Отечественная историография о трансформациях общественно-политической сферы накануне перемен

Критикуя советский строй, Р. Пихоя пишет об ужесточении борьбы с прогульщиками при Андропове (за трехчасовое опоздание на работу записывали прогул; прогульщиков и пьяниц переводили на нижеоплачиваемую работу сроком до трех месяцев; их отпуск сокращался на число дней прогула)[7]. Но сопоставление позднего советского и современного российского трудового законодательства показывает следующее. Новейшее (российское) законодательство за тот же самый дисциплинарный проступок позволяет работодателю увольнять провинившегося, и никого это не удивляет[8]. А вот начальников, в коллективах которых была отмечена низкая дисциплина, полагалось освобождать от занимаемой должности, чего не скажешь сейчас. Такое сопоставление показывает, что еще в доперестроечный период наметилась эволюция трудового законодательства в сторону его "рыночности", что выводит на новые акценты в характеристике мер, введенных при Андропове.

В период правления Андропова активно «летели головы» руководства. Однако, несмотря на такую политику, в отечественной историографии как советского, так и современного периодов, не отмечается большой любви к Андропову со стороны широкой общественности. Народные массы относились к Андропову и к проводимым им преобразованиям, несмотря на достойные их результаты (СССР в 1983-м произвёл промышленной продукции на 4 процента больше, чем в 1982-м; производительность труда возросла на 3,5 процента; увеличились перевозки грузов, повысилась эффективность использования транспорта; объём продукции сельского хозяйства вырос ещё сильнее – на 5 процентов; впервые мы получили 16 миллионов тонн мяса (15 миллионов тонн считались отличным показателем); на 13 процентов увеличилось производство животного масла, на 5 процентов – молочной продукции; товарооборот вырос на 8 миллиардов рублей; столь же значительно возросли частные вклады в сберкассах) с известной долей настороженности, видя в нем продолжателя курса И.В. Сталина.

По мнению историков либерального направления, курс Андропова был вариантом неосталинизма, сообразным ситуации 1983 года. Во многом это обусловлено возвратом к борьбе с инакомыслием во всех областях жизни страны – в экономике, культуре, науке, внешней политике. Так, по мнению Р.Г. Пихоя, неосталинизм включал в себя строжайший идеологический контроль и диктат в политической жизни страны, преследование любого инакомыслия, радикальное повышение роли КГБ в обществе, сопоставимое только с ролью ЦК КПСС, а «в ряде случаев даже превосходившее своим влиянием ЦК КПСС».  Он также считал, что после чехословацких событий и свертывания экономической реформы Косыгина,  отныне и до конца 80-х гг. утверждается убеждение «в практической нереформируемости советского социализма»[9].

При Ю.В. Андропове с подачи самого генсека стали говорить о «совершенствовании развитого социализма» как начале весьма длительной стадии перехода к коммунизму[10]. Рассуждая о развитом социализме, Андропов фактически уходил от тезиса о непосредственном переходе к коммунизму, заменяя его идеей совершенствования развитого социализма. Метод периодизации был удачно использован советским руководителем для констатации того, что «наша страна находится в начале этого [т.е. совершенствования развитого социализма] длительного исторического этапа, который, в свою очередь, будет ... знать свои периоды, свои ступени роста»[11]. Это можно охарактеризовать двояко: и как признание существенных изменений, происшедших с момента провозглашения понятия "развитой социализм", и как попытку руководства списать проблемы на незавершенность переходного периода[12]. Для нас больший интерес представляет первое как стремление (хоть и политизированное) оперативно откликнуться на происходящие в обществе изменения, более адекватно отразить реальность.

Последовавший со второй половины 1987 года концептуально-теоретический прорыв был спровоцирован не только поступательным развитием собственно научного знания или существенным обновлением эмпирической базы, но и околонаучными реалиями. Это двояко отразилось на полученных результатах. Существенно обогатилась концептуальная составляющая исторического знания. Хотя большинство новоявленных концепций были фактически заимствованы из западной историографии.

Стало распадаться привычное единство советской историографии в принципиальных вопросах. Процесс ее дифференциации может рассматриваться в двух аспектах.

Во-первых, на базе официально-консервативного выделяются два направления - собственно консервативное и либеральное. К последнему примкнули как неортодоксально мыслившие уже в предшествующую эпоху специалисты, так и типичные консерваторы. В целом же надо иметь в виду, что быстрота происходящих общественных изменений дезориентировала исследователей, поэтому о принадлежности специалиста к тому или иному направлению можно судить с очень значительной долей условности.

