Студент разночинец

Религия предлагает выход в виде покаяния и искупления. С отвлеченной теорией, рожденной при помощи лишь мыслительной работы, вступила в борьбу жизнь, пронизанная божественным светом любви и добра, рассматриваемая Достоевским как определяющая сила трагедии героя, соблазненного голыми умствованиями.

Став убийцей, Раскольников почувствовал себя разъединенным с людьми, оказавшимся вне человечества. Он настороженно и даже виновато смотрит в глаза людям, а иногда начинает их ненавидеть. Убийство, которому он хотел придать идейный вид, сразу же после его совершения предстало перед ним как достаточно обыкновенное, и он, заболев всеми обычными тревогами и предрассудками преступников (вплоть до их притяжения к тому месту, где совершено преступление), начинает лихорадочно пересматривать свои философские выкладки и проверять крепость своих моральных опор. Его напряженные внутренние монологи с бесконечными «за» и «против» не освежают и не успокаивают его, психологический процесс приобретает в нем огромный накал. Достоевский через страдания очеловечивает героя, будит его сознание. Раскольников знакомится с Лужиным и Свидригайловым, видит на их примере возможный путь своего нравственного развития, окажись он сильной личностью, и писатель направляет Раскольникова на путь более близкий его душе - знакомит его с Соней Мармеладовой, носительницей мирового страдания и идеи Бога.[3,с.45]

Раскольников хотя страдает юношеским малодушием и эгоизмом, но представляет нам человека с задатками твердого ума и теплого сердца. Это не фразер без крови и нервов, это - настоящий человек. Этот юный человек тоже строит теорию, но теорию, которая, именно в силу его большей жизненности и большей силы ума, гораздо глубже и окончательнее противоречит жизни, чем, например, теория об обиде, наносимой даме целованием ее руки, или другие подобные. В угоду своей теории он также ломает свою жизнь; но он не впадает в смешное безобразие и нелепости; он совершает страшное дело, преступление. Вместо комических явлений перед нами совершается трагическое, то есть явление более человеческое, достойное участия, а не одного смеха и негодования. Затем разрыв с жизнью, в силу самой своей глубины, возбуждает страшную -реакцию в душе юноши. Между тем как прочие нигилисты спокойно наслаждаются жизнью, не целуя рук у своих дам и не подавая им салопов, и даже гордясь этим, Раскольников не выносит того отрицания инстинктов человеческой души, которое довело его до преступления, и идет в каторгу. Там, после долгих лет испытаний, он, вероятно, обновится и станет вполне человеком, то есть теплою, живою человеческою душою.[3,с.47]

2.2. Пространство жизни Родиона Раскольникова

Те идейные взгляды, которых придерживался Раскольников сформированы пространством жизни, в котором ему приходилось существовать. А именно его домом (съёмной квартирой) и Петербургом.

Дом для нас - источник разрозненных образов и вместе с тем некое образное целое. Дом - поистине космос, космос в полном смысле слова. Разве не прекрасен самый скромный дом, увиденный сквозь призму души?  Нередко обращаются к этому элементу поэтики пространства писатели,  воспевающие «смиренное жилище». Подходя к образам дома так,  чтобы не разрушить единство памяти и воображения, мы надеемся дать почувствовать психологическую емкость образа,  волнующего нас глубже,  чем можно предположить.  Вероятно,  в стихах сильнее,  чем в воспоминаниях,  ощутима для нас поэтическая глубина пространства дома.

Дом -  одна из самых мощных сил, интегрирующих человеческие мысли, воспоминания и грезы. Связующий принцип этой интеграции -  воображение.  Прошлое,  настоящее и будущее придают дому импульсы различной динамики, нередко эти импульсы вступают во взаимодействие,  то противоборствуя,  то стимулируя друг друга.  Дом вытесняет случайное, незначащее из жизни человека,  наставляя его в постоянстве.  Если бы не дом,  человек был бы существом распыленным. Дом - его опора в ненастьях и бурях житейских. Дом - тело и душа. Это первомир для человека.  Прежде чем быть  «заброшенным в мир»,  как учат метафизические теории,  человек покоится в колыбели дома.  И в наших грезах дом -  это всегда большая колыбель. Конкретная метафизика не может обойти этот факт, простой факт, тем более что факт этот есть ценность,  великая ценность,  к которой мы возвращаемся в мечтах.  Бытие сразу предстает как ценность. Жизнь начинается хорошо, с самого начала она укрыта, защищена и согрета во чреве дома.[6,с.18-19]

