Анна Ахматова и её любовь

Сама же наливала

Ой, ой, ой, ой...

Сама же выпивала

Ой, Боже мой.

    Но все-таки ему принадлежат  "бродячие строчки":

Ты - победительница жизни,

И я товарищ вольный твой (10-е  годы).

    И напечатанные во  время войны: 

И ведаю, что обо мне, далеком,

Звучит Ахматовой сиренный стих.

    Бесконечное жениховство  Н<иколая> С<тепановича> и мои  столь же бесконечные отказы  наконец утомили даже мою кроткую маму, и она сказала мне с упреком: "Невеста неневестная", что показалось мне кощунством. Почти каждая наша встреча кончалась моим отказом выйти за него замуж. А "papa Maco" пишет: "Он не торопился жениться". Нет, Серг<ей> Конс<тантинович>, он очень торопился.

    ** Сиренный стих из  Вил<она> баллады о дамах... "Au voix de sirene". - прим. Анны Ахматовой.

 

* * *

Маргарита

    Мне в юности приснился  странный сон, будто кто-то (правда, не помню кто) мне говорит: "Фауста  вовсе не было - это всё придумала Маргарита... а был только Мефистофель...". Не знаю, зачем снятся такие страшные сны, но я рассказала мой сон Н<иколаю> С<тепановичу>. Он сделал из него стихи. Ему была нужна тема гибели по вине женщины - здесь сестры.

Канатная плясунья

    В другой главе я объяснила глубокие корни этого стихотворения и указала место, которое оно занимает в поэзии Гумилева. (ср. "Игры" - заклинание зверей).

    Здесь ограничусь тем,  что напомню ст<ихотворение> "Догорала  тень...". В них соседние темы. (Страшная женщина.) С ними почти одновременно - "Из города Киева"*, где автор - добрый малый, кот<орый> думал - забавницу, гадал - своенравницу, веселую птицу - певунью. Тоже мне - stile russe!

<август 1963>

___________

* "из логова змиева" - меня  за гибкость называли - женщина-змея.

 

* * *

Луна

    1) Семирамида, вероятно, посвящ<ена>  И.Ф.А<нненскому> потому, что он  ее похвалил. Других причин нет,  но она ("Семир<амида>"), очевидно, примыкает к антилунным стихам ("А выйдет луна, затомится", 1911. "Жену, что слишком была  красива / И походила на луну", конец - "Нет тебя тревожней и капризней" (цитата...) и "Я отдал кольцо этой деве Луны", то "Лунная дева, то дева земная", а еще просил отдать насовсем две мои "бродячие строчки":

Я только голосом лебединым

Говорю с неправедной луной.

    А Семирамида, кроме того, еще и мужеубийца. А это тоже  его тема. См. "Ч<ужое> небо" - "Отравленный" и его корни  в "Жемчугах":

Все свершилось, о чем я мечтал

Еще мальчиком странно-влюбленным,

Я увидел блестящий кинжал...

    Сразу три слоя... Обо всем этом никто никогда ни слова не сказал.

<август 1963>

 

* * *

    Никому не приходит в голову  сравнить поведение трех героинь  его стихов: 1) Семирамиды -

...От лунного  взгляда,

От цепких лунных лучей

Мне хочется  броситься из этого сада

С высоты семисот локтей.

    2) Юродивой новобрачной из города  Киева, из логова змиева -

А выйдет луна, затомится,

И смотрит, и стонет, как будто хоронит

Кого-то, и  хочет топиться.

    3) И собственной подруги  жизни (Париж, 1910, "Нет тебя тревожней  и капризней...")

    4) А еще в Царском  Селе Гумилев напишет: 

И я отдал кольцо этой деве Луны

За неверный оттенок разбросанных кос,

    а дева Луны - это труп  из баллады, за которую король  убил певца.

<лето 1963>

 

* * *

    1. Н<иколай> С<тепанович>  говорил, что согласился бы скорее просить милостыню в стране, где нищим не подают, чем перестать писать стихи.

    2. Когда в 1916 г. я  как-то выразила сожаление по  поводу нашего в общем несостоявшегося  брака, он сказал: "Нет - я  не жалею. Ты научила меня  верить в Бога и любить Россию".

    3. Сейчас, как читатель  видит, я не касаюсь тех особенных,  исключительных отношений, той  непонятной связи, ничего общего  не имеющей ни с влюбленностью,  ни с брачными отношениями,  где я называюсь "тот другой" ("И как преступен он, суровый"), который "положит посох, улыбнется и просто скажет: "Мы пришли"". Для обсуждения этого рода отношений действительно еще не настало время. Но чувство именно этого порядка заставило меня в течение нескольких лет (1925 -1930) заниматься собиранием и обработкой материалов по наследию Г<умиле>ва.

    Этого не делали ни  друзья (Лозинский), ни вдова, ни  сын, когда вырос, ни так  называемые ученики (Георгий Иванов). Три раза в одни сутки я  видела Н<иколая> С<тепановича> во сне, и он просил меня  об этом (1924. Казанская, 2).

