Тема жизни и смерти в творчестве Юкио Мисимы

  Айван Моррис, переводчик и друг Мисима, рассматривая его занятия историей восстания Осио Хэйхатиро и сравнивая их судьбы, писал: «Философия действия автоматически направила внимание Осио на ту кризисную ситуацию, которую он имел перед глазами. Для человека с такими идеями ему очень повезло, в том смысле, что он имел возможность немедленно перенести их на практическую почву; в данном случае — на дело устранения экономической несправедливости и спасение угнетенных горожан. Живи Осио на полтысячелетия раньше, его философские взгляды и личные качества непременно направили бы его энергию на безнадежное, но «правое» дело поддержания лояльности императору, чем занимался его герой Кусуноки Масасигэ; в эру же Мэйдзи он, всего вероятнее, примкнул бы к одной из групп обреченных фанатиков, яростно выступавших против вестернизации страны со своими самурайскими мечами. Однако в период затишья и материального довольства ему было бы весьма затруднительно конкретизировать свою философию в практических действиях. В этом-то и состояла трагедия Мисима: философия Осио Хэйхатиро захватила его в то время, когда подходящего поля деятельности для приложения его энергии не было, и ему пришлось действовать, исходя из своих идеалов и психологических импульсов, в ситуации, при которой отсутствовали какие бы то ни было стоящие объекты их приложения».

  Генри С. Стоукс, заведующий токийским отделением «Нью-Йорк Таймс», считает, что «самоубийство Мисима было не просто жестом. Это была кровавая метафора послевоенной Японии, написанная не кистью и тушью, но коротким самурайским мечом, вонзенным в живот талантливого писателя. Она оставила глубокую рану в общественном сознании японцев…».

  Алвин Тоффлер, известный писатель и футуролог в книге «Предварительные замечания и догадки» писал: «Инцидент Мисима… должен напомнить Вашингтону, что в Японии остается небольшая, но яростная и потенциально опасная политическая группа, цель которой — ремилитаризация. Каждый раз, когда США дергают Японию за рукав, требуя, чтобы та тратила больше средств на военные нужды, они прямым образом предоставляют помощь этой группе экстремистов, которые, между прочим, являются ультранационалистами, а, следовательно — антиамерикански настроенными…»

  Историк Мурамацу Такэси, один из ближайших друзей Мисима, видел причины самоубийства в «ненависти к меркантилизму, захлестнувшему нацию. Ведь все, о чем заботятся сегодня японцы, это — деньги, деньги, деньги». Для Пауля Шрадера, режиссера сравнительно недавно вышедшего фильма «Мисима», это самоубийство было «кульминационным проявлением искусства. Его смерть была на 90 % искусством и лишь на 10 % — политикой».

  Доля  истины, безусловно, заключается в каждом из приведенных мнений; можно было бы даже сказать, что мотивы самоубийства становятся очевидными при совокупном рассмотрении вышеизложенного. Мне, однако, хотелось бы здесь отойти несколько назад в историческом плане и попытаться рассмотреть те социально-исторические предпосылки, которые вызвали появление столь яркого феномена, как Мисима Юкио.

  Утром 25 ноября 1970 в день, когда Мисима закончил роман «Падение ангела», входивший в масштабную тетралогию Море изобилия, начатую 4 года назад, и ставшего последним томом «Море изобилия» и последним сочинением Мисимы вообще. Это противоречивое, поразительное произведение,  пока  еще недостаточно  изученное и японским литературоведением,  требует отдельного, обстоятельного  разговора. О том, какое значение  этой  работе  придавал сам Мисима, говорит следующий факт: писатель поставил точку в своей жизни в тот же день, когда была поставлена последняя точка в тетралогии.

       Все было  готово к  эффектному  спектаклю, призванному стать  для  Мисимы моментом наивысшего  блаженства.  С присущей  ему   аккуратностью он привел  в  порядок  свои  дела, попрощался  с друзьями  - да так,  что  они  лишь потом поняли смысл  брошенной напоследок фразы или  взгляда.

       В  исходе «заговора» у Мисимы  ни  малейших  сомнений  не  было.  Есть множество свидетельств  тому, что писатель и сам не принимал всерьез затею с мятежом.  Нет, Мисиме нужно было не триумфальное шествие к зданию парламента во главе нескольких сотен воодушевленных его речью солдат  (и,  собственно, трудно  представить, что бы  практически дала подобная  демонстрация) – он жаждал лишь подходящей декорации для самоубийства.

       Еще в конце 50-х, после «Золотого  Храма», Мисима понял, что единственно возможный для него путь  спасения  -  отказаться от своей концепции Красоты («Ночь, Кровь и Смерть»). Он сделал иной выбор.