Во-вторых, намечается размежевание в рядах самого консервативного направления. От официальной его составляющей отделяется умеренное крыло, представленное преимущественно профессиональными историками. Речь идет о специалистах, которые еще считали себя связанными официальной доктриной, но методология их исследований приводила к более критическим выводам в отношении состояния и перспектив советской системы, что сближает эти работы с трудами либерального направления. Но в отличие от либералов, лишь прикрывавшихся социалистической риторикой, консерваторы отстаивали жизнеспособность советского строя.

Но и у них появились новые акценты, связанные с тем, что все предыдущие достижения социализма «только приоткрывают дверь в будущее»[13]. Это уже нацеливало на нелинейную трактовку прогресса советского общества.

Столь серьезные историографические изменения не означали полного разрыва с методологией предшествующего периода. Экономические процессы рассматривались как базовые, снижение темпов экономического роста расценивалось как одна из главных черт кризиса[14]. Анализ противоречий в социальной сфере строился на классовой методологии даже у неортодоксально мыслящих авторов[15]. Но переход в конце 1980-х гг. к политической реформе, гласности, выявлению «белых» пятен истории предъявлял спрос на принципиально новые подходы. Что и пытались продемонстрировать представители либерального направления.

Свои идеи они доводили до читателя разнообразными путями – посредством издания отдельных трудов и сборников статей (наиболее известны такие, как «Иного не дано» и «Постижение»), средства массовой информации и даже толстые литературные журналы (публикация Д. Волкогоновым антисталинских работ). Тот факт, что им не удалось взять под контроль историческую периодику, на историческое сознание советского общества практически не влиял. «Либералы» рассматривали себя не только (и, вероятно, не столько) как исследователи, но и как участники политических боев за более радикальную перестройку системы. Они нередко выступали под знаменем социализма, но чем дальше, тем в большей степени в нем разочаровывались.

Обосновать необходимость и неизбежность масштабных реформ можно было, лишь продемонстрировав глубокие изъяны в догорбачевской общественной системе. Поначалу непривычная критика прежних генсеков[16] вскоре уступает место более основательным размышлениям о природе и социальной базе их власти как показателям кризиса системы.

Отныне едва ли не главной бедой советского общества объявлялась узурпация власти партийно-государственной бюрократией и ее стремление к аналогичным действиям в отношении собственности. К такому выводу склонялись многие авторы нашумевшего в те годы сборника с провиденциалистским названием "Иного не дано" - А. Бутенко, А.Сахаров, А. Мигранян, А.Гинзбург, С. Дзарасов и др. Важно подчеркнуть, что практически все авторы осознают объективную основу существования бюрократии в любом, в т.ч. вполне демократическом обществе. Невольно напрашивается вопрос, обойденный автором: так ли уж этого мало для добротной политики?

Познавательную ценность имел важный, на наш взгляд, вывод о наметившейся тенденции к консолидации правящей элиты на почве "собственнических устремлений", ее вступлении в союз с "антиобщественными элементами"[17]. Тем самым в позднем СССР была, правда, вскользь, попутно, подмечена социальная основа дня последующего "капиталистического транзита".

Корни же обличительного пафоса утверждений вышеназванных исследователей следует искать именно в прежней методологии, согласно которой "каждая кухарка должна управлять государством". Очевидные наблюдения о силе советской государственной власти и своеобразии в СССР институтов представительной демократии препятствовали основательному изучению проблемы сущности и функционирования партийно-государственной власти. (Забегая вперед, заметим, что проблема до сих пор остается открытой.) Жаркие перестроечные будни требовали образа врага, и он был выведен "научно-опытным " путем.

Эта "научность" подкреплялась принципом историзма. Так, А.Бутенко считал, что заводить страну в тупик начал еще Сталин, а Брежнев своей недееспособностью ускорил этот процесс. После Брежнева застой и упадок не прекратились, кризис чуть задержался при Андропове и ускорил вызревание при Черненко[18]. В этой кавалькаде имен показательна легкость в обращении с понятием "кризис". Следуя методе автора, можно заключить, что кризисные явления чудесным образом возникают при И.Сталине, но затем, под воздействием мудрых или не очень руководителей они то обостряются, то приглушаются. Причем в случае с двумя последними в этом перечне генсеками кризис несколько раз меняет свою остроту в считанные месяцы. Что же всё-таки подразумевалось под кризисом советской системы?