Конечно же,  благодаря дому локализована значительная часть наших воспоминаний,  а если дом несколько усложнен, если в нем есть подвал и чердак, коридоры и укромные углы, то убежища наших воспоминаний получают все более определенную характеристику.  Всю жизнь мы возвращаемся сюда в мечтах. Этот вспомогательный тип анализа Башляр называет «топоанализом». Под топоанализом нужно понимать систематическое психологическое исследование ландшафта нашей внутренней жизни.  В театре прошлого,  каким является память, декорации удерживают персонажей в их главной роли.  Иногда мы думаем,  будто познаем себя во времени,  тогда как мы знаем лишь последовательность фиксаций в некоторых пространствах стабильности нашего существа, которое противится текучести бытия и, даже отправляясь в прошлое на поиски утраченного времени,  хочет  «остановить» его бег. Во множестве своих сот пространство содержит сжатое время. Для того оно и предназначено [6,с.21].

Здесь пространство - все, ибо время уже не оживляет память. Память - вот что странно! – не фиксирует конкретную длительность.  Упраздненные длительности нельзя пережить вновь.  Их можно лишь помыслить,  мысленно расположить на оси абстрактного времени,  лишенного какой-либо плотности.  Именно благодаря пространству,  в пространстве находим мы прекрасные окаменелости времени, и их конкретные формы обусловлены долгим пребыванием в определенном месте. Бессознательное имеет место обитания. Воспоминания недвижны и тем более прочны, чем лучше они размещены в пространстве.  Локализация воспоминания во времени -  всего лишь задача биографа, соответствующая разве что внешней истории человека,  истории для внешнего пользования,  для сообщения посторонним. Герменевтика -  более глубокая,  чем биографическое описание, -  должна определить центральные точки судьбы,  освободив личную историю от соединительной ткани времени,  на судьбу не влияющей.  Для познания жизни души определение дат не так значимо,  как локализация внутренней жизни в пространстве.

И все пространства нашего одиночества,  те пространства,  где когда-либо мы страдали от одиночества, наслаждались им, желали его, рисковали потерять, оставляют в нас неизгладимый след.

И, говоря со всей определенностью, стирать его из памяти душа не хочет. Интуиция подсказывает ей, что пространства одиночества для нас конститутивны.  Даже если эти пространства окончательно вычеркнуты из настоящего и не имеют перспектив на будущее,  даже если мы навсегда лишились чердака,  потеряли свою мансарду -  тот факт,  что мы любили чердак,  что мы жили в мансарде, пребудет вовеки. Мы вернемся туда в ночных грезах. Эти убежища - наши раковины. И, проходя до конца лабиринт сна,  соприкасаясь с областью глубокого сна,  мы,  быть может,  познаем состояние покоя дочеловеческого.  Дочеловеческое граничит здесь с до-памятным.  Но и днем,  когда мы погружаемся в мечты,  уединение в простом,  узком,  тесном убежище вспоминается нам как опыт успокоительного пространства;  это пространство не стремится расшириться,  оно лишь хочет по-прежнему принадлежать нам. 

На основе выше сказанного мы попытаемся провести топоанализ проживания Раскольникова.

«В начале июля, в чрезвычайно жаркое время…» [9,с.5]

Лето 1865 г., к которому относится действие романа, было, действительно, чрезвычайно жарким в Петербурге. 40 градусов на солнце, духота, зловоние из Фонтанки, каналов.

Эта жара и духота угнетают Раскольникова, ему не хватает воздуха в Петербурге, солнце слепит его. В последнем разговоре Порфирий Петрович заметит Раскольникову: «Вам… давно уже воздух переменить надо…» И еще он скажет: «Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде всего надо быть солнцем…» [9,с.450]

Для Достоевского изображение жары было не только средством придать роману колорит современности, но служило приёмом, организующим образ героя, в период созревания в нём преступного замысла. Поэтому о жаре до убийства в романе говорилось 5 раз и после убийства – 2 раза. Невыносимая жара должна была содействовать обострению отрицательного впечатления Раскольникова от окружающей его жизни. [17]

«…вышел из своей каморки, которую от нанимал от жильцов»…

«Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться».[9,с.6]

И каморка, похожая на шкаф и на гроб, – необходимое художественное средство, вливающееся в общий смысл романа. Слово «нанимал от жильцов» говорит о неустроенности героя: у него не только своего дома нет, но и даже нанимает каморку у тех, кто сам не имеет дома своего и в свою очередь нанимает квартиру (так живут «от жильцов» - Соня Мармеладова и Раскольников).

