Отечественная историография о трансформациях общественно-политической сферы накануне перемен

В работе отмечается, что историография периода 90-х гг. дифференцируется по принципиальным вопросам:

- первый аспект: официально консервативное направление распадается на собственно консервативное и либеральное. К последнему примкнули как неортодоксально мыслившие уже в предшествующую эпоху специалисты, так и типичные консерваторы. В целом же надо иметь в виду, что быстрота происходящих общественных изменений дезориентировала исследователей, поэтому о принадлежности специалиста к тому или иному направлению можно судить с очень значительной долей условности;

- намечается размежевание в рядах самого консервативного направления. От официальной его составляющей отделяется умеренное крыло, представленное преимущественно профессиональными историками. Речь идет о специалистах, которые еще считали себя связанными официальной доктриной, но методология их исследований приводила к более критическим выводам в отношении состояния и перспектив советской системы, что сближает эти работы с трудами либерального направления. Но в отличие от либералов, лишь прикрывавшихся социалистической риторикой, консерваторы отстаивали жизнеспособность советского строя.

В 1990-е годы меняется ракурс рассмотрения вопроса. Речь идет уже не о том, как в "перестроечный" период мучительно ломались структуры «застоя», а о том, как в рамках последних исподволь, объективно пробивались ростки нового общества, создавая предпосылки для реформирования "сверху".

В 2000-е гг. появились и работы с непривычными для нашего времени – чрезвычайно либеральными - оценками «застоя» (С.Семанов). При всех спорах, которые может вызвать это утверждение, можно говорить о появлении новой линии в новейшей историографии вопроса.

71

Глава 2. Отечественная историография о кризисных явлениях в советской экономике в конце 70-х – первой половине 80-х гг. XX века

2.1. Общие тенденции экономического развития СССР в первой половине

80-х гг. ХХ века

Проблема изучения состояния советской системы привлекла внимание исследователей уже в предперестроечный период, когда он еще не стал в полном смысле слова историческим прошлым. И в советской, и в зарубежной историографии эта проблема возникла в 1970-80-е гг. объективно как ответ на многоплановый вызов новой эпохи. Фундаментальные изменения, вызванные научно-технической революцией в странах Запада, разрядкой в "холодной войне" вследствие достижения паритета между сверхдержавами, ощутимые сдвиги в развитии самого советского общества поставили вопрос о том, как оценить порожденную этими изменениями ситуацию.

Сказанное не умаляет роли и субъективных факторов, связанных с инициированием соответствующих исследований. В данных факторах нашли свое отражение политические и научные интересы специалистов по обе стороны «железного занавеса», т.к. здесь проходил один из фронтов идеологической войны, и поражение в научной дискуссии могло означать историческую несостоятельность проигравшей общественной системы.

Неверно представлять дело таким образом, что отечественная историография поставленной проблемы начинается не раньше самой "перестройки", а до этого была, в лучшем случае, некая "предыстория". Идеологизированность и коньюнктурность[50], как будет показано дальше, отнюдь не исчезли и в современной науке, только распознать их стало уже труднее. Вместе с тем обзор советской историографии позволяет проследить истоки и эволюцию современных подходов.

Задача исследователя упрощается отсутствием полемики в научной среде по ключевым вопросам. Поэтому советскую историографию данного периода можно отнести к консервативному направлению. Методология изучения проблемы формировалась в рамках концепции "развитого социализма"[51].

Тезис о развитом социалистическом обществе появился еще в работе В.И. Ленина «Очередные задачи Советской власти». «Настоящий социализм», по его мнению, должен, в частности, обеспечить сокращение рабочего дня до 6 часов физической работы и 4 часов работы по управлению государством (для взрослого)[52]. Когда этот термин впервые использовал Л.И. Брежнев в 1967 г., а затем развили в своих трудах теоретики партии В.И. Касьяненко, Р.И. Косолапов и другие[53], до обозначенных первым вождем условий было, конечно, далеко. Но определенные социальные и гносеологические основания для обращения к термину были.

Сказанное позволяет нам подойти к анализу советской системы как объекта функционирующего. Прямая заинтересованность исследователей интересна в том плане, что выявленный ими негатив не носит априорно предвзятого характера, что нередко встречается в работах по данной проблеме сегодня[54]. Без непредвзятого изучения методологических находок советской исторической науки невозможно дать объективное решение поставленной в данной главе научной проблемы.

