Анна Ахматова и её любовь

 

 

    В тот единственный  раз, когда я была у Блока,  я, между прочим, упомянула, что  поэт Бенедикт Лившиц жалуется  на то, что он, Блок, "одним  своим существованием мешает ему писать стихи". Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: "Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой".

    Летом 1914 года я была  у мамы в Дарнице, под Киевом. В начале июля я поехала  к себе домой, в деревню Слепнево, через Москву. В Москве сажусь в первый попавшийся почтовый поезд. Курю на открытой площадке. Где-то, у какой-то пустой платформы, паровоз тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: "Александр Александрович!" Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: "С кем вы едете?" Я успеваю ответить: "Одна". Поезд трогается.

    Сегодня, через 51 год,  открываю "Записную книжку"7 Блока  и под 9 июля 1914 года читаю: "Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. - Меня бес дразнит. - Анна Ахматова в почтовом поезде".

    Блок записывает в  другом месте, что я с Дельмас  и Е. Ю. Кузьминой-Караваевой  измучили его по телефону. Кажется,  я могу дать по этому поводу кое-какие показания.

    Я позвонила Блоку.  Александр Александрович со свойственной  ему прямотой и манерой думать  вслухспросил: "Вы, наверное, звоните  потому, что Ариадна Владимировна  Тыркова передала вам, что я  сказал с вас?" Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне на какой-то ее приемный день и спросила, что сказал Блок. Но она была неумолима:

    "Аничка, я никогда  не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие".

    "Записная книжка" Блока дарит мелкие подарки, извлекая из бездны забвенья и возвращая даты полузабытым событиям: и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня есть дата - 11 июля 1916 года, отмеченная Блоком.

    И снова я уже после  Революции (21 января 1919 г.) встречаю  в театральной столовой исхудалого  Блока с сумасшедшими глазами,  и он говорит мне: "Здесь  все встречаются, как на том  свете".

    А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа  1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: "Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев".

    А через четверть века  все в том же Драматическом  театре - вечер памяти Блока (1946 г.), и я читаю только что  написанные мною стихи:

 

Он прав - опять фонарь, аптека,

Нева, безмолвие, гранит...

Как памятник началу века,

Там этот человек стоит -

Когда он Пушкинскому Дому

Прощаясь, помахал рукой 

И принял смертную истому

Как незаслуженный покой.

Примечания

    1 "Цех поэтов" - литературное  объединение во главе с Н.Гумилевым  и С.Городецким, возникшее в 1911 г. вверх 

    2 Заседание "Общества ревнителей художественного слова", организованного в 1909 г. по инициативе В.Иванова, Ин.Анненского и С.Маковского, происходили в редакции журнала "Аполллон" вверх

    3 "Башня" Вячеслава  Иванова - петербургская квартира  поэта-символиста Вячеслава  Ивановича Иванова (Таврическая ул., д. 25, кв. 23, на шестом этаже) вверх

    4 "Я надела узкую  юбку..." - строка из стихотворения  Анны Ахматовой "Все мы бражники  здесь, блудницы..." вверх

    5 "И пьяницы с глазами  кроликов..." - строка из стихотворения  А.А.Блока "Незнакомка" вверх

    6 Воспоминания Ахматовой  о Блоке были написаны для  телеизионной передачи Ленинградской  студии телевидения, состоявшейся 12 октября 1965 г. При звукозаписи  Ахматова продемонстрировала книгу  Блока "Стихи о Прекрасной  Даме" с его автографом. вверх

    7 Здесь и далее автор  имеет в виду книгу: Александр  Блок. Записные книжки. 1901-1920. М., 1965. вверх

 

 

 

 

Михаил Лозинский 

 

  С Михаилом Леонидовичем  Лозинским я познакомилась в  1911 году, когда он пришел на  одно из первых заседаний "Цеха поэтов"1. Тогда же я в первый раз услышала прочитанные им стихи.

    Я горда тем, что  на мою долю выпала горькая  радость принести и мою лепту  памяти этого неповторимого, изумительного  человека, который сочетал в себе  сказочную выносливость, самое  изящное остроумие, благородство и верность дружбе.

    В труде Лозинский  был неутомим. Пораженный тяжелой  болезнью, которая неизбежно сломила  бы кого угодно, он продолжал  работать и помогал другим. Когда  я еще в 30-х годах навестила  его в больнице, он показал мне фото своего разросшегося гипофиза и совершенно спокойно сказал: "Здесь мне скажут, когда я умру".

