Отечественная историография о трансформациях общественно-политической сферы накануне перемен

Н.Верт, чья монография одной из первых была переведена на русский язык и стала едва ли не учебником по истории, критикует схемы советской пропаганды и западных представлений о советском обществе как упрощенные и далекие от действительности, не учитывающие существование «непрерывно эволюционирующей социальной ткани». Поэтому, по его мнению, и советологи, и ревнители идеологической чистоты были захвачены врасплох реформами Горбачева[28]. А.Шубин ставит задачу "рассмотреть те процессы, которые уже в недрах равновесия 1970-х гг. предвещали будущую социальную бурю[29]. Ю.В.Аксютин и В.В.Журавлев в рамках периода 1970-начала 80-х гг. обнаруживают истоки последовавшей «перестройки», порождаемые внутренней логикой саморазвития системы, приведшей к росту дисбаланса между растущими потребностями партийно-государственной номенклатуры и возможностями системы по их удовлетворению[30]. При таком взгляде на проблему «перестройка» действительно оказывается неизбежной, но совсем не в том смысле, как об этом говорили ее лидеры и идеологи в обоснование своих планов. Д.Волкогонов также анализирует «застой» как отправную точку последующих преобразований. Правда, сентенцию о том, что «застой породил перестройку», исследователь сопровождает глухой мыслью, что «перестройка» «неявно вызревала» в недрах брежневского периода[31]. Очевидно, что в данном случае мы имеем дело скорее с интуитивно сформулированной гипотезой, чем с научно обоснованным тезисом.

За последние годы многие исследователи отмечали прямую связь между этими двумя периодами, однако, дальше понимания «перестройки» как преодоления «кризисных явлений» дело ощутимо не продвинулось. Тем самым вопрос о механизмах вызревания в рамках «застоя» потенциала «перестройки» решался лишь на эмпирическом уровне, что не подкреплялось необходимыми теоретическими обобщениями.

Попытки более глубокого анализа встречаются в новейших работах. Опыт более чем десяти лет российского транзита убедил А.С. Барсенкова в том, что содержание, формы и методы современной трансформации во многом обусловлены предперестроечным состоянием страны. Это, по его мнению, предопределяет не только теоретический, но и практический интерес к рассматриваемой здесь проблеме. Собственно проблема «исторических предпосылок перестройки» (также авторский термин) специально рассматривается в публикациях именно с середины 1990-х гг. В общих выводах А.Барсенкова по характеристике состояния советской системы в дореформенный период также прослеживается стремление подчеркнуть не только объективный характер последовавших преобразований, но и прямую связь между исходным состоянием общества и характером последовавших перемен[32].

Вместе с тем данный автор считает, что непосредственные истоки «перестройки» связаны с событиями «междуцарствия» 1982-85 гг., роль которых нуждается в дополнительном изучении. Сам он уделяет этому сюжету значительное место, что снова актуализирует вопрос о соотношении объективных и субъективных факторов в инициировании преобразований. Основательно изучал период 1982-85 гг. И.Земцов, но в плоскости борьбы за высшую власть в государстве[33].

Сходную мысль высказывает Д.Волкогонов, обнаруживая признаки будущих перемен и в правление Черненко (на уровне идей)[34]. Данное суждение ценно тем, что до этого правление горбачевского предшественника на посту генсека преподносилось исключительно сквозь призму обострения кризисных явлений.

Методологическую ценность представляет внешне непримечательная оценка предперестроечного состояния советского общества как «вплотную приблизившегося к пределу возможностей системы»[35]. Дело в том, что исследователи нередко пытаются определить меру кризисности советского общества, но такие попытки в основном нерезультативны. Что значит, например, вышеназванный тезис о приближении общества к кризису «вплотную»? Но и другие специалисты пока не приступили к решению данного вопроса (считать таковым несистемное оперирование цифровыми показателями нет оснований).

Те черты кризиса, которые всё же приводятся историками и должны свидетельствовать о якобы исчерпанности ресурсов советской системы, вызывают много вопросов. Возьмем, к примеру, монографию Р. Пихои об истории послевоенной власти в СССР. Автор ее, в частности, пишет (имея ввиду "торговые дела" при Ю.Андропове): "состояние торговли было самым заметным и доступным для понимания проявлением кризиса.

А так как система не могла быть виноватой, то надо было найти виноватых в торговле[36]. В последнее время в историографии эти дела всё чаще рассматриваются в свете борьбы за высшую власть[37].