Оценка состояния советского общества в рамках рассматриваемой концепции дается на основании признания закономерности общественного развития. Высшей, априорно воспринимаемой истиной, являющейся одновременно отправной точкой всякого анализа, можно считать убеждение в неизбежности победы коммунизма.

Поэтому едва ли стоит заострять внимание на идеальности исходной исследовательской посылки. На слабые позиции советской историографии в области изучения теоретических проблем исторического процесса уже обращалось внимание в литературе[55]. В остальном советские историки с методологической точки зрения были более последовательны, сосредоточив свои усилия в этом плане на разработке методов исследования.

В трактовке состояния советской системы при развитом социализме нашел применение системный подход. Исследования данной проблемы выстроены, как правило, на изучении подсистем общества - экономической, социальной, политической, духовной. Интегральной характеристикой выступает достижение системой целостности всех подсистем именно в рассматриваемый период[56].

Безусловно, ценной методологической находкой следует считать выделение категории образа жизни для обозначения особой подсистемы[57], что позволяло существенно обогатить исследовательское поле и создавало условия для изучения структур повседневности уже в наши дни. В этом следует признать заметную роль социологических исследований данной проблемы, давших богатый эмпирический и теоретический материал[58].

Всячески подчеркивалось, что выявляемые критерии зрелости имманентны лишь социализму, поэтому их нельзя выводить из показателей, достигнутых в сфере производства развитых капиталистических стран[59]. Такой подход, с одной стороны, служил идеологическим прикрытием собственных экономических проблем. С другой же стороны, внимательный исследователь не упустит случай задуматься о корректности сопоставлений западной и советской систем в принципе или по отдельным характеристикам.

Дается указание на иерархичность вышеназванных критериев[60]. В качестве определяющих бытие системы закономерностей называются соответствие производительных сил и производственных отношений, взаимодействие базиса и надстройки. Здесь интересны следующие особенности. Понятно, что советская историография исходила из принципа определяющей роли базиса и производности от него надстройки.

Однако, в рассматриваемый период в трактовке привычного тезиса появились новые нотки. "При социализме роль надстройки и ее воздействие на развитие базиса неизмеримо выше, чем было прежде, и оно неуклонно возрастает"[61]. И хотя под надстройкой понималась политическая сфера, прежде всего, повышение руководящей роли КПСС, это готовило определенную научную базу для охлаждения исследователей к экономическому детерминизму в позднейшее время.

Второй нюанс. Советская историческая мысль лишь к началу 80-х гг. освободилась от мотивов капиталистического реванша ("реставрации"), утверждая в сознании сограждан идею линейного прогресса в будущем, не знающего моментов частичного отката, цикличности и т.п.[62] Восторжествовали представления о социальных переменах как продукте заданных предначертаний, социальном развитии как равномерном восходящем движении, освященном высшим социальным рассудком - КПСС[63]. В данном случае одна далекая от истины негативистская идея (возврата в прошлое) сменилась весьма опасным с точки зрения перспектив системы заблуждением прямо противоположного характера. Не это ли заблуждение, в числе прочего, сыграло злую шутку в годы перестройки, убедив всех в неизбежности прогрессивного развития, "успокоив" общество и парализовав внутрисистемные инициативы? Действительно, зачем бороться за позитив, если "светлое будущее" гарантировано законами истории?! Не будем забывать о родстве научного монизма и идеологического догматизма в то время.

И третья особенность. Упомянутые законы отнесены к категории общесоциологических. Это показательно не только в плане признания социологии как самостоятельной общественной науки (что тоже далось, как известно, нелегко). Речь, по сути, идет о попытке путем разграничения исследовательского "поля" истории и социологии обратить внимание историков на возможности междисциплинарного подхода[64]. В этом направлении делались только первые шаги. Очевидно, поэтому некоторые исследователи считают, что понимание социальной истории как междисциплинарного синтеза пришло лишь в конце 1980-х гг.[65] Комплексный характер признавался еще в доперестроечные годы особенностью большинства наиболее ценных исследований по проблемам развитого социализма[66]. В качестве примера можно назвать историко-социологические работы С.Л. Сенявского, Л.А. Гордона, Э.В. Клопова и др.[67]

Последнее просматривается в использовании целого ряда методов из арсенала современной социологии, хотя этот факт, как правило, не оговаривается.

Основным субъектом исторического процесса рассматриваются, как и прежде, социальные группы в их взаимодействии с государством. Анализ социальной структуры исходил из традиционной триады классов рабочих и крестьян и интеллигенции как "прослойки". Сегодня общепризнанной является несовместимость понятий "советский строй" и "гражданское общество". Конечно, бессмысленно выискивать сколь-нибудь значимые элементы независимых от государства институтов в системе, ядром которой являлось само государство.

