Анна Ахматова и её любовь

И улыбаются уста и т.д.

И дальше:

И в солнца ткань облачена,

Она великая святыня

. . . . . . . . . . . . . .

А венценосная богиня.

    И она же девичий  труп в песне певца (стр...), она  же та, кто отказалась идти  за чародеем (стр...), и "Невеста  дьявола", и та, кому отдан волшебный  перстень с рубином - "за  неверный оттенок разбросанных  кос" (Ц<арица> - иль, может быть, только печальный ребенок...).** Это ее он обещает взять на вершины и показать ей величье мира.

_____________

*это Царское <Село>.

**(Ты, для кого сбирал я на  Леванте)

И страшен... сумрак волос (Анна Комнена)

 

    Она же Русалка "Пути  конк<вистадоров>" ("У русалки чарующий взгляд / У русалки печальные очи..." (Ср. "Анна Комнена": "Но очи унылы/ Как сумрак могилы/"). В 10-м году привез в подарок "Бал<ладу>":

Тебе, подруга, эту песнь отдам,

Я веровал всегда твоим стопам,

Когда вела ты нежа и карая...

    (Ср. с стих<отворением> "Она" - учиться светлой боли). Следующий период - страшные стихи в "Чужом небе": "И тая в глазах" - (прислал с дороги в Африку), "Укротитель зверей", "Маргарита", "Отравленный".

6 ноября 1962

Москва 

* * *

    Когда в 1910 г. люди  встречали двадцатилетнюю жену Н.Г<умилева>, бледную, темноволосую, очень стройную, с красивыми руками и бурбонским профилем, то едва ли приходило в голову, что у этого существа за плечами уже очень большая и страшная жизнь, что стихи 10-11 гг. не начало, а продолжение.

<ноябрь 1962>

 

* * *

    ...кроме того он обращался к  мировому фольклору. Напр<имер>, "Змей" (см. Жирм<унский> "Народный  героический эпос")

    Подражание персидскому - почти  перевод.

    Леопард (? м.б., мнимое сказание, мелкают  библ<ейские> цитаты).

    ...петля и яма (из кого - то  из пророков - записано в 1-й  зап<исной> книжке).

<ноябрь 1962>

 

* * *

    1) Автограф "Русалки". (1904)

    2) Отчего не сказано, что парижск<ие> "Ром<антические> цветы" посвящены  мне (цитата из письма Брюсову). Это же посвящ<ение> повторено в "Жемчугах" <в>1910 г.

    3) Зачем жалеть об отсутствии  мемуаров врагов (Волошин, Кузмин), а не друзей (Лозинский, [и др.] Зенкевич...)

    4) Как можно придавать значение  и вообще подпускать к священной  тени мещанку и кретинку А.А. <Гумилеву>, кот<орая> к тому же ничего не помнит не только про Н. Гумилева, но и про собственного мужа. Единственным близким человеком в доме для Н<иколая> С<тепановича> была мать. Об отце он вообще никогда не говорил (характ<ер> Степ<ана> Яковл<евича>), над Митей открыто смеялся и так же открыто презирал. Когда Митя шел на войну, любящая супруга потребовала раздела имущества Анны Ивановны (т.е. будущего наследства) и завещания в свою пользу. "Я совсем не хочу, чтобы, если Митю убьют, А.А. на мамины деньги открыла публичный дом". Больше он о ней ни слова не сказал.

    5) О радостях земной любви (посвящение  мне) 2 раза.

    6) Отчего выпали все приезды  Н<иколая> С<тепановича> ко мне  (Киев, Севастополь, дача Шмидта, Люстдорф) из Парижа и Петербурга.

    7) Отчего выпали: Таня Адамович (1914 - 1916), Лариса Рейснер (1916 - 1917), Арбенина (1920) и др.

    Но этому не приходится удивляться, если этой бойкой шайке удалось  изъять из биографии Н<иколая> С<тепановича> даже меня. В данном  случае мне жаль [не столько] Гумилева [как человека] как поэта. Все начало его творчества оказывается парнасской выдумкой ("поражает безличностью" и т. д. И это всерьез цитирует якобы настоящий биограф в 1962 г.), а это стихи живые и страшные, это из них вырос большой и великолепный поэт. (См. отзывы о Г<умилеве> Брюсова и Иванова). Его страшная сжигающая любовь тех лет выдается за леконтделилевщину, и биограф через полвека выдает это как факт непререкаемый. Неужели вся история литературы строится таким манером?

