Тема жизни и смерти в творчестве Юкио Мисимы

  Подобные  элементы эстетики Мисимы даже не нуждаются  в уточнении, настолько очевидны отсылки к «Театру Крови, Ночи и Смерти»  из «Исповеди маски». Очевидна и отсылка к любимому Мисимой образу «мифологического мученика» святого Себастьяна, образу, впервые появившемуся у него в той же «Исповеди маски» и ставшему впоследствии архетипичным для всего творчества японского писателя. Через образ христианского первомученика Себастьяна нетрудно проследить корни «убийств по сюжету» — театрализованные убийства рабов или христиан гладиаторами в Римской империи, описанные, в частности, в «Камо грядеши» Г.Сенкевича, книге, которой зачитывался герой «Исповеди маски».

  О «Земле граната» говорится, что там царит  политеизм. Главное же то, что Земля  эта — «фабрика по производству богов», а, как известно, Мисима на позднем  этапе своего творчества выстраивал свою систему с опорой на политеистический синтоизм. Кроме того, здесь есть отсылка к греческому политеизму: так, прекрасный телом юноша Юити Минами из «Запретных цветов» не раз сравнивался с греческими богами, выходил из реки, «как юное божество из океана», и т.д. ^[35]

  Чувственность приравнивается к красоте, а о  сексуальном желании говорится, что это есть путь приближения  к богу, то есть — к красоте. В  «Храме рассвета», на подмостках «театра  убийства», убивают самых красивых и «самых любимых». Наивысший же экстаз жители этой страны испытывают, убивая «бога красоты» (отсылка к  архетипу убийства красоты).

  В июле 1968 года он вместе с новой группой в количестве 23 человек прибыл в лагерь сил самообороны, расположенный в предгорьях Фудзи; вместе с ними были семеро из первой группы, в том числе и Мотимару. На этот раз никто уже не косился на необычных «добровольцев» — были получены распоряжения предоставить группе все необходимое и оказывать им всяческое внимание.

  3 ноября того же года из активистов  журнала «Спор» была сформирована  военизированная группа «Общество щита» (Татэ-но кай), которую пресса сразу же окрестила «игрушечной армией капитана Мисима». До марта 1970 года в военных лагерях побывало пять групп, и общее число членов Общества достигло ста. Желавших вступить в него (это были, как правило, выходцы из деревни) направляли сначала в группу Мотимару (позже — Морита Масакацу, взрезавшего себе живот вместе с Мисима), а затем с ними беседовал сам руководитель. Требования были следующие: неучастие ни в каких политических партиях или организациях, поклонение императору, готовность служить ему физически и духовно. Собрания Общества проводились регулярно, раз в месяц. Открывал их Мисима; вначале он вкратце обрисовывал политическую ситуацию в стране, затем, более пространно, говорил о своих политических взглядах. За этим следовала получасовая дискуссия. Единства взглядов в Обществе не было, расхождения во мнениях случались даже по вопросу об императорской власти. Собственно, общей для всех была лишь готовность «броситься в битву на защиту персоны императора против любой политической силы, полностью его отрицающей» — установка достаточно расплывчатая.

    «Теперь, спустя пятнадцать лет,  становится почти очевидным тот  факт, что Мисима никогда серьезно  не рассматривал реальной возможности практических действий своего Общества», — писал специальный корреспондент по чрезвычайным происшествиям Японской телерадиокорпорации (NHK), бывший непосредственным свидетелем событий 1970 года.

  Сознательно или бессознательно, но Мисима готовился к своей смерти. Общество же было чем-то вроде игры, в которую он, надо сказать, играл с увлечением. Знакомые и близкие ему люди вспоминали, что он очень изменился, — безусловно, окружение молодежи, для которой существовало очень мало правил, было тому причиной. Мисима жаловался, что они «назойливы», «надоедливы», «наивны», «прямолинейны», и это было действительно так: ему звонили в любое время дня и ночи, а то и просто являлись в дом без приглашения — пришлось снять специальное помещение и установить нечто вроде «приемных часов», однако неожиданные визиты не прекратились. «Как любые дети, студенты требовали от Мисима не менее чем стопроцентного внимания, и тот (как многие отцы) ворчал, но не отказывал», — писал Дж. Натан.^[36]

  Мисима, по выражению его брата Тиюки, «играл в войну и был этим увлечен, как ребенок». В октябре 1968 года, во время массовых антивоенных демонстраций, он, чрезвычайно возбужденный, бегал по токийским улицам, наблюдая за происходящим. Целью, по его словам, было выяснить, «насколько возможно накопление оружия левыми силами». Он с напряжением следил за развитием событий, когда 19 января 1969 года восемь с половиной тысяч вооруженных полицейских штурмом взяли помещение Ясуда на территории Токийского университета, в котором забаррикадировались студенты радикальной группы «Объединенный фронт» («Дзэнкёто») из Всеяпонской лиги студентов (Дзэнгакурэн). Когда все закончилось без единого летального исхода, Мисима был разочарован. Он прочел студентам лекцию о причинах неудачи выступавших, видя их прежде всего в отсутствии искренности устремлений, что доказывала неспособность хотя бы одного из них избрать смерть ввиду неизбежного поражения.

