итоги восьмой пятилетки (1966-1970 гг.), что впервые стали связывать не с реализацией, а с замыслом косыгинской реформы[112]. Такой взгляд побуждал несколько иначе отнестись к целому ряду вопросов дальнейшего развития СССР, чего, однако, не произошло. Изучение теневой экономики в «перестроечный» период (как, добавим, и по сей день) не продвинулось далее констатации факта, подкрепленного рядом примеров. Но в наши дни понятно, что без учета реальной роли данного сектора охарактеризовать советское хозяйство и динамику его развития затруднительно.

Не обошли исследователи, в частности, авторы монографии «Механизм торможения», и непростой вопрос о причинах торможения научно-технического прогресса. Ответственность ими была возложена на систему управления[113], но вследствие нерешенности вопроса о соотношении различных подсистем советского строя на него вскоре перенесли вину в целом.

Как и раньше, в освещении экономических вопросов темы широко применялись количественные методы, что вполне естественно. Но в отличие от периода «развитого социализма» показатели демонстрировали общую картину экономического отставания Советского Союза. Обоснование использования данных методов также не проводилось. Поэтому, как только с 1982 года показатели несколько улучшались, исследователи заговорили о «хозяйственном эффекте»[114]. Но вне поля их зрения остался вопрос: как связано улучшение данных показателей с фактом начала именно в это время реформ, направленных на «ускорение» и без того уже ускоряющихся параметров?

Анализируя падение темпов роста промышленности, авторы монографии «Механизм торможения» приходят к решительному выводу о необходимости радикального обновления механизма хозяйствования. Положенные в его основу данные по темпам роста промышленности (в 9 пятилетке – 43%, в 10 - 24%, в 11 - 20%) действительно выглядят удручающе. Однако причины этого процесса, растянувшегося на 15 (!) лет, проанализированы не были. Интересно было бы обнаружить сравнение с Западом как раз по этому показателю, а не только по количеству, например, ЭВМ на душу населения. Но авторы лишь отметили общую тенденцию медленного подтягивания к уровню промышленности США. Поэтому считаем возможным отметить, что компаративистские методы исследования теоретически проработаны на тот момент основательно не были.

Лишь, как ни странно, Е. Гайдар отмечал в то время, что говорить о поражении плановой экономики в соревновании с капиталистической нельзя по причине краткосрочности базового для сравнения периода.

Историческая наука в постсоветский период в значительной степени освобождается от идеологического диктата КПСС (но не от идеологического диктата вообще и иных видов зависимости). Принято считать, что создавались более благоприятные условия для объективного анализа и поставленной в работе проблемы.

Потребность изучения состояния советской системы в 1970-80-е гг. резко возросла уже с начала 1990-х гг. Неудачи горбачевских новаций, обвал существовавшего строя, поставившие значительную часть населения на грань выживания, побуждали исследователей более внимательно и менее предвзято заняться анализом ситуации в предперестроечном СССР и, возможно, там найти истоки провала (как считалось) объявленной горбачевцами реформации.

В первой половине 1990-х гг., когда крушение советской системы казалось полным и бесповоротным, а провал либеральных реформ еще не стал реальностью, тон в историографии проблемы задавали историки либерального направления. Среди них можно выделить радикальное крыло, к которому отнесем Д. Волкогонова, Р. Пихою, В. Согрина, А. Яковлева и др. Более умеренное крыло представляют Р. Медведев, А. Шубин, позднее А. Барсенков. Однако по мере углубления кризиса самих либеральных реформ во второй половине 1990-х гг. краше радикальная трактовка либералами как состояния советской системы, так и последующих реформ, звучала всё менее убедительно.

Это создавало условия для актуализации консервативно-охранительной и критически-социалистической концепций советского прошлого. К такому изучению склоняло исследователей и меняющееся на глазах общественное мнение, для которого брежневских период из "застойного" в одночасье превратился в стабильный и умеренно-благополучный. Однако данные направления в рамках собственно исторической науки практически не представлены. С позиций консервативного направления выступают специалисты других отраслей обществознания – С. Кара-Мурза, В. Кожинов, Р. Косолапов; критически-социалистическое направление представлено именами И. Фроянова, Г. Зюганова, М. Рупсевича, А. Бузгалина, А.Колганова и др. В гораздо больше степени идеи обоих указанных направлений развиваются на почве мемуаристики.

Примечательно, что практически в большинстве изданий, посвященных предперестройке, ее хронологические границы идентифицируются с временем правления Л.И. Брежнева и «междуцарствием» (1964-1984). Соответственно, для обоснования «застоя» используются преимущественно факторы, присущие данной эпохе. С таким подходом нельзя полностью согласиться, в том числе и потому, что он, по сути, воспроизводит изучение истории «по царям», от которого историческая наука как будто отказалась. На самом же деле нетрудно обнаружить, что основная часть трудов по советской истории до сих пор базируется на таком подходе. Впечатление складывается такое, что большинство авторов решает проблему хронологии данного периода механически. Так, нестандартно мыслящий по ряду позиций Д. Боффа, объясняя замысел своей работы как попытку восстановить ход событий, «приведших к гибели Советского Союза», ставит задачу «проследить целиком развитие кризиса с самого его начала, то есть правления Брежнева...»[115]. Очевидно, что подобный подход к периодизации даже при квалификации «застоя» исключительно как кризиса неубедителен, т.к. генезис многих кризисных явлений никак не укладывается в рамки периода 1960-80-х гг. Этот подход в хронологическом плане ничем не отличается от диахронизаций в рамках концепции «развитого социализма». Но, как будет показано далее, такая периодизация всё больше вступает в противоречие с квалификацией эпохи как «застоя».

Одно из редких исключений составляет монография «Власть и оппозиция», в которой весь период с 1950-х гг. рассматривается через призму изменений, выявивших «идейную, экономическую и правовую несостоятельность социализма»[116]. И хотя термин «застой» сопровождается сочетанием «так называемый», приведенный вывод соответствует либеральной концепции в анализе изучаемого периода.

В начале 2000-х гг. стали появляться работы, в которых «застой» утрачивает значение самостоятельного исторического периода и выступает как составная часть более масштабного процесса. А.Н. Яковлев называет в качестве такового «октябрьскую контрреволюцию» (имея в виду события с октября 1917 года)[117], Д.Хоскинг - «закат и крушение коммунистической имперской утопии»[118]. А.И.Уткин рассматривает период 1965-1985 гг. вообще обходясь без терминологии «застоя», т.к., по его мнению, смысл этого временного отрезка в преодолении взаимной ненависти между Россией (СССР) и Западом в общем контексте догоняющей российской модернизации[119]. Этот импульс открывает новые исследовательские возможности. Общей тенденцией данного периода историографии можно считать определенное снижение критического настроя исследователей в отношении главных характеристик советского строя. Это прослеживается и в либеральной, и в консервативной историографии, и в отечественной науке, и в зарубежной.