Но парадокс, на наш взгляд, состоит в том, что в описании исторического процесса предперестроечной эпохи используются как раз приемы, призванные подвести к убеждению о формировании в СССР именно таких институтов! И происходило это не стихийно, а вызывалось необходимостью сформулировать аргументы, убедительно свидетельствующие о неуклонном движении к коммунизму – обществу бесклассовому и безгосударственному, самоуправляемому. Историки должны были найти ясные фактические свидетельства того, что советские люди на новом витке истории способны проявить социальную инициативу и творчество вполне осознанно, не по указке государства, а как представители конкретной социальной группы, включиться в процесс развернутого строительства коммунизма. Так, в материале о состоянии рабочего класса можно найти не только традиционное указание на дальнейшее развитие социалистического соревнования, но и на "широкий размах технического творчества", возрастающую долю представительства рабочих во Всесоюзном обществе изобретателей и рационализаторов. Научно-техническом обществе.

Обращалось внимание также на усиление экономической (управление производством, организация труда через профсоюзы, производственные совещания и т.п.) и политической активности рабочих[68]. Стали появляться исследования, акцентирующие внимание на жизни рабочих вне производства (см. упомянутые выше работы Л.А.Гордона и Э.В.Клопова). Нечто подобное отмечалось и применительно к ингеллигенции[69].

Примечательно, что подобные наблюдения весьма скудны в отношении крестьянства[70]. Но этот класс изучался в контексте сближения его по условиям труда с рабочими и в плане сокращения общей численности крестьян, что должно было символизировать успехи научно-технической революции и повышение жизненного уровня населения.

Основу стратификационного (в современной терминологии) анализа советской историографии составлял тезис о переходе от государства диктатуры пролетариата к социалистическому общенародному государству[71]. Поэтому акцент в исследованиях делался не на различиях между социальными и этническими группами, а на констатации их сближения. Причем это положение обосновывалось как раз рядом социологических категорий, в т.ч. важнейшей категорией социального интереса. Последний трактовался в плане унификации, складывания общих интересов в решении единой задачи коммунистического строительства[72].

Политический заказ советской историографии, состоявший в необходимости наглядно продемонстрировать успешное строительство социализма, переход общества на качественно новую стадию развития заставил внести новшества в использование количественных методов анализа. Теперь уже отмечалось, что раскрытие сущности новопровозглашенной стадии социализма следует осуществлять через качественные характеристики как более конкретные[73]. Поэтому количественный метод призван был подтвердить переход существа к новому состоянию. Однако в практике исследований добиться этого было непросто, т.к. обилие цифр не позволяло разглядеть тенденции и взаимосвязи.

Описание состояния советской системы на том или ином этапе ее развития сводилось к демонстрации роста показателей различных сторон общественной жизни - будь то производительность труда, объем продукции, сбор зерна, число участвующих в выборах, количество школ или библиотек и т.д. Объектом изучения становились характеристики, подвергающиеся количественным измерениями[74]. Причем по мере нарастания трудностей в экономике, снижении темпов ее роста модификации подверглось само использование данного метода. Так, итоги экономического развития в начале 1980-х гг. подводились не за пятилетку, а за 1970-е гг., что позволяло прикрыть неудачи[75]. Естественно, что вне объективного анализа оставались явления, чрезвычайно существенные для понимания ситуации, но не поддающиеся точному учету вследствие своей "нематериальности", например, состояние общественного сознания. В ряде работ сделаны по этому поводу оговорки. Например, отмечалось, что трудно определить количественно критерии развитого социализма в культуре[76].

В освещении состояния системы в данный период советская историография не могла обойти острые углы, вообще умолчав о недостатках. Едва ли можно точно определить, что в данном случае являлось побудительным мотивом – необходимость реагировать на "вражеские голоса" (в т.ч. и научного сообщества) или боязнь чересчур оторваться от настроений собственного народа, каждодневно сталкивавшегося с проблемами, либо то и другое вместе. Но переусердствовать в самобичевании также было невозможно. Интересно проследить, как советские ученые балансировали на этой зыбкой грани. Впрочем, именно в рамках неизбежного в подобных ситуациях "зазора" мог возникнуть хотя бы намек на научную дискуссию, создававшей некую версию интеллектуального плюрализма - и для внутреннего, и особенно для международного "употребления".