Анна Ахматова и её любовь

    Когда я что-то неодобрительное  говорила об Есенине - возражал, что можно простить Есенину  что угодно за строку: "Не  расстреливал несчастных по темницам".

    Жить в общем было  не на что - какие-то полупереводы, полурецензии, полуобещания. Несмотря  на запрещение цензуры, напечатал  в "Звезде" конец "Путешествия  в Армению" (подр. древнеармянскому). Пенсии едва хватало, чтобы заплатить за квартиру и выкупить паек. К этому времени Мандельштам внешне очень изменился, отяжелел, поседел, стал плохо дышать - производил впечатление старика (ему было 42 года), но глаза по-прежнему сверкали. Стихи становились все лучше, проза тоже.

    На днях, перечитывая  (не открывала книгу с 1928 года) "Шум времени", я сделала  неожиданное открытие. Кроме всего  высокого и первозданного, что  сделал ее автор в поэзии, он  еще умудрился быть последним  бытописателем Петербурга". "Полным, ярким, беспристрастным, неповторимым". у него эти полузабытые и многократно оболганные улицы возникают во всей свежести 90-х и 900-х годов. Мне скажут, что он писал всего через пять лет после Революции, в 1923 году, что он долго отсутствовал, а отсутствие лучшее лекарство от забвения (объяснить потом), лучший же способ забыть навек - это видеть ежедневно, (Так я забыла Фонтанный Дом, в котором прожила 35 лет). А его театр, а Комиссаржевская, про которую он не говорит последнее слово: королева модерна; а Савина - барыня, разомлевшая после Гостиного двора, а запахи Павловского вокзала, которые преследуют меня всю жизнь. А все великолепие военной столицы, увиденное сияющими галазами пятилетного ребенка, а чувство иудейского хаоса и недоумение перед человеком в шапке (за столом)…

    Иногда эта проза звучит  как комментарии к стихам, но  нигде Мандельштам не подает  себя как поэта, и, если не  знать его стихов, не догадаешься,  что это проза поэта. Все,  о чем он пишет в "Шуме  времени", лежало в нем где-то  очень глубоко - он никогда этого не рассказывал, брезгливо относился к мирискусническому любованию старым (и не старым) Петербургом.

    Эта проза, такая неуслышанная, забытая, только сейчас начинает  доходить до читателя, но зато  я постоянно слышу, главным  образом от молодежи, которая от нее с ума сходит, что во всем 20 веке не было такой прозы. Это так называемая - "Четвертая проза".

    Я очень запомнила  один из тогдашних разговоров  о поэзии. О. Э., который очень  болезненно переносил то, что  сейчас называют культом личности, сказал: "Стихи сейчас должны быть гражданскими" - и прочел "Под собой мы не чуем...". Примерно тогда же возникла его теория знакомства слов. Много позже он утверждал, что стихи пишутся только как результат сильных потрясений, как радостных, так и трагических. О своих стихах, где он хвалит Сталина: "Мне хочется сказать не Сталин - Джугашвили" (1935?), он сказал мне: "Я теперь понимаю, что это была болезнь"45.

    Когда я прочитала  Осипу мое стихотворение: "Уводили  тебя на рассвете" (1935), он сказал: "Благодарю вас". Стихи эти в "Реквиеме" и относятся к аресту Н. Н. П. в 1935 году46.

    На свой счет М.  принял (справедливо) и последний  стих в стихотворении "Немного  географии" ("Не столицею европейской"):

Он, воспетый первым поэтом,

Нами грешными и тобой*.

    13 мая 1934 года его арестовали. В этот самый день, после града телеграмм и телефонных звонков, я приехала к Мандельштамам из Ленинграда (где неза-долго до этого произошло его столкновение с Толстым). Мы все были тогда такими бедными, что, для того чтобы купить билет обратно, я взяла с собой мой орденский знак Обезьяньей Палаты - последний, данный Ремизовым [Мне принесли его уже после бегства Ремизова (1921)] России, и статуэтку (работы Данько, мой портрет 1924 г.) для продажи. (Их купила С. Толстая для музея Союза писателей.)