    5)* В никаких цирковых программах я не участвовала (1911 -1912), верхом не ездила (в 1912 донашивала ребенка), а когда все в Подобине или в Дубровке (летом 1913 г. Г<умилев> был в Африке) валялись на сеновале, м<ожет> б<ыть> раза два и демонстрировала свою гибкость. У Веры Ал<ексеевны Неведомской> был, по-видимому, довольно далеко зашедший флирт с Н<иколаем> С<тепановичем>, помнится, я нашла не поддающееся двойному толкованию ее письмо к Коле, но это уже тогда было так не интересно, что об этом просто не стоит вспоминать.

    Ездить верхом не умел. Конечно, в 1911 -12 гг. ездить верхом  не умел, но в маршевом эскадроне  Улан<ского> полка осенью 1914 г. (деревня Наволоки около Новгорода)  он, по-видимому, все же несколько  научился это делать, так как  почти всю мировую войну провел в седле, а по ночам во сне кричал: "По коням!" Очевидно, ему снились ночные тревоги, и второй Георгий получил за нечто, совершенное на коне. А когда В.А.Ч<удовский> приезжал ко мне из П<етербурга> в Ц<арское> С<ело> верхом, Коля недоумевал, зачем это ему нужно, и говорил, что у них в полку в подобн<ых> случа<ях> спрашивали: "Что ты, голубчик, моряк?"

    Почему нигде и никогда  не прочла, что развод попросила  я, когда Н<иколай> С<тепанович>  приехал из-за границы в 1918 , и я уже дала слово В.  К. Ш<илейко> быть с ним (Об этом я рассказывала М. А. 3<енкевичу> на Серг<иевской ул.>, 7. См. в его романе 1921 г.)

    Почему этим, якобы грамотеям,  не приходит в голову отметить  тот довольно, по-моему, примечат<ельный> факт, что на моих стихах нет  никакого влияния Г<умиле>ва, несмотря на то, что мы были так связаны, а весь акмеизм рос от его наблюдения над моими стихами тех лет, так же как над стихами Мандельштама. Георгий Иванов даже позволяет себе выдумывать прямую речь Гумилева ("Петер<бургские> зимы") по этому поводу. Что Н<иколай> С<тепанович> не любил мои ранние стихи - это правда. Да и за что их можно было любить! - Но, когда 25 марта 1911 г. он вернулся из Аддис-Абебы и я прочла ему то, что впоследствии стало называться "Вечер", он сразу сказал: "Ты - поэт, надо делать книгу". И если бы он хоть чуть-чуть в этом сомневался, неужели бы он пустил меня в акмеизм? Надо попросту ничего не понимать в Гумилеве, чтобы на минуту допустить это. Оно, впрочем, так и есть. Примерно половина этой достойной шайки (Струве...) честно не представляет себе, чем был Г<умиле>в; другие, вроде Веры Невед<омской>, говоря о Гумилеве, принимают какой-то идиотский покровительственный тон; третьи сознательно и ловко передергивают (Г.Ив<ано>в>). Ярость Одоевцевой уже совсем непонятна. А все вместе это, вероятно, называется славой. И не так ли было и с Пушкиным, и с Лермонтовым. Гумилев - поэт еще не прочитанный. Визионер и пророк. Он предсказал свою смерть с подробностями вплоть до осенней травы. Это он сказал: "На тяжелых и гулких машинах..." и еще страшнее ("Орел"-...), "Для старцев все запретные труды..." и, наконец, главное: "Земля, к чему шутить со мною..."