На наш взгляд, заслуживает внимания и то, что поиск виноватых именно в торговле может рассматриваться как традиционное для нашего общества (в т.ч. и в досоветский период) проявление стремления к справедливости в распределении, часто упоминавшейся стихийной уравнительности. "Да, он директор крупного магазина, но прежде всего - такой же, как все, советский человек, к тому же без серьезного образования" – так можно "расшифровать" мотивацию осуждения большинства людей. Такой подход возможен лишь в социальной системе, отвергающей межличностную и групповую конкуренцию. Его укорененность в тогдашнем общественном сознании лишь подтверждает вывод, что нет смысла говорить об исчерпанности ресурсов советской системы, поскольку налицо явное стремление к еще большей "социалистичности". Поэтому рассмотрение данной борьбы в привычных для западной системы категориях законности недостаточно для понимания этой кампании. Кампанейский характер мероприятия сам по себе указывает на это.

Еще одной претензией к советской системе является недееспособность власти. "Власть деградировала" - вывод того же автора звучит как приговор. Однако в даваемой им же характеристике рассматриваемого периода даже отмечаются положительные тенденции в экономике, а анализ состояния самой власти фактически сводится к диагнозам болезней Генеральных секретарей. Особенно это заметно на трех - четырех страницах, посвященных К.У.Черненко. И эта черта характерна дня большинства работ по данному периоду. Отождествление власти с ее носителями прослеживается и в оценке ее состояния накануне горбачевских реформ в "послебрежневский" период. По мнению Р.Пихои, "исподволь, не очень явно» нарастали экономические проблемы [в 1986 г., уже с началом реформ]". Т.е. даже с началом перестроечных реформ экономические проблемы еще не "кричали", что же говорить о предперестроечном, еще не "испорченном" преобразованиями, времени?

Определенным аргументом в пользу вывода о возможности реформирования советской системы (отдельных ее элементов-государств) являются реализуемые на практике варианты межсистемной и внутрисистемной трансформации.

Рассмотреть данный аспект вопроса необходимо потому, что, во-первых, и в процессе «перестройки», и до, и после нее высказывались предложения о желательности соединения советского опыта с наработками противоположной социальной системы (конвергенционадистские подходы). Во-вторых, в концепции «социализма с человеческим лицом», ставшей идеологическим знаменем «перестройки», нетрудно различить конвергенционалистские мотивы, хотя и закамуфлированные ссылками на «социалистический выбор». И, в-третьих, нельзя не отметить, что взгляды и действия «позднего» Горбачева и некоторых представителей его «команды» дают основания говорить об аналогичной ориентации. Не случайно бывший советский руководитель впоследствии образовал и возглавил социал-демократическую партию. Этот вариант трансформации не осуществился, но вследствие иных факторов и причин.

Аргументы в пользу межсистемной трансформации советского строя были намечены выше. К ним относится признание фактического сочетания элементов противоборствующих систем в общественном строе догорбачевского СССР (государственный план и полулегальный рынок; сосуществование в общественном сознании социалистических и капиталистических ценностей; изменения в среде социальных акторов и т.д.). К этому можно добавить, что целый ряд самых известных мероприятий реформаторов на начальном этапе «перестройки» по сути также представляет попытку соединения достижений «наших» и «их». Привлекательность межсистемной трансформации при раннем Горбачеве дополнялась и тем, что это был единственный вариант реформирования, позволявший в историческом противоборстве двух систем едва ли не впервые реально отойти от антитезы «или-или».

Нелепо было бы представлять дело таким образом, что чуть ли не с самого начала горбачевских преобразований система начала (или продолжила) путь к неизбежной гибели. Автор склонен считать, что потенциал системы на старте «перестройки» даже вырос, но остался в итоге невостребованным. Приводимые далее факты свидетельствуют о том, что советская система сначала при Ю.В.Андропове, а затем при «раннем» М.С.Горбачеве, вопреки всем кризисным факторам, проявила признаки динамизма. Причем как раз по тем переменным, которые обычно используются для демонстрации слабых сторон системы.

Причем в известной степени оживление началось еще до прихода М.Горбачева к вьющей власти. Заслуживает внимания мнение Н.И.Рыжкова о том, что перестройка в СССР началась не в 1985, а еще в 1983 году . А.С.Барсенков по вопросу о времени начала реформ приводит две точки зрения в качестве историографического факта: либо 1985 год, либо 1983-85 гг. Отсюда, по его мнению, необходимость актуализации изучения истории трех лет, непосредственно предшествовавших перестройке[38].

Конечно, мероприятия, имевшие место в 1983 г., нельзя поставить на одну доску с происшедшим в стране после 1985 г. Но важно другое. Именно в короткий андроповский период произошли события, заставляющие по-новому взглянуть на проблему партийно-государственного кризиса.