    Царское Село в стихах  Н<иколая> С<тепановича> как будто  отсутствует. Он один раз дает  его как фон к стихотворению  "Анненский" ("Последний из  царскосельских лебедей". Сам  царскосельским лебедем быть  не хочет).

    Однако это не совсем  так. Уже в поэмах "Пути конквистадоров" мелькают еще очень неуверенной рукой набросанные очертания царскосельских пейзажей и парковая архитектура (павильоны в виде античных храмов). Но все это не названо и как бы увидено автором во сне. Не легче узнать во "дворце великанов" - просто башню-руину у Орловских ворот. Оттуда мы действительно как-то раз смотрели, как конь золотистый (кирасирский) "вставал на дыбы".

    Еще царскосельское впечатление  (как мне сказал Гумилев):

Был вечер тих. Земля молчала,

Едва вздыхали цветники,

Да от зеленого канала,

Взлетая, реяли жуки.

    А это где-то около  Большого Каприза и на пустыню  Гоби мало похоже.

    Третье - в стихотворении  "Озера", "печальная девушка" - это я. Написано во время  одной из наших длительных  ссор. Н<иколай> С<тепанович> потом показывал мне это место. Ненюфары, конечно, желтые кувшинки, а ивы действительно были. Ц<арское> С<ело> было для Н<иколая> С<тепановича> такой унылой низменной прозой.

 

    Две мои фотографии  в царскосельск<ом> парке (зимняя  и летняя) в 20-х годах сняты на той скамейке, где Н<иколай> С<тепанович> впервые сказал мне, что любит меня (февраль...).

    Его решение больше  не жить, если я не уеду с  ним (на Пасхе 1905), вероятно, точно  отражено в "Трудах и днях" - их у меня нет сейчас под  рукой.

    Записать Духов день  в Бежецке 1918. Церковный звон, зеленый луг, юродивый ("Угодника  раздели!"). Н<иколай> С<тепанович>  сказал: "Я сейчас почувствовал, что моя смерть не будет  моим концом. Что я как-то останусь... может быть".

    (Недавно, <в> 1963 г., Лида Аренс сказала мне, что стих<отворение> "Андрогин" относится к ней, а Зоя Аренс призналась, что в страшные времена сожгла два письма Н<иколая> С<тепановича>.)

записала в декабре 1963

 

об акмеизме

 

    ...Гум<илев> имел намерение  опереться на Брюсова, кот<орый> вел систематическую борьбу с "Орами", - т.е. Вячеславом Ивановым*. Вместо этого Брюсов стал бешено защищать символизм, кот<орый> он сам только что объявил конченным, а манифест Гумилева назвал опоздавшим на два года документом, к тому же списанным с "Заветов символизма" Вячеслава Иванова. Что могло быть убийственнее!

    Как известно, манифест  Г<умилева> вызвал мощную бурю  протестов, негодования, издевательства. Мы стали настоящими "poetes maudits". Отчего же, спрашивается, "Заветы символизма" прошли совершенно незамеченными. А дело в том, что опытнейший литературный политик Б<рюс>ов стал бить из тяжелых, как сказали б на фронте.

    Милый, но наивный  Мочульский многого не допонял  в Брюсове.

    В<алерий> Я<ковлевич> принадлежал к тем поэтам мыслителям (таков был и Пастернак), кот<орые> считают, что на страну довольно одного поэта и этот поэт - это сам мыслитель.

_____________

* с. Мочульский "Валерий Брюсов", стр...

** проклятые поэты (фр.).

 

    В данном случае, примеряя  маски, Брюсов решил, что  ему (т.е. единственно истинному и Первому поэту) больше всего идет личина ученого неоклассика.

    Акмеисты все испортили, - приходилось вместо покойного  кресла дневного ясного неоклассика  (т.е. как бы Пушкина ХХ в.) опять облекаться в мантию  мага, колдуна, заклинателя, и со всей свойственной ему яростью, грубостью и непримиримостью Брюсов бросился на акмеистов.

    А Белый еще лучше! - он просто придумал, что дал  <...>

    Я отчетливо помню  то собрание Цеха (очень 1911, у  нас, в Царском), когда было  решено отмежеваться от символистов, с верхней полки достали греческий словарь (не Шульц ли!) и там отыскали - цветение, вершину. Меня, всегда отличавшуюся хорошей памятью, просили запомнить этот день. (Записать никому не приходило в голову.) Что, как вы видите, я и сделала... Из свидетелей этой сцены жив один Зенкевич. (Городецкий хуже, чем мертв).

    Стихи Нелли как брюсовская  реакция на успех моих ранних  стихов. Когда просиял Пастернак,  Брюсов, как известно, стал подражать  ему. На вечере женской поэзии  Б<рюс>ов выступал против меня, - очевидно, в честь Адалис (см. воспоминания Цветаевой). Затем объявил Адалис неоакмеисткой, как бы перешагнув через нас и объявив совершенно конченными.