Он уходит куда-нибудь дальше от того дома, где «в углу, в этом ужасном шкафу и созревало все это».

 «…в С – м переулке… к К – ну мосту».

Это Столярный переулок (ныне улица Пржевальского), в котором жил Достоевский во время создания романа «Преступление и наказание». К - н мост – Кукушкин мост через Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова) вблизи Сенной площади (ныне площадь Мира).

Сенная всегда была многолюдна, грязна, славилась низкопробными заведениями, трактирами, кабаками. Весь этот район (Сенная и прилегающие к ней улицы) считался самым злачным местом Петербурга, его  «чревом».  Здесь  было  сосредоточено множество   публичных  домов, ночлежек, «номеров» с дурной репутацией. Сенная входила в маршруты прогулок Достоевского. «Живо интересуясь текущей действительностью», он наблюдал здесь многие сцены, творчески используя их потом в своих произведениях.[11,с.24]

Для Раскольникова Сенная имела какую-то особенную притягательную силу. Его постоянно тянуло сюда: «Было около 9-ти часов, когда он проходил по Сенной. Все торговцы на столах, на лотках, в лавках и в лавочках запирали свои заведения или  снимали и прибирали свой товар и расходились по домам, равно как и их покупатели. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах домов Сенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников…». [9,с.8]

Представим себе суетящуюся толпу, бесконечные ряды, мешки, телеги, грязь, шум, толкотню. Раскольников бессмысленно оглядывает все это. И вдруг (как всегда у Достоевского – «неслучайная» случайность): «У самого К-ного переулка, на углу» он услышал разговор, из которого узнал, «что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизавете, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна». «До его квартиры оставалось всего несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти». [9,с.12]

Раскольников снова придет на то же место, после убийства: «По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних прогулок, он направился прямо на Сенную… и вышел к тому углу на Сенной, где торговали мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но их теперь не было…». [9,с.25]

Недалеко от дома процентщицы, там, где канал огибает петлей Подьяческие улицы, у крутого поворота перекинут пешеходный цепной Львиный мост – это один из немногих сохранившихся мостов через Екатерининский канал. И чуть далее Вознесенский, перестроенный в 1957 году. Вознесенский мост часто упоминался  Достоевским («Униженные и оскорбленные», «Вечный муж», «Преступление и наказание»). Именно здесь не один раз подолгу стоял Раскольников: «Раскольников прошел прямо на  –ский мост, стал на середине, у перил, облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть вдоль… Склонившись над водою, машинально смотрел он на последний, розовый отблеск заката… Наконец, в глазах его завертелись какие-то красные круги, дома заходили, прохожие, набережные, экипажи – все это завертелось и заплясало кругом…». [11,с.30]

Возможно он думал здесь о самоубийстве. Но «дикое и безобразное видение» спасло его от этого: «Он почувствовал, что кто-то встал подле него, справа, рядом; он взглянул – и  увидел женщину, высокую, с платком на голове, с желтым, продолговатым, испитым лицом и с красноватыми, впавшими глазами. Она глядела на него прямо, но, очевидно, ничего не видала и никого не различала. Вдруг она облокотилась правою рукой о перила, подняла правую ногу и замахнула ее за решетку, затем левую, и бросилась в канаву. Грязная вода раздалась, поглотила на мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла, и ее тихо понесло вниз по течению, головой и ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся и вспухшей над водой, как подушка, юбкой…». [9,с.22]

Этот эпизод так зримо описан, что, кажется, Достоевский видел эту сцену. Справа от моста и сейчас есть спуск к каналу, вот там-то и выловили несчастную Афросиньюшку.

На обратном пути Раскольников опять останавливается на Вознесенском мосту: «Был час одинадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, с которого давеча сбросилась женщина».