    Он не умер тогда,  и ужасная, измучившая его болезнь  оказалась бессильной перед его  сверхчеловеческой волей. Страшно  подумать, именно тогда он предпринял подвиг своей жизни - перевод "Божественной комедии" Данте. Михаил Леонидович говорил мне:

    "Я хотел бы видеть "Божественную комедию" с  совсем особыми иллюстрациями,  чтоб изображены были знаменитые  дантовские развернутые сравненья,  например, возвращение счастливого игрока, окруженного толпой льстецов. Пусть в другом месте будет венецианский госпиталь и т. д.". Наверно, когда он переводил, все эти сцены проходили перед его умственным взором, пленяя своей бессмертной живостью и великолепием, ему было жалко, что они не в полной мере доходят до читателя. Я думаю, что не все присутствующие здесь отдают себе отчет, что значит переводить терцины. Может быть, это наиболее трудная из переводческих работ. Когда я говорила об этом Лозинскому, он ответил: "Надо сразу, смотря на страницу, понять, как сложится перевод. Это единственный способ одолеть терцины; а переводить по строчкам - просто невозможно".

    Из советов Лозинского-переводчика  мне хочется привести еще один, очень для него характерный.  Он сказал мне: "Если вы не первая переводите что-нибудь, не читайте работу своего предшественника, пока вы не закончите свою, а то память может сыграть с вами злую шутку".

    Только совсем не понимающие  Лозинского люди могут повторять,  что перевод "Гамлета" темен,  тяжел, непонятен. Задачей Михаила Леонидовича в данном случае было желание передать возраст шекспировского языка, его непростоту, на которую жалуются сами англичане.

    Одновременно с "Гамлетом" и "Макбетом" Лозинский переводит  испанцев, и перевод его легок  и чист. Когда мы вместе смотрели "Валенсианскую вдову", я только ахнула: "Михаил Леонидович, ведь это чудо! Ни одной банальной рифмы!" Он только улыбнулся и сказал: "Кажется, да". И невозможно отделаться от ощущения, что в русском языке больше рифм, чем казалось раньше.

    В трудном и благородном  искусстве перевода Лозинский  был для двадцатого века тем  же, чем был Жуковский для века  девятнадцатого.

    Друзьям своим Михаил  Леонидович был всю жизнь бесконечно  предан. Он всегда и во всем  был готов помогать людям, верность была самой характерной для Лозинского чертою.

    Когда зарождался акмеизм  и ближе Михаила Леонидовича  у нас никого не было, он  все же не захотел отречься  от символизма, оставаясь редактором  нашего журнала "Гиперборей"2, одним из основных членов "Цеха поэтов" и другом нас всех.

    Кончая, выражаю надежду,  что сегодняшний вечер станет  этапом в изучении великого  наследия того, кем мы вправе  гордиться как человеком, другом, учителем, помощником и несравненным  поэтом-переводчиком.

    Когда весной сорокового года Михаил Леонидович держал корректуру моего сборника "Из шести книг", я написала ему стихи, в которых все это уже сказано:

Почти от залетейской тени

В тот час, как рушатся миры,

Примите этот дар весенний

В ответ на лучшие дары,

Чтоб та, над временами года,

Несокрушима и верна,

Души высокая свобода,

Что дружбою наречена,-

Мне улыбнулась так же кротко,

Как тридцать лет тому назад...

И сада Летнего решетка,

И оснеженный Ленинград

Возникли, словно в книге этой

Из мглы магических зеркал,

И над задумчивою Летой

Тростник оживший зазвучал.

Примечания

 

1. "Цех поэтов" - литературное объединение во главе с Н.Гумилевым и С.Городецким, возникшее в 1911 г.

 

 

 

Воспоминания об О.Э.Мандельштаме

 

В 1965 году, сразу же после смерти Ахматовой, пришла в ее дом описывать и систематизировать оставшийся архив сотрудница рукописного отдела Государственной Публичной библиотеки Л.А.Мандрыкина. На протяжении двух десятилетий Л.А.Мандрыкина была бессменным хранителем ахматовских рукописей (ГПБ, ф. 1073). Все, кто готовил в эти годы публикации текстов А.А.Ахматовой, пользовались щедрой и бескорыстной помощью Людмилы Алексеевны. Научной темой, которой занималась сама Мандрыкина, была проза Ахматовой - ей принадлежит первая публикация планов и отрывков из ненаписанной мемуарной и автобиографической книги Ахматовой "Листки из дневника" (сб. "Книги. Архивы. Автографы", М., "Книга", 1973); в вышедшем в 1987 году двухтомнике А.А.Ахматовой ею был подготовлен раздел "Автобиографическая проза". Все это было подготовкой к работе над большим исследованием о прозе Ахматовой1.

    Три последние года  жизни Л.А.Мандрыкина работала  над одной из самых существенных  и завершенных частей книги  "Листки из дневника" - воспоминаниями  об О.Мандельштаме. В рукописном  отделе ГПБ хранится шесть  рукописей (редакций 1957-1964 годов) этих воспоминаний. Л.А.Мандрыкиной принадлежал седьмой вариант, подаренный ей Е.М.Тагор, а она в свою очередь получила его от Ахматовой. Л.А.Мандрыкиной была проведена большая текстологическая работа (сверка всех семи вариантов текста), которая убедила ее, что она обладает самым полным текстом, все же остальные редакции, в том числе и самый полный, шестой вариант ГПБ, и принадлежавшая Н.Я.Мандельштам редакция 1957 года, опубликованная в журнале "Юность" (1987, № 8), входят в тагеровский вариант как фрагменты, написанные ранее [Небольшие отрывки из воспоминаний публиковались также: Тименчик Р.Д.Неопубликованные прозаические заметки Анны Ахматовой. Известия АН СССР. Серия лит. и яз., т. 4, № 1, 1984; Лямкина Е.Н. Вдохновение, мастерство, труд (Встречи с прошлым, вып. 3, 2-е изд. "Советская Россия", М, 1980). Эти фрагменты включены и во второй том вышеназванного двухтомника. Возможно существование и еще не известных нам вариантов текста. Один из них был опубликован в альманахе "Воздушные пути", вып. IV, Нью-Йорк, 1965, с. 23-45.].