Нижеследующий анализ показывает, что даже компетентные авторы порой не в состоянии удержаться от бездоказательных деклараций. Д.Хоскинг, например, считает андроповские экономические меры половинчатыми "даже по сравнению с реформами Косыгина". Основной упор этот автор делает на административных мерах и кадровых перестановках, подчеркивая, что они "не могли серьезно помочь делу[39].

Сходного мнения придерживается и Д.Боффа. Он отмечает, что 1982-84 гг. были потеряны для реформ[40]. В наиболее выраженном виде эта позиция выступает у Н.Верта, Позволю привести его категоричную цитату: "...рассуждения об "изменениях" в связи с приходом к власти Андропова оказались пустыми. Если можно говорить о переменах, то начало им было положено не 12 ноября 1982 г., а...11 марта 1985 г. ...Весь этот период был отмечен саботажем всех попыток реформ, объявленных Андроповым, а потом... абсолютным застоем, олицетворенным К.Черненко...". И далее: «Во время междуцарствия ни одна серьезная проблема ни внутренней политики (экономический кризис, социальная апатия), ни внешней... не была решена хотя бы частично»[41]. Рассматривая первые шаги андроповских реформ, Н.Верт упоминает о недостаточности времени на их осуществление, но все же - ничем не мотивируя - сомневается в их результатах[42]. Если встать на «классическую» точку зрения, согласно которой «перестройке» предшествовал длительный период застоя, то половинчатость реформ не выглядит нелогичной. Важнее в данном случае сам факт их начала.

Более осторожен в суждениях и, - на наш взгляд, близок к объективности Д.Боффа, считающий, что "не имеет смысла давать всестороннюю оценку деятельности Черненко «ввиду кратковременности его гeнceкcтвa»[43]. Заслуживает внимания и мнение, что "всей своей биографией, складом ума, системой ценностей" Черненко не был готов к роли далеко идущего реформатора[44]. Рассуждения Н.Верта неубедительны с точки зрения логики, так как вполне можно сказать (что и делается рядом авторов), что и горбачевские мероприятия на начальном этапе саботировались.

Не считая возможным делать окончательные выводы, отметим, что ряд показателей других источников убеждают в том, что именно в 1982 - 84 гг. обозначились некоторые процессы, получившие дальнейшее развитие в период перестройки. Хоть и ненадолго, повысилась производительность труда в промышленности[45]; обозначилось увеличение доли прибыли, остающейся в распоряжении предприятий и организаций[46]; выросло производство предметов потребления по сравнению с производством средств производства[47].

Тем самым подчеркнем, что перестройка была рождена в недрах самой системы. Однако означает ли сказанное, что роль МТорбачева как нового генсека мы сводим лишь к продолжению андроповской линии? Отдельные идеи накапливались еще с хрущевского времени, подспудно зрели в брежневский период, интенсивнее разрабатывались при Андропове[48]. К 1985 году в обществе был определенный запас новых идей; во-вторых, этот идейный багаж касался в основном проблем экономики, политическая проблематика разрабатывалась значительно меньше; в-третьих, все эти идеи носили разрозненный характер, т.к. отсутствие до 1985 года запроса со стороны властей препятствовало созданию цельных программ[49].

Выводы.

В настоящем параграфе были рассмотрены оценки внутриполитического курса Ю.В. Андропова и К.У. Черненко в отечественной историографии.

Необходимо отметить, что отечественная историография по этому вопросу до сих пор не пришла к единому мнению. Либеральные историки постперестроечного периода (Н. Верт, В. П. Островский, А. И. Уткин и др.) считают, что в 60-80-е гг. нарастает неэффективность тоталитарной системы, лишенной чрезвычайных стимулов развития и подсистемы страха. По их мнению, курс Андропова был вариантом неосталинизма, сообразным ситуации 1983 года. Правление К.У. Черненко многие считают возвращением к курсу И.В. Сталина, в эти годы общество разваливалось, власть деградировала. В годы "застоя" режим стагнировал, а общество разваливалось. Тоталитарный режим, пройдя свой апогей, эволюционировал в направлении авторитаризма.

Историки технологического направления (В.А. Красильщиков и др.) 70-80-е годы трактуют как имитацию позднеиндустриальной модернизации. Не хватало ресурсов, которые во все больших масштабах направлялись в ВПК, распылялись капиталовложения, продолжался экстенсивный путь людей, обозначился социокультурный раскол в обществе - стала углубляться пропасть между столицами, крупными и малыми городами и деревней.