Быт и культура русского дворянства

Обучение  танцам начиналось рано — с пяти-шести  лет. Раннее обучение танцам было мучительным  и напоминало жесткую тренировку спортсмена. Длительная тренировка придавала  молодому человеку не только ловкость во время танцев, но и уверенность  в движениях, свободу и непринужденность в постановке фигуры, что определенным образом влияло и на психический  строй человека: в условном мире светского общения он чувствовал себя уверенно и свободно, как опытный  актер на сцене. Изящество, сказывающееся  в точности движений, являлось признаком  хорошего воспитания.

Бал в  начале XIX века начинался польским (полонезом), который в торжественной функции  первого танца сменил менуэт. Второй бальный танец — вальс. Вальс  состоял из одних и тех же постоянно  повторяющихся движений. Ощущение однообразия  усиливалось также тем, что «в это время вальс танцевали  в два, а не в три па, как сейчас». Вальс создавал для нежных объяснений особенно удобную обстановку: близость танцующих способствовала интимности, а соприкосновение рук позволяло  передавать записки. Вальс танцевали  долго, его можно было прерывать, присаживаться и потом снова  включаться в очередной тур. Таким  образом, танец создавал идеальные  условия для нежных объяснений. Вальс  был допущен на балы Европы как  дань новому времени. Это был танец  модный и молодежный. Последовательность танцев во время бала образовывала динамическую композицию. Каждый танец, имеющий свои интонации и темп, задавал определенный стиль не только движений, но и разговора. Цепь танцев организовывала и последовательность настроений. Каждый танец влек за собой  приличные для него темы разговоров. При этом следует иметь в виду, что разговор, беседа составляла не меньшую часть танца, чем движение и музыка. Выражение «мазурочная  болтовня» не было пренебрежительным. Непроизвольные шутки, нежные признания  и решительные объяснения распределялись по композиции следующих друг за другом танцев. Мазурка составляла центр  бала и знаменовала собой его  кульминацию. Мазурка танцевалась  с многочисленными причудливыми фшурами и мужским соло, составляющим кульминацию танца. И солист, и  распорядитель мазурки должны были проявлять изобретательность и  способность импровизировать. В  пределах мазурки существовало несколько  резко выраженных стилей. Отличие  между столицей и провинцией выражалось в противопоставлении «изысканного»  и «бравурного» исполнения мазурки. Выбор себе пары воспринимался как  знак интереса, благосклонности или  влюбленности (. к кавалеру (или даме) подводят двух дам (или кавалеров) с  предложением выбрать). В некоторых  случаях выбор был сопряжен с  угадыванием качеств, загаданных танцорами. Котильон — вид кадрили, один из заключающих бал танцев — танцевался на мотив вальса и представлял  собой танец-игру, самый непринужденный, разнообразный и шаловливый танец.

Бал был  не единственной возможностью весело и шумно провести ночь молодым  людям. Альтернативой ему были: игры юношей разгульных, грозы дозоров  караульных: холостые попойки в компании молодых гуляк, офицеров-бретеров, прославленных  «шалунов» и пьяниц. Бал, как приличное  и вполне светское времяпровождение, противопоставлялся этому разгулу, который, хотя и культивировался  в определенных гвардейских кругах, в целом воспринимался как  проявление «дурного тона», допустимое для молодого человека лишь в определенных, умеренных пределах. Поздние попойки, начинаясь в одном из петербургских  ресторанов, оканчивались где-нибудь в  «Красном кабачке», стоявшем на седьмой  версте по Петербургской дороге и  бывшем излюбленным местом офицерского  разгула. Жестокая картежная игра и  шумные походы по ночным петербургским  улицам дополняли картину.

Бал обладал  стройной композицией. Это было как  бы некоторое праздничное целое, подчиненное движению от строгой  формы торжественного балета к вариативным  формам хореографической игры. Однако для того, чтобы понять смысл бала как целого, его следует осознать в противопоставлении двум крайним  полюсам: параду и маскараду. Парад  представлял собой своеобразный, тщательно продуманный ритуал. Он был противоположен сражению, парад  — подчинения, превращающего армию  в балет. В отношении к параду бал выступал как нечто прямо  противоположное. Подчинению, дисциплине, бал противопоставлял веселье, свободу, а суровой подавленности человека — радостное его возбуждение. И все же то, что бал предполагал  композицию и строгую внутреннюю организацию, ограничивало свободу  внутри него. Это вызвало необходимость  еще одного элемента, запланированного и предусмотренного хаоса. Такую  роль принял на себя маскарад. Маскарадное  переодевание в принципе противоречило  глубоким церковным традициям. В  православном сознании это был один из наиболее устойчивых признаков бесовства. Переодевание и элементы маскарада  в народной культуре допускались  лишь в тех ритуальных действах рождественского  и весеннего циклов, которые должны были имитировать изгнание бесов  и в которых нашли себе убежище  остатки языческих представлений. Поэтому европейская традиция маскарада  проникала в дворянский быт XVIII века с трудом или же сливалась с  фольклорным ряженьем. Парад и  маскарад составляли блистательную  раму картины, в центре которой располагался бал.