    Под текстом, который  Л.А.Мандрыкина предложила к печати, стоит подпись Ахматовой: "Комарово. Июнь 1963", - но в самом повествовании  мы встречаем еще две даты, более раннюю - 1962 год и позднюю  - 1964 год, что заставляет говорить об особом стиле работы Ахматовой над мемуарами в целом. "Начинать совершенно все равно с чего: с середины, с конца или с начала", - пишет Ахматова в "автобиографической прозе". "Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя, двадцать процентов мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать". Отказ от непрерывности или строго хронологического принципа - основная стилистическая особенность воспоминаний Ахматовой о Мандельштаме. Как будто бы прожектор памяти неожиданно поворачивается в разные стороны, и только что увиденный нами Мандельштам 1930-х годов становится на десять лет моложе, и нас обступают "голоса, звуки, запахи, люди" еще более глубоких пластов прошлого. "Листки из дневника" - это не только рассказ о Мандельштаме и о дружбе с ним, это вслушивание "в те ритмы, которые звучали в героической истории страны", это путешествие в "хоромах памяти", которые иногда заканчиваются лабиринтом, это вглядывание в судьбу непохожих эпох: тут и Цех поэтов, цветущие молодостью и шутками акмеистические собрания, тут и громкие революционные годы, когда в стихах Мандельштама впервые начнет звучать слово "народ", тут и "век волкодав", хищно оскалившийся в 1930-е годы, тут и много другого. О своих воспоминаниях Ахматова написала в 1957 году: "Я сама вижу и слышу за этими словами так много, что оно совершенно стирает самые слова".

    В то время Ахматова  работала над "Поэмой без  героя", в первой главе которой прозвучал "чистый голос: я к смерти готов" - голос О. Э. Мандельштама, произнесшего эти слова в феврале 1934 года во время прогулки на Тверском бульваре. Ахматова выводит его из поэмного маскарада, из "петербургской чертовни", из балетного либретто, где он только "одна из теней", и начинает вспоминать и воскрешать для себя образ этого чудаковатого, странного человека и редкостного поэта, "донесшего до нас новую божественную гармонию".

    И вместе с тем, "Листки  из дневника" напрямую связаны с "Поэмой" - это лирическая проза, проза поэта; в отличие от прозаических пушкцнских штудий Ахматовой, здесь нет трезвого анализа и точности "шахматной партии" - Ахматова сама слишком втянута во все, о чем она рассказывает, и реакции ее на происходящее с Мандельштамом живы и динамичны. Вероятно, еще и поэтому завершить, закончить работу над этим текстом было невероятно трудно - события тридцати- и пятидесятилетней давности еще не стали прошедшими, они возвращались вновь и вновь, требовали нового понимания, новой оценки. Единственное, что оставалось всегда неизменным, - это отношение к Мандельштаму как уникальному, неповторимому человеку и поэту. Это постоянство важно отметить, потому что отношение Ахматовой к другим поэтам не отличалось такой устойчивостью, - прежде всего отношение к Блоку, Пастернаку, Цветаевой.

    В емкой, лаконичной  прозе Ахматова передает свою  боль, нежность и сострадание,  преклонение перед трагической  судьбой человека, попавшего в  колесо истории, и огромный  пиетет перед даром Божиим в этом человеке, перед Поэзией с большой буквы, властью которой он был отмечен. Можно сказать, что воспоминания о Мандельштаме сконцентрировали в себе всю ненаписанную книгу "Листки из дневника". Многое в них выглядит как план для дальнейшей работы, как приглашение к исследованию отдельных тем, которые Ахматова только называет, например: "Отношение Мандельштама к революции", "Мандельштам и читатели", "Мандельштам и литературное окружение Москвы и Ленинграда", "Мандельштам и Цветаева", "Мандельштам и Блок"... Поэтому и предлагаемый Л.А.Мандрыкиной к печати вариант тоже нельзя считать окончательным, завершенным, недаром сама Ахматова не подготовила его - в отличие от очерка о Модильяни - к публикации. Однако именно эта незавершенность и придает воспоминаниям особую притягательную глубину, их хочется читать и перечитывать не один раз и потому, что они обогащают нас новыми фактами из биографии Мандельштама и самой Ахматовой, и потому, что это прекрасное художественное произведение.

Л. А. Ильюнина