    Конечно, очень мило, что семейная легенда хочет  (le legende veut) видеть его однолюбом и рыцарем Прекрасной Дамы - Мар<ии> Ал<ександровны> Кузьминой - Караваевой (+дек<абрь> 1911), тем более, что Н<иколай> С<тепанович> был действительно влюблен в Машу и посвятил ей весь первый отдел "Чужого неба" (это собственно стихи из Машиного альбома), но однолюбом Гумилев не был. (Когда он предложил Л.Рейснер (1916 г.) жениться на ней, а она стала ломать руки по моему поводу, он сказал: "Я, к сожаленью, ничем не могу огорчить мою жену".) В том же "Чужом небе" в следующих отделах помещены стихи, кот<орые> относятся или прямо ко мне ("Из города Киева" и "Она"), и[ли] так или иначе связанные с нашими отношениями. Их много и они очень страшные. Последним таким стихотворением были "Ямбы" (1913 г.), в кот<ором> теперь проницательные литературоведы (Г. Струве и Оцуп) начинают узнавать меня (и только потому, что, по их мнению, запахло разрывом). А где они были, когда возникали "Ром<антические> цветы" - целиком просто посвященные мне (Париж, 1908), а в "Жемчугах" 3/4 лирики тоже относится ко мне (ср. Еву в "Сне Адама", "Рощи пальм..."). Думается, это произошло пот<ому>, что к стихам Гумилева никто особенно внимательно не относился (всех привлекает и занимает только экзотика) и героиня казалась вымышленной. А то, что это один и тот же женский образ (возникший еще в "Пути конквистадоров", а иногда просто портрет (Анна Комнена), никому и в голову не приходило.

    Кроме напечатанных стихотворений  того времени существует довольно  много в письмах к Брюсову  стихов, где эта тема звучит  с той же трагической настойчивостью.

    Последний раз Гумилев  вспоминает об этом в "Эзбекие" (1918) и в "Памяти" (1920?) - "Был влюблен, жег руки, чтоб волненье...", т.е. в последний год своей жизни.

 

* * *

    Весь цикл "Чуж<ого>  неба" очень цельный и двойному  толкованию не поддается. Это  ожесточенная "последняя" борьба  с тем, что было ужасом его юности - с его любовью. Стихотворений не очень много, они разительно отличаются от Машиного альбомного цикла и одно страшнее другого. "Укротитель зверей" с эпиграфом Фанни Аппи, "Ты совсем, ты совсем...", "И тая в глазах злое торжество" (прислал с дороги), "Маргарита" (просто мой сон), сюда же относится и не включенное парижское ("Сделалась мучительно бледна"), ничего не меняет парадный портрет "Она", где он утверждает: "...к ней иду / Учиться светлой мудрой боли / В ее истоме и бреду (ср. "Посылка в "Бал<ладе>", 1910 г.: "Когда вела ты, нежа и карая"). Тайное и самое значительное - "Товарищ от Бога"..., "Из города Киева". М<ои> попытки отшутиться.

<осень 1962>

 

* * *

    Несколько слов об "Пет<ербургских> зимах" (за кот<орые> автор был  бит). См. стр. Черубина де Габриак. После дуэли Вяч<еслав> Иванов и Анненский были у Г<умиле>ва, а Волошин скрылся с петерб<ургского> горизонта и стал ездить в Москву.

    Лиз<авета> Иван<овна> все же  чего-то не рассчитала. Ей казалось, что дуэль двух поэтов из-за нее сделает ее модной петерб<ургской> дамой и обеспечит почетное место в литературных кругах столицы, но и ей почему-то пришлось почти навсегда уехать (она возникла в 1922 г. из Ростова с группой молодежи...). Она написала мне надрывное письмо и пламенные стихи Н<иколаю> С<тепановичу>. Из нашей встречи ничего не вышло. Всего этого никто не знает. В Кокт<ебеле> болтали и болтают чушь.

    Очевидно, в то время (09-10гг.) открылась  какая-то тайная вакансия на  женское место в русской поэзии. И Черубина устремилась туда. Дуэль или что-то в ее стихах помешали ей занять это место. Судьба захотела, чтобы оно стало моим. Замечательно, что это как-то полупонимала Марина Цветаева. (Найти в ее "Прозе" это место). Какой, между прочим, вздор, что весь "Аполлон" был влюблен в Черубину. Кто? - Кузмин, Зноско-Боровский? - и откуда этот образ скромной учительницы. Дм<итриева> побывала уже в Париже, блистала в Коктебеле, дружила с Марго, занималась провансальской поэзией, а потом стала теософской богородицей.

    А вот стихи Анненского, чтобы напечатать ее, Мак<овский> действительно выбросил из перв<ого> номера, что и ускорило смерть Ин<нокентия> Феод<оровича>. (См. Ан<ненский> - Мак<овскому> письмо...) "Не будем больше говорить об этом и постараемся не думать". Об этом Цветаева не пишет, а разводит вокруг Волошина невообразимый, очень стыдный сюсюк.