Сватовство. Брак. Развод 

Ритуал  замужества в дворянском обществе XVIII века носит следы тех же противоречий, что и вся бытовая жизнь. Традиционные русские обычаи вступали в конфликт с представлениями о европеизме. Но сам этот «европеизм» был весьма далек от европейской реальности. В XVIII веке в русском дворянском быту еще доминировали традиционные формы  вступления в брак: жених добивался  согласия родителей, после чего уже  следовало объяснение с невестой. Предварительное объяснение в любви, да и вообще романтические отношения  между молодыми людьми хотя и вторгались в практику, но по нормам приличия считались  необязательными или даже нежелательными. Молодежь осуждала строгость родительских требований, считая их результатом  необразованности и противопоставляя им «европейское просвещение». Однако в качестве «европейского просвещения» выступала не реальная действительность Запада, а представления, навеянные  романами. Таким образом, романные ситуации вторгались в тот русский быт, который сознавался как «просвещенный» и «западный». Любопытно отметить, что «западные» формы брака на самом деле постоянно существовали в русском обществе с самых  архаических времен, но воспринимались сначала как языческие, а потом  как «безнравственные», запретные. Нарушение родительской воли и похищение  невесты не входило в нормы  европейского поведения, зато являлось общим местом романтических сюжетов. То, что практически существовало в Древней Руси, но воспринималось как преступление, для романтического сознания на рубеже XVII-XVIII веков неожиданно предстало в качестве «европейской»  альтернативы прародительским нравам.

Переплетение  «европеизма» и весьма архаических  народных представлений придавало  дворянской культуре черты своеобразия. Особенно тесно соприкасались эти  две социальные сферы в женском  поведении. Обрядовая традиция, связанная  с церковными и календарными праздниками, практически была единой у крестьян и поместного дворянства.

Как правило, знакомства происходили весной, а  браки осенью, хотя этот обычай не был  жестким. Первого октября, в день Покрова Пресвятой Богородицы, девушки  молились Покрову о женихах. Дворянские свадьбы сохраняли определенную связь с этой традицией, однако переводили ее на язык европеизированных нравов. Осенью в Москву съезжались девушки, чей возраст приближался к  заветному, и проводили там время  до Троицы. Все это время, за исключением  постов, шли балы. Обряд сватовства и свадьба образовывали длительное ритуальное действо, характер которого менялся в различные десятилетия. Сватовство состояло обычно в беседе с родителями. После полученного  от них предварительного согласия в  залу приглашалась невеста, у которой  спрашивали, согласна ли она выйти  замуж. Предварительное объяснение с девушкой считалось нарушением приличия. Однако практически, уже начиная  с XVIII века, молодой человек предварительно беседовал с девушкой на балу или  в каком-нибудь общественном собрании. Такая беседа считалась приличной  и ни к чему еще не обязывала. Этим она отличалась от индивидуального  посещения дома, в котором есть девушка на выданье. Частый приезд молодого человека в такой дом уже накладывал на него обязательства, так как «отпугивал»  других женихов и, в случае внезапного прекращения приездов, давал повод  для обидных для девушки предположений  и догадок. Случаи сватовства (чаще всего, если инициатором их был знатный, богатый и немолодой жених) могли  осуществляться и без согласия девушки, уступавшей приказу или уговорам родителей. Однако они были не очень  часты и, как мы увидим дальше, оставляли  у невесты возможность реализовать  свой отказ в церкви. В случае если невеста отвергала брак на более  раннем этапе или родители находили эту партию неподходящей, отказ делался  в ритуальной форме: претендента  благодарили за честь, но говорили, что дочь еще не думает о браке, слишком молода или же, например, намеревается поехать в Италию, чтобы  совершенствоваться в пении. В случае согласия начинался ритуал подготовки к браку. Жених устраивал «мальчишник»: встречу с приятелями по холостой жизни и прощание с молодостью.

Сама  свадьба также представляла собой  сложное ритуальное действо. При  этом дворянская свадьба в общей  ритуальной схеме повторяла традиционную национальную структуру. Однако в ней  проявлялась и социальная специфика, и мода. Помещичья свадьба отличалась от крестьянской не только богатством, но и заметной «европеизацией». Соединяя в себе черты народного обряда, церковных свадебных нормативов и специфически дворянского быта, она образовывала исключительно  своеобразную смесь.