    Ордер на арест был  подписан самим Ягодой. Обыск  продолжался всю ночь. Искали  стихи, ходили по выброшенным  из сундучка рукописям. Мы все  сидели в одной комнате. Было  очень тихо. За стеной у Кирсанова  играла гавайская гитара. Следователь при мне нашел "Волка"47 и показал О. Э. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увезли в семь утра. Было совсем светло. Надя пошла к брату, а я к Чулковым на Смольненский бульвар, 8, и мы условились где-то встретиться. Вернувшись домой вместе, убрали квартиру, сели завтракать. Опять стук, опять они, опять обыск. Евгений Яковлевич Хазин сказал: "Если они придут еще раз, то уведут вас с собой". Пастернак, у которого я была в тот же день, пошел просить за Мандельштама в "Известия" к Бухарину, я - в Кремль к Енукидзе. (Тогда проникнуть в Кремль было почти чудом. Это устроил актер Русланов через секретаря Енукидзе.) Енукидзе был довольно вежлив, но сразу спросил: "А может быть, какие-нибудь стихи?" Этим мы ускорили и, вероятно, смягчили развязку. Приговор - три года Чердыни, где Осип выбросился из окна больницы, потому что ему казалось, что за ним пришли (см. "Стансы", строфа 4-я) и сломал себе руку48. Надя послала телеграмму в ЦК. Сталин велел пересмотреть дело и позволил выбрать другое место, потом звонил Пастернаку [Все связанное с этим звонком требует особого рассмотрения. Об этом пишут обе вдовы - и Надя и Зина, и существует бесконечный фольклор. Какая-то Триолешка даже осмелилась написать (конечно, в Пастернаковские дни), что Борис погубил Осипа. Мьи с Надей считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку]. Остальное слишком известно.

    Вместе с Пастернаком  я была и у Усиевич, где  мы застали и союзное начальство, и много тогдашней марксистской  молодежи. Была у Пильняка, где  видела Балтрушайтиса, Шпета и С. Прокофьева.

    А в это время бывший  синдик "Цеха поэтов" Сергей  Городецкий, выступая где-то, произнес  следующую бессмертную фразу: "Это  строчки той Ахматовой, которая  ушла в контрреволюцию", так  что даже в "Литературной  газете", которая напечатала отчет об этом собрании, подлинные слова оратора были смягчены - см. "Литературную газету", 1934 год, май49.

    Бухарин в конце своего  письма к Сталину написал: "И  Пастернак тоже волнуется". Сталин  сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет  все в порядке. Он спросил  Пастернака, почему тот не хлопочет. "Если б мой друг поэт  попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти". Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. "Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?" - "Писательские организации не занимаются этим с 1927 года", - "Но ведь он ваш друг?" Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы продолжал вопрос: "Но ведь он же мастер, мастер?" Пастернак ответил: "Это не имеет значения..." (Б. Л. думал, что Сталин проверяет, знает ли он про стих, и этим объяснил свои шаткие ответы).

    ..."Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить". - "О чем?" - "О жизни и смерти". - Сталин повесил трубку.

    Надя никогда не ходила  к Бор. Леон. и ни о чем  его не молила, как пишет Роберт  Пейн [Еще более поразительными сведениями о М. обладает Р. Пеня в книге о Пастернаке: там чудовищно описана внешность М. и история с телефонным звонком Сталина. Все это припахивает информацией Зинаиды Николаевны Пастернак, которая люто ненавидела Мандельштамов и считала, что они компрометируют ее "лояльного мужа"].

    Навестить Надю из  мужчин пришел один Перец Маркиш. Женщин в тот день приходило  много. Мне запомнилось, что  они были красивые и очень  нарядные, в свежих весенних платьях:  еще не тронутая бедствиями  Сима Нар-бут, красавица "пленная турчанка", как мы ее прозвали, - жена Зенкевича; ясноокая, стройная и необыкновенно спокойная Нина Ольшевская50. А мы с Надей сидели в мятых вязанках, желтые и одеревеневшие. С нами была Эмма Герштейн51 и брат Нади.

    Через пятнадцать дней рано утром Наде позвонили и предложили, если она хочет ехать с мужем, быть на Казанском вокзале. Все было кончено. Нина Ольшевская и я пошли собирать деньги на отъезд. Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку все содержимое своей сумочки.