Другие авторы придерживались мнения, что при Андропове проявились попытки переосмыслить состояние советского общества и наметить пути преодоления негативных явлений. Поэтому данный генсек нередко рассматривался тогда (как и сейчас) в качестве предтечи «перестройки». Естественно, что при таком ракурсе исследования неизбежным был вывод, что осуществить свои намерения Ю.Андропов не успел или не смог[19]. Внутрисистемность андроповских идей в то время под сомнение не ставилась.

Главное противоречие послесталинского периода, по А.Бутенко, это противоречие между трудящимися и государственной бюрократией[20]. В этой связи показательна роль, которую отводили исследователи Н.Хрущеву и его реформам. В их версии он представал как борец с бюро1фатией, хотя противоречивый и непоследовательный. Его смещение преподносилось как заговор именно бюрократии[21]. С долей условности можно говорить о ренессансе "оттепели" в оценках советского "перестроечного" обществоведения. При таком подходе и речи быть не могло об объективной оценке хрущевских (как и нэповских, косыгинских) реформ в контексте развития советской системы.

Тот факт, что реформы не начались своевременно в брежневский период, получает простое объяснение нерасторопностью высшего руководства (кстати, в полном соответствии с позицией Пленума ЦК КПСС в январе 1987 года[22]). Попытка найти основу данного субъективизма воплощается в представлении о неуклонной дегенерации советской элиты[23]. Данный вывод, однако, базируется на сравнении, прежде всего, личных качеств вождей, которые считались едва ли не важнейшим объектом изучения. Практически не ставился вопрос о восприятии реформ самой системой, о соответствии реформ советского строя.

Поэтому А.Бутенко (и не только ему) приходилось удивляться, как при таком "хорошем" строе, как социализм, «периодически возникают политические кризисы и общественно-политические конфликты, когда массы своими открытыми выступлениями выражают недовольство политикой властей или самими властями»[24]. В данном случае мы имеем дело как раз с привычной методологией предшествующего периода, когда развитие социалистического общества преподносилось как прямолинейный поступательный прогресс, не знающий кризисов, циклов и т.д.

В 2000-е гг. появились и работы с непривычными для нашего времени оценками «застоя». С.Семанов в своей книге о Л.И.Брежневе приходит к выводу, что правление этого лидера для громадного большинства советских людей – рядовых тружеников было самым благоприятным временем во всем XX столетии (по его мнению, не было ни войн, ни революций, ни голода, ни потрясений)[25]. При всех спорах, которые может вызвать это утверждение, можно говорить о появлении новой линии в новейшей историографии вопроса. Тем более, если учитывать новую книгу того же автора о Ю.В.Андропове, размьппления о котором выглядят весьма кpитичнo[26].

Иначе расставляет акценты другой представитель консервативного направления Г.Зюганов. Он рассматривает новейшую историю СССР-России как борьбу с противниками отечественной государственности, важнейшие составляющие которой - имперский характер и державность национального самосознания. С его точки зрения, к середине 1980-х гг. к власти могли прийти политики новой формации, приверженные названным идеалам. Но аппаратные игры и агенты влияния предотвратили этот путь. «Застой» же усматривается Зюгановым в основном в сфере идеологии[27].

По мнению большинства исследователей, правление Черненко превратилось в пародию, в карикатуру и на Брежнева и на Андропова. Власть деградировала. В годы "застоя" режим стагнировал, а общество разваливалось. Тоталитарный режим, пройдя свой апогей, эволюционировал в направлении авторитаризма.

На современном этапе историографических исследований вопрос о «застое» как причине (последующих реформ) является более актуальным, чем проблема «застоя» как следствия (предшествующего развития). Последний аспект представляется решенным без достаточных на то оснований.

Рассмотрим, однако, более исследованный аспект проблемы. В 1990-е годы меняется ракурс рассмотрения вопроса. Речь идет уже не о том, как в "перестроечный" период мучительно ломались структуры «застоя», а о том, как в рамках последних исподволь, объективно пробивались ростки нового общества, создавая предпосылки для реформирования "сверху". Такой акцент в исследованиях последнего времени, означающий естественное возвращение к принципу историзма, нельзя не приветствовать. Данный историографический факт неизбежно влечет за собой отход от одномерно-негативистского освещения темы и пробивает брешь в стене, которой исследователи предшествующего периода пытались отгородить "застой" от "перестройки" как качественно различных стадий развития.