  В мае того же года произошла известная дискуссия Мисима со студентами Объединенного фронта в Токийском университете. Ее можно рассматривать, как невольную репетицию событий в Штабе в Итигая, из которой Мисима не сделал никаких выводов. За два с половиной часа беседы студенты и Мисима подробно изложили друг другу свои взгляды и согласились с тем, что являются «логическими противниками». Попытки Мисима «обратить» студентов успеха не имели, — те видели в императоре не единственный образ для единения страны, но символ эксплуатации и реакции. Разумеется, нельзя сказать, что таковым было мнение большинства японцев, однако уже тот факт, что среди молодежи фигура императора не играет практически никакой роли в их представлениях о будущем страны, должен был заронить в сознании Мисима хотя бы зерно сомнения в истинности его взглядов. Этого, впрочем, не произошло.

  Празднование  годовщины создания Общества щита в ноябре 1969 года можно рассматривать как вершину «политических успехов» Мисима. Далее последовали неудачи. Категоричность и нетерпимость стоили ему людей. Члены Общества, мыслившие по-иному, стали уходить, и одним из первых был Мотимару. Мисима не желал сказать себе правды, — он уже не мог производить ничего нового — ни в плане литературном, ни в мировоззренческом, и та легкость, с которой он всю свою жизнь расставался с чем-либо неугодными ему людьми, теперь создавала вокруг его вакуум, в отличие от времен его юности и зрелости, когда вместо ушедших появлялись другие. В этой ситуации Мисима пошел самым банальным путем — он стал окружать себя людьми не просто нетворческого склада ума, но даже просто недалекими, хотя преданными ему и готовыми на все. Таких (особенно учитывая последнее условие) было немного, тем не менее, для Мисима, объективно идущего, как мы видели, к сугубо индивидуальному концу, их вполне хватало. Из них главным его помощником, разделившим судьбу своего кумира, был Морита Масакацу.

  Для Мисима положение полностью прояснилось  после октябрьских событий 1969 года, когда премьер Сато отбыл в США для подписания совместного коммюнике. Ожидались крупнейшие за всю послевоенную историю страны столкновения демонстрантов с полицией; когда студенты и рабочие вышли на улицы, их встретили там 15 тысяч полицейских, вооруженных до зубов и специально обученных для разгона демонстрантов. Столкновения, разумеется, произошли, были арестованные и раненые, но отнюдь не в таком количестве, как того ожидал Мисима. Стало очевидным, что для подавления выступлений правительству вполне достаточно полиции и мобилизации сил самообороны не последует. Это означало, во-первых, фактическую бессмысленность существования Общества щита — его услуг для защиты императора не потребовалось (да никто и не собирался на него нападать), и, во-вторых, то, что сами силы самообороны так и останутся на полулегальном положении, раз их существование, фактически отрицаемое конституцией, не нуждается в юридическом оформлении.

  Тридцать  первого октября Мисима собрал у себя дома девять «активистов» Общества на совет — что делать дальше. Морита предложил окружить здание парламента во время сессии и потребовать пересмотра конституции, причем задействовать в этом силы самообороны. Мисима весьма скептически отнесся к возможности такого нажима на правительство — прежде всего из-за того, что «войска не чувствуют себя национальной армией». Возникают, таким образом, серьезные сомнения в том, что он верил в реальность изменения ситуации, когда год спустя с крыши Штаба в Итигая призывал те же «войска» именно «ощутить себя национальной армией».^[37]

  В 1969 году Мисима обратился к написанию  пьес для театра кабуки и опубликовал  несколько произведений в этом жанре. Во время студенческих волнений Мисима посетил захваченный студентами Токийский университет, где принял участие в ожесточённой дискуссии  о месте императора и государственном  устройстве; оппонентом Мисиме выступил Масахико Акута, который на тот момент был студентом Токийского университета. В очередной раз снявшись в кино, Мисима сыграл роль в поставленном Хидэо Гося фильме «Убийство», где также участвовали Синтаро Кацу, Юдзиро Исихара и Тацуя Накадай. Из-за разногласий, связанных с финансированием военных расходов «Общества щита», Мисима прекратил сотрудничество с журналом «Спор», однако в составе «Общества щита» остался участник японской студенческой лиги Масакацу Морита, которому суждено было сыграть ключевую роль в последовавших далее событиях, закончившихся смертью Мисимы.^[38]