Крестьянская  свадьба, протекала по утвержденному  длительной традицией ритуалу. И  поэтому создаваемое ею положение  воспринималось как естественное. В  после петровском дворянском быту можно  было реализовать несколько вариантов  поведения. Так, можно было — и  такой способ был достаточно распространенным, особенно среди «европеизированных»  слоев — прямо после свадьбы, по выходу из церкви, в коляске отправиться  за границу. Другой вариант — требующий  меньших расходов и, следовательно, распространенный на менее высоком  социальном уровне — отъезд в деревню. Он не исключал ритуального праздника  в городе, но можно было, особенно если свадьба была нерадостной, начинать путешествие непосредственно после  выхода молодых из церкви. Принято  было, чтобы молодые переезжали в  новый дом или в ново нанятую  квартиру. Дворянская свадьба интересующего  нас периода строилась как  смешение «русского» и «европейского» обычаев.

Одним из нововведений после петровской действительности был развод. Продиктованный новым  положением женщины и тем, что  после петровская реальность сохраняла  за дворянской женщиной права юридической  личности (в частности, право самостоятельной  собственности), развод сделался в XVIII — начале XIX века явлением значительно  более частым, чем прежде; практически  он принадлежал новой государственности. Это вступало в противоречие как  с обычаями, так и с церковной  традицией. Для развода в те годы требовалось решение консистории  духовной канцелярии, утвержденное епархиальным архиереем; все дела этого рода решались только синодом. Брак мог быть расторгнут лишь при наличии строго оговоренных  условий. Прелюбодеяние, доказанное свидетелями  или собственным признанием, двоеженство, болезнь, делающая брак физически невозможным, безвестное отсутствие, ссылка и лишение  прав состояния, покушение на жизнь  супруга, монашество. Известны случаи, когда личное вмешательство царя или царицы решало бракоразводное дело в нарушение существующих законов.

Русское после петровское законодательство давало дворянской женщине определенный объем юридических прав. В результате характер женщины XVIII века в России отличался большой самостоятельностью. Редкая и скандальная форма развода  часто заменялась практическим разводом: супруги разъезжались, мирно или  немирно делили владения, после чего женщина получала свободу.

Домашняя  жизнь дворянина XVIII века складывалась как сложное переплетение обычаев, утвержденных народной традицией, религиозных  обрядов, философского вольнодумства, западничества, то поверхностного, то трагически влиявшего на разрыв с  окружающей действительностью. Этот беспорядок, приобретавший характер идейного и  бытового хаоса, имел и положительную  сторону. В значительной мере здесь  проявлялась молодость культуры, еще не исчерпавшей своих возможностей. 

Искусство жизни 

Искусство и действительность — два противоположных  полюса, границы пространства человеческой деятельности.

В пределах этого пространства и развертывается все разнообразие поступков человека. Хотя объективно искусство всегда тем  или иным способом отражает явления  жизни, переводя их на свой язык, сознательная установка автора и аудитории  в этом вопросе может быть троякой. Во-первых, искусство и внехудожественная  реальность рассматриваются как  области, разница между которыми столь велика и принципиально  непреодолима, что самое сопоставление  их исключается.

Искусство становится моделью, которой жизнь  подражает. Примеры того, как люди конца XVIII века строят свое личное поведение, бытовую речь, в конечном счете, свою жизненную судьбу по литературным и  театральным образцам, весьма многочисленны. Следует отметить, что ощущение театральности  как смены меры условности поведения  было особенно присуще этому времени, с ее обыкновением совмещать в  одном театральном представлении  трагедию, комедию и балет, причем «один и тот же исполнитель  декламировал в трагедии, острил в  водевиле, пел в опере и позировал  в пантомиме». Только при очень  высокой культуре театра как особой знаковой системы могло возникнуть зрелище, пикантность которого была в превращении человека в знак самого себя.

Для бытового поведения русского дворянина конца XVIII века характерны и прикрепленность  типа поведения к определенной «сценической площадке», и тяготение к «антракту» — перерыву, во время которого театральность  поведения понижается до минимума. Вообще для русского дворянства конца  этого времени характерно резкое разграничение бытового и «театрального» поведения, одежды, речи и жеста. Бесспорно, что и в крестьянском, и в  мещанском быту также существовало различие между праздничной и  бытовой одеждой или поведением. Однако только в дворянской среде (особенно в столичной) это различие достигало  такой степени, что требовало  специального обучения. Французский  язык, танцы, система «приличного  жеста» настолько отличались от бытовых, что вызывали потребность в специальных  учителях. В крестьянском быту могло  быть несколько типов одежды или  поведения (например, специальное поведение  в церкви), но это приводило лишь к тому, что возникало несколько  «своих», не требующих учителей и  передаваемых простым подражанием, типов поведения. В дворянском же быту возникала сложная система  обучения, в том числе и словесного, не ориентированного на простое подражание.