    На вокзал мы поехали  с Надей вдвоем. Заехали на  Лубянку за документами. День  был ясный и светлый. Из каждого  окна на нас глядели "тараканьи  усища" виновника торжества.  Осипа очень долго не везли.  Он был в таком состоянии,  что даже они не могли посадить его в тюремную карету. Мой поезд с Ленинградского вокзала уходил, и я не дождалась. Братья, т. е. Евгений Яковлевич Хазин и Александр Эмильевич Мандельштам, проводили меня, вернулись на Казанский вокзал, и только тогда привезли Осипа, с которым уже не было разрешено общаться. Очень плохо, что я его не дождалась, и он меня не видел, потому что от этого ему в Чердыни стало казаться, что я непременно погибла (ехали они под конвоем читавших Пушкина "славных ребят из железных ворот ГПУ")52.

    В это время шла подготовка к 1 съезду писателей (1934), мне тоже прислали анкету для заполнения. Арест Осипа произвел на меня такое впечатление, что у меня рука не поднялась, чтобы заполнить анкету. На этом съезде Бухарин объявил первым поэтом Пастернака (к ужасу Д. Бедного), обругал меня и, вероятно, не сказал ни слова об Осипе.

    В феврале 1936 года  я была у Мандельштамов в  Воронеже и узнала все подробности  его "дела". Он рассказывал  мне, как в припадке умоисступления  бегал по Чердыни и разыскивал  мой расстрелянный труп, о чем громко говорил кому попало, а арки в честь челюскинцев считал поставленными в честь своего приезда.

    Пастернак и я ходили  к очередному верховному прокурору  просить за Мандельштама, но тогда  уже начался террор, и все было  напрасно.

    Поразительно, что простор,  широта, глубокое дыхание появилось  в стихах Мандельштама именно  в Воронеже, когда он был совсем  не свободен.

И в голосе моем после удушья

Звучит земля - последнее оружье.

    Вернувшись от Мандельштамов,  я написала стихотворение "Воронеж". Вот его конец:

А в комнате опального поэта

Дежурят страх и музa в свой черед,

И ночь идет,

Которая не ведает рассвета.

    О себе в Воронеже  Осип говорил: "Я по природе  - ожидалыцик. Оттого мне здесь  еще труднее".

    В начале двадцатых  годов (1923) Мандельштам дважды очень резко нападал на мои стихи в печати ("Русское искусство", 1, 2). Этого мы с ним никогда не обсуждали. Но и о своем славословии моих стихов он тоже не говорил, и я прочла его только теперь (рецензия на "Альманах муз" и "Письма о русской поэзии", 1922, Харьков)53.

    Там (в Воронеже) его  с не очень чистыми побуждениями  заставили прочесть доклад об  акмеизме. Не должно быть забыто, что он сказал в 1937 г.: "Я  не отрекаюсь ни от живых,  ни от мертвых". На вопрос: "Что  такое акмеизм?" - Мандельштам ответил: "Тоска по мировой культуре".

    В Воронеже при Мандельштаме  был Сергей Борисович Рудаков,  который, к сожалению, оказался  совсем не таким хорошим, как  мы думали. Он, очевидно, страдал  какой-то разновидностью мании  величия, если ему казалось, что стихи пишет не Осип, а он - Рудаков. Рудаков убит на войне, и не хочется подробно описывать его поведение в Воронеже. Однако все идущее от него надо принимать с великой осторожностью54.

    Все, что пишет о  Мандельштаме в своих бульварных мемуарах "Петербургские зимы" Георгий Иванов55, который уехал из России в самом начале двадцатых годов и зрелого Мандельштама вовсе не знал, мелко, пусто и несущественно. Сочинение таких мемуаров дело немудреное. Не надо ни памяти, ни внимания, ни любви, ни чувства эпохи. Все годится и все приемлется невзыскательными потребителями. Хуже, конечно, что это иногда попадает в серьезные литературо-ведческие труды. Вот что сделал Леонид Шацкий (Страховский)56 с Мандельштамом: у автора под рукой два-три достаточно "пикантных" мемуаров ("Петербургские зимы" Г. Иванова, "Полутороглазый стрелец" Бенедикта Лившица, "Портреты русских поэтов" Эренбурга, 1922). Эти книги использованы полностью. Материальная часть черпается из очень раннего справочника Козьмина "Писатели современной эпохи", М., 1928. Затем из сборника Мандельштама "Стихотворения" (1928) извлекается стихотворение "Музыка на вокзале"57 - даже не последнее по времени в этой книге. Оно объявляется произвольно 1945 г. (на семь лет позже действительной смерти - 27. декабря 1938 года). То, что в ряде журналов и газет печатались стихи Мандельштама - хотя бы великолепный цикл "Армения" в "Новом мире" в 1930 г.58, Шацкого нисколько не интересует. Он очень развязно объявляет, что, на стихотворении "Музыка на вокзале" Мандельштам кончился, перестал быть поэтом, сделался жалким переводчиком, бродил по кабакам и т. д. Это уже, вероятно, устная информация какого-нибудь парижского Георгия Иванова. И вместо трагической фигуры редкостного поэта, который и в годы Воронежской ссылки продолжал писать вещи неизреченной красоты и мощи, - мы имеем "городского сумасшедшего", проходимца, опустившееся существо. И все это в книге, вышедшей под эгидой лучшего, старейшего и т. п. университета Америки (Гарвардского), с чем и поздравляем от всей души - лучший, старейший университет Америки.