       Остается только описать  финал  жизни писателя, долгожданное  слияние   с предметом  его  вожделений:  «экстазом  смерти»,  «высшим  моментом  бытия», «благословением»,   «сияющей  субстанцией»   -  эпитетов,  которыми  Мисима наградил   смерть,  столько,  что   они могут стать   темой   специального исследования.

       Никто  уже  не расскажет,  что ощущал Мисима в самый  торжественный день своей жизни, - так сказать,  что происходило «за кулисами». «На сцене»  же занавес поднялся  ровно в 11.00 25  ноября 1970  года, когда из  машины, остановившейся  во дворе столичной военной базы  Итигая, вышел затянутый в опереточный мундир "Общества щита" писатель  Юкио  Мисима.  На боку  у него висел старинный,  XVI  века, меч. Сопровождали «центуриона» четверо молодых людей в точно таких же мундирах.  Гостей провели в кабинет коменданта базы генерала Маситы. В 11.05  по сигналу своего предводителя студенты скрутили генерала  и забаррикадировали дверь. Мисиме,  обладателю  пятого  дана  по фехтованию,  не  составило труда отбить  мечом два вторжения растерянных, ничего не понимающих штабных офицеров  (при этом несколько человек он легко ранил -  пролилась первая  кровь этого кровавого дня). В 11.30 требование террористов - собрать  во дворе солдат  гарнизона - было принято. В 12.00 Мисима вышел   на  широкий   балкон  здания,  взобрался  на  парапет  и,   картинно подбоченясь,   замер.  Жестикулируя  рукой  в   белой  перчатке,  он   начал произносить заранее  подготовленную речь, но его  почти не  было слышно: над базой  уже пятнадцать  минут  висели  полицейские  вертолеты; взбудораженные солдаты  кричали  и  шумели - не могли уразуметь, зачем знаменитый писатель захватил их командира.

       «Самураи вы  или нет?!  Мужчины или  нет?! Ведь вы  воины! Зачем  же вы защищаете конституцию, которая запрещает существование армии?» – надсаживал голос Мисима.  А  солдаты  кричали:  «Идиот!», «Слезай  оттуда!»,  «Отпусти командира!», «Пристрелите его!».

       Через пять минут, так и не  закончив речи, Мисима спрыгнул  с парапета и вернулся  в  комнату.  «Они  даже  не  слушали меня»,  -  сказал он  своим

  «преторианцам». Затем расстегнул мундир, надетый на голое тело, приспустил брюки, снял с руки часы и сел на красный ковер. Один из студентов протянул ему бумагу и кисточку  - Мисима собирался написать своей кровью прощальное стихотворение,  как того  требовал   самурайский обычай. 

  «Вдохновение — это вдохи и выдохи бытия», — заметил в одной из своих работ Морис Мерло-Понти. Думаю, в последние дни своей жизни Мисима был одержим подобным вдохновением, которое своей роковой красотой спугнуло его жизнь — как бабочку, которая улетает, почувствовав человеческое дыхание.

  Что останется

  После меня?

  Цветы — весной,

  Кукушка — в горах,

  Осенью — листья клёна.

  Рёкан

    Взял  в  руки кинжал  и,  трижды прокричав «Да здравствует  император!», вонзил  клинок  в левую нижнюю часть живота. Закончив длинный горизонтальный  разрез, он  рухнул лицом на ковер.

  Теперь, согласно  ритуалу, секундант должен  был прекратить муки самоубийцы, отрубив  ему голову мечом. Морита, которому  через минуту  предстояло  тоже умереть, три раза с размаху опускал клинок на еще живое тело, но попасть по шее так и не сумел.  Другой  студент отобрал у него  меч и закончил дело: голова покатилась по полу...

  Позже обряд сэппуку совершили еще семь последователей Мисимы. После смерти писателя «Общество щита» прекратило свое существование.

  Смысл обряда сэппуку (харакири — вульгарное название для неудачно проведенного ритуала) — демонстрация беспредельной верности вассала господину. В данном случае сюзереном, во имя которого Мисима умер, был император. Смерть самурая должна быть прекрасна, т.к. самурай не имеет права уронить достоинство господина. Его достойная смерть свидетельствует о присутствии силы духа до последнего момента, т.к. для сэппуку недостаточно краткого волевого импульса — необходимо продолжительное, осознанное, преодолевающее страшную боль волевое усилие. Умирая, самурай демонстрирует величественную красоту смерти.

  Если  же оценивать кровавый спектакль, «поставленный» Мисимой, с культурологических позиций, финал своей жизни он превратил  в эпатажное театральное действие — в постмодернистскую трагикомедию абсурда. Это художественный жест постмодерниста, «до смерти» превозносящего возвышенную  национальную символику. Посвящение смерти императору выглядело в 1970 анахронизмом, как если бы в России эпохи Брежнева некто покончил жизнь с именем Сталина …или государя императора на устах. Но, возможно, в этом и заключалась  абсурдность и трагифарс задуманной Мисимой акции? Как бы то ни было, но и как человек, увлеченный самурайской культурой, и как человек творческий — режиссер и актер, и как личность, стремящаяся всецело подчинить собственную жизнь личной воле, в последний день Юкио Мисима изведал вкус абсолютной свободы.