    (Вообще символисты относились  друг к другу, как пауки в  банке. [Вот что] пишет Белый, в 19.. пытавшийся объединить три журнала - "Весы", "Перевал" и "Золотое руно": "Чтобы из трех батарей обстреливать злую башню Вяч<еслава> Иванова.)

<февраль 1965>

 

Pазъяснение одного недоразумения

 

    Теперь настает очередь Маковского. Сейчас прочла у Др<айвера>, что они, Маковские, почему<-то> стали моими конфид<ентами>, и против воли Гумилева. Сер<гей> Конст<антинович> напечатал мои стихи в "Аполлоне" (1911). Я не позволю оскорблять трагическую тень поэта нелепой и шутовской болтовней, и да будет стыдно тем, кто напечатал этот вздор.

    Вначале я действительно писала  очень беспомощные стихи, что  Н<иколай> С<тепанович> и не  думал от меня скрывать. Он  действительно советовал мне  заняться каким-нибудь другим  видом искусства, напр<имер>, танцами  ("ты такая гибкая".) Осенью 191 г. Гум<илев> уехал в Аддис-Абебу. Я осталась одна в гумилевском доме (Бульварная, д<ом> Георгиевского), как всегда, много читала, часто ездила в Петербург (главным образом, к Вале Срезневской, тогда еще Тюльпановой), побывала и у мамы в Киеве, и сходила с ума от "Кипарисового ларца". Стихи шли ровной волной, до этого ничего похожего не было. Я искала, находила, теряла. Чувствовала (довольно смутно), что начинает удаваться. А тут и хвалить начали. А вы знаете, как умели хвалить на Парнасе серебряного века! На эти бешеные и бесстыдные похвалы я довольно кокетливо отвечала: "А вот моему мужу не нравится". Это запоминали, раздували, наконец, это попало в чьи-то мемуары, а через полв<ека> из этого возникла гадкая злая сплетня, преследующая "благородную цель" - изобразить Гумилева не то низким завистником, не то человеком, ничего не понимающим в поэзии. "Башня" ликовала...

    25 марта 1911 г. (Благовещенье  ст<арого> стиля) Гумилев вернулся  из своего путешествия в Африку (Аддис-Абеба). В нашей первой беседе  он, между прочим, спросил меня: "А  стихи ты писала?" я, тайно  ликуя, ответила: "Да". Он попросил  почитать, прослушал несколько стихотворений и сказал: "Ты поэт - надо делать книгу". Вскоре были стихи в "Аполлоне" (1911, N 4.)...

    Вернувшись в Царское Село, Коля  написал мне два акростиха  (они в моем альбоме) - "Ангел  лег у края небосклона" и  "Аддис-Абеба - город роз". В  те же дни он сочинил за моим столиком "Из города Киева" - полушутка, полустрашная правда. Снова признанье своего бессилья в нашей вечной борьбе, о котором столько говорится в прошлых стихах (... "И оставался хром, как Иаков"). Я сечас записала про акростихи, потому что, кажется, забыла показать их Аманде и даже не помню, датированы ли они в моем альбоме. Замечание, что Гумилеву разонравились мои стихи, вызывает некоторое недоумение.

    По тогдашним правилам поведения  ему совсем не подобало печатно  хвалить стихи своей жены. Это теперь Арагон всех растлил, да и я бы этого не потерпела*. Довольно того, что он сочуственно отозвался о "Четках" (1914, "Ап<оллон>", N...).

<апрель 1965>

_____________

*Однако, в  ненапечат<анн>ом письме в  издании Г.Иван<ова> "писем  [кажется] есть мое имя. Там Гум<илев> поругивает Жоржика, а тот счел за благо оздержаться от включения его в редак<тированный> им сборник.

 

    Тринадцатая осень века, т.е., как  оказалось потом, последняя мирная, памятна мне по многим причинам, о которых здесь не следует говорить, но кроме всего я готовила к печати мой второй сборник - "Четки" и, как всегда, жила в Царском Селе. В это время я позировала Анне Михайловне Зельмановой - Чудовской, часто ездила в Петербург и оставалась ночевать "на тучке".

    Гум<илев> приехал домой только утром. Он всю ночь играл в карты и, что с <ним> никогда не случалось, был в выигрыше. Привез всем подарки: Леве - игрушку, Анне Ивановне - фарфор<овую> безделуш<ку>, мне - желтую восточную шаль. У меня каждый день был озноб (t.b.c.), и я была рада шали. Это ее Блок обозвал испанской, Альтман на портрете сделал шаль шелковой, а женская "молодежь тогдашних дней" сочла для себя обязательной модой. Подробно изображена эта шаль на плохом портрете Ольги Людвиговны Кард<овской>.

 

<апрель 1965>

    Как всегда бывало в моей  жизни, случилось то, чего я  больше всего боялась. Бульварные, подтасованные, продажные и просто  глупые мемуары попали в научные  работы. Первый попался на эту  удочку Бруно Карневали (Падуанский  сборник - предисловие), но он сравнительно легко отделался.