    Чудак? Конечно, чудак.  Он, например, выгнал молодого поэта,  который пришел жаловаться, что  его не печатают. Смущенный юноша  спускался по лестнице, а Осип  стоял на верхней площадке  и кричал вслед: "А Андрея Шенье печатали? А Сафо печатали? А Исуса Христа печатали?"

    С. Липкин59 А. Тарковский  и посейчас охотно повествуют, как Мандельштам ругал их юные  стихи.

    Артур Сергеевич Лурье,  который близко знал Мандельштама  и который очень достойно написал об отношении О. М. к музыке60 ассказал мне (10-е годы), что как-то шел с Мандельштамом по Невскому, и они встретили невероятно великолепную даму. Осип находчиво предложил своему спутнику: "Отнимем у нее все это и отдадим Анне Андреевне" (точность можно еще проверить у Лурье).

    Очень ему не нравилось,  когда молодые женщины любили "Четки". Рассказывают, что он  был как-то у Катаевых и приятно  беседовал с красивой женой  хозяина дома. Под конец ему  захотелось проверить вкус жены, и он спросил ее: "Вы любите Ахматову?" - на что та естественно ответила: "Я его не читала", - после чего гость пришел в ярость, нагрубил и в бешенстве убежал. Мне он этого не рассказывал.

    Зимой в 1933/34 гг.: когда  я гостила у Мандельштамов  на Нащокинском61 феврале 1934 г., [В феврале 1934 года Ахматова гостила у Мандельштамов в Москве на Нащокинском. Тогда же Осип Эмильевич написал экспромт: Привыкают к пчеловоду пчелы, Такова пчелиная порода, Только я Ахматовой уколы Двадцать три уже считаю года.] меня пригласили на вечер Булгаковы. Осип взволновался: "Вас хотят сводить с московской литературой?" Чтобы его успокоить, я неудачно сказала: "Нет, Булгаков сам изгой. Вероятно, там будет кто-нибудь из МХАТа". Осип совсем рассердился. Он бегал по комнатам и кричал: "Как оторвать Ахматову от МХАТа?"

    Однажды Надя повезла  Осина встречать меня на вокзал. Он встал рано, озяб, был не  в духе. Когда я вышла из  вагона, сказал мне: "Вы приехали  со скоростью Анны Карениной".

    Комнатку (будущую кухню), где я у них жила. Осип назвал - Капище. Свою - называл Запястье (потому что в первой комнате жил Пяст)62 Надю называл Маманас (наша мама).

    Чудак?.. Но совсем не  в этом дело. Почему мемуаристы  известного склада (Шацкий (Страховский), Миндлин, С. Маковский, Г. Иванов, Бен. Лившиц) так бережно и любовно собирают и хранят любые сплетни, вздор, главным образом обывательскую точку зрения на поэта, а не склоняют головы перед таким огромным и ни с чем не сравнимым событием, как явление поэта, первые же стихи которого поражают совершенством и ниоткуда не идут?

    У Мандельштама нет  учителя63. Вот о чем стоило  бы думать. Я не знаю в мировой  поэзии подобного факта. Мы  знаем истоки Пушкина, Блока,  но кто укажет, откуда донеслась  до нас эта новая божественная  гармония, которую называют стихами  Осипа Мандельштама!