  Известный японовед Дональд Кин писал: «Наиболее совершенным произведением искусства Мисимы стал он сам», Мисима уничтожил себя как свое «наиболее совершенное» произведение.

  В случае с Мисимой возможно говорить и о роли невроза или личной акцентуации. В его случае это  повышенная чувствительность, на которую  наложились тягостные юношеские впечатления, до крайности, поразившие его воображение. Как отмечала Карен Хорни, невротической личности в XX веке свойственно вплетать в переживание своих личных проблем противоречия окружающего его мира. Возможно, личное стремление к смерти совпало у Мисимы с ощущением конца японской культуры и распада традиционных ценностей.

  «Самый  известный в мире японский литератор  ХХ века», — так рекомендует Мисиму его переводчик Григорий Чхартишвили (Борис Акунин). ^[41] 

  *         *         *

       Монах  Мидзогути сжег  Прекрасное,  а сам остался жить.  Юкио  Мисима предпочел   самосожжение,  уход  из   жизни вместе  с Прекрасным.   Но  поразительная вещь - оба эти поджога не достигли намеченной  Цели, потому что Прекрасное  и в самом деле подобно фениксу,  парящему над коньком крыши Золотого Храма, сжечь его не  так-то  просто,  несмотря  на  всю кажущуюся хрупкость.  Кинкакудзи  и сегодня стоит над гладью  Зеркального пруда - мастера восстановили его в первозданном виде, он опять оказался неподвластен  пламени. Что же касается Юкио  Мисимы,  то  подлинным его Храмом  было не тренированное тело, а книги - многие десятки томов, образующие конструкцию не менее причудливую и поражающую воображение, чем старый киотский храм. 
 
 

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  Как показало предпринятое нам исследование, тематика жизни и смерти в творчестве Юкио Мисимы достаточно обширна. Мысль Мисимы о неразрывной связи Жизни, Прекрасного и Смерти находит своё отражение почти во всех произведениях этого прославленного мастера эпатажа. Мисима постепенно подводит своих читателей к мысли о глубокой философской обоснованности присутствия смерти в структуре мироздания, в его индивидуальном человеческом отображении,- как последнего, завершающего штриха жизни. Все это позволяет высказать предположение, что темы жизни и смерти является основной темой в творчестве писателя.

  Мисимы  считал, что есть люди, рожденные  для жизни, а есть люди, рожденные  для смерти – ибо их смерть будет  значить больше, чем все прожитые ими годы. И это был конец, достойный  самурая. Эта была смерть, ради которой  стоило жить. Для Мисимы смерть была самоценной, жизнь же обладала ценностью только постольку, поскольку она была своеобразным «подготовительным этапом» перед смертью. Жизнь ради смерти такова концепция Мисимы.

  Юкио  Мисиме  было сорок  пять  лет. За  свою недолгую  жизнь он  успел сделать  невероятно  много.  Сорок   романов,  пятнадцать  из  которых  были экранизированы еще до гибели писателя; восемнадцать пьес, с успехом шедших в японских, американских и европейских театрах, десятки сборников рассказов и эссе  - таков впечатляющий  итог четвертьвекового  литературного труда.  Но интересы  Мисимы   были   поистине  неохватны   и   одним писательством не исчерпывались.  Он  был режиссером  театра  и кино,  актером,  дирижировал симфоническим оркестром.  Занимался кэндо  («путь меча» -  национальное фехтовальное  искусство),  карате  и тяжелой атлетикой,  летал на  боевом самолете,  семь  раз объехал вокруг  земного шара,  трижды назывался в числе наиболее  вероятных претендентов на Нобелевскую премию. Наконец, в последние годы жизни немало толков вызывало его фанатичное увлечение идеей монархизма и самурайскими  традициями;  он  создал и содержал на собственные средства целую военизированную организацию – «игрушечную армию капитана Мисимы», как ее именовала насмешливая пресса (после смерти писателя «Общество щита» сразу же прекратило существование). ^[42]

  Всё это свидетельствует, как показалось нам,  о том, каким поразительным  способом слились воедино жизнь  и творчество этого неординарного  человека. Мисимы, пожалуй, представляет собой уникальное явление в японской литературе ХХ века (да и не только в японской) в том плане, что творчество в данном случае перетекает в область реальной жизни, грани между произведениями и жизнью размыты, как ни у какого другого писателя, писательство и жизнь предстают явлениями одного порядка, органически сливаются в своеобразный экзистенциальный поиск.