<декабрь  1962>

 

* * *

    Сохранились письма Ларисы Рейснер  ("К сожалению, я ничем не  могу огорчить мою жену" - так  передала мне Лар<иса> слова  Н<иколая> С<тепановича>, это когда она сказала, что боится огорчить меня, выйдя за него замуж. Как я теперь думаю, весь мой протест в этом деле было инстинктивное желание сохранить себя, свой путь в искусстве, свою индивидуальность. Действитель<но> поразительно, как девочка, 10 л<ет> находившаяся в непосредственной близости от такого властного человека и поэта, наложившего свою печать на несколько поколений молодых, ни на минуту не поддалась его влиянию и, наоборот, он от внимательного наблюдения за ее творчеством как-то изменился (имею в виду "Чужое небо"), но это уже другая тема, кот<орая> скорее относится к зарождению акмеизма.

    В "Сне Адама" тот же  ахматовский комплекс: "Чужая,  чужая" (1909 г.).

    В 1915 г., когда уже давно все  было кончено, он пишет в  очень ответственном месте (с фронта):

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я вижу записи судеб моих

И ведаю, что  обо мне, далеком,

Поет Ахматовой  сиренный* стих.

______________

* au voix de sirene. Villon.

<декабрь  1962>

 

* * *

    Я делаю это не для себя, но неверное толкование истоков поэзии Гумилева, это отсечение начала его пути, ведут к целому ряду самых плачевных заблуждений. Выбросить меня из творческой биографии Г<умилева> так же невозможно, как Л.Д.Менделееву из биографии Блока. Я не претендую ни на что после "Ямбов" (1913). О своей "страшной" любви Г<умилев> вспоминает потом только два раза:

    1) "Эзбекие" (1918) (ровно десять  лет назад)

    2) "Память" (1920) первый раз с  ужасом, второй, особенно значительный, звучит так: 

Был влюблен, жег руки, чтоб волненье

Усмирить, слагал стихи тогда,

Ведал солнце ночи - вдохновенье,

Дни окостенелого труда.

Мне совсем не нравится он - это

Он хотел быть богом и царем,

Он повесил вывеску поэта

Над дверьми  в мой одинокий дом.

    Это последние слова Гумилева  о его царскосельско - парижской трагедии и кот<орые> дурные критики принимали за леконтделиливщину.

    Из нее вырос поэт, которого  сейчас так ценят, оттуда его  донжуанство, его страсть к  путешествиям, кот<орыми> он лечил  душу, и оттуда - Стихи.

7 января - в  1 час. <1963>

 

* * *

Гумилев и  Африка

 

    "Шатер" - заказная книга географии  в стихах и никакого отношения  к его путешествиям не имеет.

    В 1908 был в Каире (Эзбекие). Путешествия  было два, одно длилось полгода.  Уехал он осенью 1910 г., а вернулся 25 марта ст<арого> ст<иля> 1911 г. Был в Аддис-Абебе через Джибути.

    Второй раз он уехал в 1913 г. с открытым листом от Ак<адемии> наук с племянником Николаем  Леонидовичем Сверчковым (<19>19 +) (сыном сестры) для приобретений  предметов быта (этнография).

    Статья - Ловля акулы (в "Ниве"). Был африканский дневник. В "Трудах и днях", что-то в "Ниве" ("Сомали"), могут быть какие-нибудь подробности. Афр<иканские> охоты. (Нарбут в Абис<синии>). Африканская лихорадка. Триптих подарил проф<ессору> Тураеву. Песни записывал.

Х был очень  силен и мать

Х плачет очень  громко.

    М.б., существуют письма с пути  и с места.

    Забавны плакаты - запрещенье  охов.

    Книга Сверчкова о пут<ешествии> 1913 г. была отдана в И<здательство>  Гржебина и, по-видимому, там пропала.

    Это лекарство - "Рощи пальм" (1908?).

    Сопоставить это стихотворение  с "Эзбекие", 1918 (Париж), когда  новая несчастная любовь напомнила  ему то, что было с ним ровно  десять лет назад, т.е. в 08 году.