  Мотивация самоубийства для Мисимы – это, прежде всего, социальный протест. Самоубийство как символ социального неподчинения. Юрисдикция общества в наши дни простерлась  и на смерть: «смерть социализируется, как и все прочее: она может  теперь быть только естественной, ибо  всякая иная смерть в социальном плане  есть скандальный непорядок –  это значит, не было сделано все, что требовалось». Смерть находится в юрисдикции не человека, а государства из-за экономического дискурса: господин (государство) оставило рабу (человеку) жизнь -  таким образом, государство присвоило смерть человека, которой он сам больше не располагает. Еще Гегель выводил в своей диалектике господина и раба власть господина из нависающей над рабом отсроченной угрозы смерти. Поэтому меняются «все перспективы революционного устранения власти. Раз власть – это отсроченная смерть, то ее не устранить, пока не будет устранена эта отсрочка смерти. И поскольку (этим она всегда и везде определяется) состоит в факте дарения без возврата, то понятно, что власть господина, односторонне жалующего рабу жизнь, будет упразднена лишь в том случае, если эту жизнь можно будет ему отдать, - при смерти неотложной. Иной альтернативы нет: сохраняя свою жизнь, невозможно упразднить власть, так как дарение остается не обращенным. Радикальный отпор власти и единственная возможность ее упразднения -  только в том, чтобы отдавать свою жизнь, отвечая на отсроченную смерть смертью немедленной. Отправной точкой любой революционной стратегии может быть только жест, которым раб вновь ставит на кон свою смерть,  тогда как ее умыкание и отлагание позволяли господину обеспечивать свою власть». Такая «неотложная смерть» становится настоящим вызовом для системы, которая просто не знает, как ей реагировать на подобную угрозу в рамках сложившейся схемы отношений. Физически уничтожить тех, кто стремится к самоубийству – будет означать помочь им в осуществлении их целей. Принять же вызов не в состоянии: «Откликом на смерть может стать только смерть. И в данном случае так и происходит: система поставлена перед необходимостью совершить самоубийство в ответ, что она явным образом и делает в форме растерянности и слабости».

  Подобный  подход к собственной смерти, а  особенно к смерти, возведенной в  ранг политического акта, наиболее, как нам кажется, точно описывает  те интенции, что возлагал  Мисима на собственное самоубийство.

  Так самоубийство Мисимы можно было бы описать цитатой из Беньямина о человечестве в технологическую эпоху: «Его самоотчуждение достигло той степени, которая позволяет переживать своё собственное уничтожение как наслаждение высшего ранга». ^[39]

  Начало  и середина 1970 года прошли для Мисима в подведении итогов и закрытии счетов. Он резко прекратил общение с несколькими издателями и знакомыми и устраивал небольшие прощальные (как стало ясно впоследствии) вечера для немногих оставшихся друзей; распределял права на доходы от переиздания своих книг между матерью и женой. Четверым самым надежным членам Общества он сообщил, что все будет сделано так, как предложил Морита, — они попытаются воодушевить силы самообороны на поход к зданию парламента с требованием пересмотра конституции и придания им (силам) официального статуса.

  Все говорит о том, что Мисима не верил в счастливый исход предприятия. Планировался грандиозный спектакль, на этот раз — с настоящей кровью, и Мисима позаботился о том, чтобы он получил достаточное освещение: не объясняя никаких подробностей, он договорился с Датэ Мунэкацу (спецкором по чрезвычайным происшествиям) и Токуока Ацуо (спецкором газеты «Майнити») о том, что те прибудут утром 25 ноября в здание Штаба в Итигая, где их ждали пространные письма от Мисима с просьбой детально описать все, что они увидят и услышат. То, что последовало, действительно всколыхнуло всю страну.

  Фигура  Мисима стала «обрастать» мифами и легендами сразу же после инцидента. Заинтересованные лица увидели в нем каждый то, что хотел. При всем разнообразии мнений, однако, основной точкой зрения было то, что Мисима своими взглядами и смертью выразил чаяния крайне правых кругов, требовавших возрождения милитаризма в стране. И странно малое количество людей (пожалуй, только родные) видели во всем лишь самовыражение, принявшее столь крайнюю форму.^[40]

  Объяснения  самоубийства были самые разные. Джон Натан, переводчик и биограф Мисима, писал: «Я могу сказать только одно: история его жизни… есть история эротической увлеченности смертью. Я имею в виду то, что Мисима страстно желал умереть всю свою жизнь и что он выбрал «патриотизм» вполне сознательно, как средство наиболезнейшим путем, «героически» окончить жизнь в соответствии со свои представлением о том, что национализм последних лет был мистификацией и обманом. Но я уверен, что его самоубийство, по сути, было частным, а не общественным делом; актом эротическим, а не патриотическим».