З. Фрейд "Будущее одной иллюзии"

Нам в  своем поведении следовало бы тогда ориентироваться на образец  разумного воспитателя, который  не противится предстоящему новообразованию, а стремится способствовать ему  и смягчить насильственный характер его вторжения в жизнь. Существо религии нашей аналогией, разумеется, не исчерпывается. Если, с одной стороны, она несет с собой навязчивые ограничения, просто наподобие индивидуального  навязчивого невроза, то, с другой стороны, она содержит в себе целую  систему иллюзий, продиктованных желанием и сопровождающихся отрицанием действительности, как мы это наблюдаем в изолированном  виде только при аменции, блаженной  галлюцинаторной спутанности мысли. Все это лишь сравнения, с помощью  которых мы пытаемся понять социальный феномен; индивидуальная патология  не представляет нам здесь никакой  полноценной аналогии.

Неоднократно  указывалось (мною и особенно Т. Рейком) на то, вплоть до каких подробностей прослеживается сходство между религией и навязчивым неврозом, сколь много  своеобразных черт и исторических перипетий  религии можно понять на этом пути. Со сказанным хорошо согласуется  и то, что благочестивый верующий в высокой степени защищен от опасности известных невротических заболеваний: усвоение универсального невроза снимает с него задачу выработки своего персонального невроза.

Понимание исторической ценности известных религиозных  учений повышает наше уважение к ним, однако не обесценивает нашу рекомендацию исключить религию при объяснении мотивировок предписаний культуры. Наоборот! Эти исторические пережитки  помогли нам выработать концепцию  религиозных догматов как своего рода невротических реликтов, и теперь мы вправе сказать, что, по-видимому, настало  время, как при психоаналитическом лечении невротиков, заменить результаты насильственного вытеснения плодами  разумной духовной работы . Можно предвидеть, но едва ли следует жалеть, что при  такой переработке дело не остановится  на отказе от торжественного освящения  предписаний культуры, что всеобщая ревизия этих последних будет  для многих из них иметь последствием отмену. Стоящая перед нами задача примирения людей с культурой  будет на этом пути в значительной мере решена. Нам не следует скорбеть об отходе от исторической истины в  случае принятия рациональной мотивировки  культурных предписаний. Истины, содержащиеся в религиозных учениях, все равно  настолько искажены и систематически перелицованы, что масса людей  не может признать в них правду. Это тот же самый случай, как  когда мы рассказываем ребенку, что  новорожденных приносит аист. Здесь  мы тоже говорим истину в символическом  облачении, ибо знаем, что означает эта большая птица. Но ребенок  этого не знает, он улавливает только момент искажения, считает себя обманутым, и мы знаем, как часто его недоверие  к взрослым и его строптивость бывают связаны как раз с таким  его впечатлением. Мы пришли к убеждению, что лучше прекратить манипулирование  символическими масками истины и  не отказывать ребенку в знании реальных обстоятельств, применительно к  ступени его интеллектуального  развития.

Вы допускаете противоречивые высказывания, плохо  вяжущиеся друг с другом. Сначала  Вы уверяете, будто сочинение вроде  Вашего совершенно неопасно. Никто-де не позволит подобным теориям лишить себя религиозной веры. Поскольку, однако, как впоследствии выясняется, Вы намерены все же потревожить эту веру, то уместно спросить: зачем Вы, собственно, публикуете свою работу? В другом же месте Вы, наоборот, признаете, что  грозит опасностью, даже большой опасностью, если кто-то разведает, что в бога больше не верят. Раньше человек был  сговорчивым, а теперь отбрасывает  в сторону послушание заветам  культуры. Вся Ваша аргументация, согласно которой религиозная мотивировка  культурных запретов чревата опасностью для культуры, покоится на допущении, что верующего можно сделать  неверующим, это же полное противоречие”.

“Другое противоречие — когда Вы, с одной  стороны, соглашаетесь, что не разум  правит человеком, в нем берут  верх его страсти и голоса его  влечений, а с другой, предлагаете  заменить аффективные основы его  повиновения культуре рациональными. Понимай, как знаешь. По мне, ни первое, ни второе не верно”.

“Между  прочим, неужели история Вас ничему не научила? Подобная попытка заменить религию разумом однажды ведь уже предпринималась официально и с большим размахом. Вы же помните  о Французской революции и  о Робеспьере? Но тогда, значит, помните  и о недолговечности, и о жалком провале того эксперимента. Теперь он повторяется в России, нам нет  надобности особенно любопытствовать  о том, каким будет его исход. Не кажется ли Вам, что мы вправе считать человека существом, неспособным  обойтись без религии?”

“Вы сами сказали, что религия есть нечто  большее, чем навязчивый невроз. Но этой другой ее стороны Вы не коснулись. Вам достаточно провести аналогию с  неврозом. Вам надо избавить людей  от невроза. Что будет одновременно с этим утрачено, Вас не волнует”.

Видимость противоречия возникла, наверное, оттого, что я слишком поспешно говорил  о сложных вещах. Кое-что мы можем  наверстать. Я продолжаю утверждать, что мое сочинение в одном  отношении совершенно безобидно. Ни один верующий не позволит этим или им подобным аргументам поколебать себя в своей вере. Верующий хранит определенную нежную привязанность к содержанию религии. Конечно, существует несчетное множество других, которые не являются верующими в том же самом смысле. Они повинуются предписаниям культуры, потому что робеют перед угрозами религии, и они боятся ее, пока вынуждены считать ее частью ограничивающей их реальности. Они-то и распускаются, как только чувствуют себя вправе не признавать за верой реального значения, но ведь и тут для них никакие аргументы не резон. Они перестают бояться религии, когда замечают, что и другие ее не боятся, и я уже сказал, что они узнают об упадке влияния религии, даже если я не опубликую свое сочинение.

По-моему, однако, Вы придаете большее значение другому противоречию, в котором  меня упрекаете. Люди так мало доступны голосу разума, над ними безраздельно властвуют их импульсивные желания. Зачем же лишать их удовлетворения влечений, предлагая взамен выкладки разума? Конечно, люди таковы, но спросите себя, действительно ли они должны быть такими, понуждает ли их к тому их глубочайшая природа? Может ли антропология дать краниометрический  индекс народа, в котором соблюдается  обычай деформировать бандажами  головки детей с самого раннего  возраста? Задумайтесь над тревожным  контрастом между сияющим умом здорового  ребенка и слабоумием среднего уровня взрослого. Так ли уж невероятно, что  именно религиозное воспитание несет  на себе большую часть вины за это  прогрессирующее помрачение? Мне  кажется, пришлось бы очень долго  ожидать, пока не испытывающий нажима ребенок сам начал бы строить  идеи относительно бога и вещей, потусторонних  этому миру. Не исключено, что его  идеи приняли бы то же направление, по которому они пошли у его  предков, но никто не ждет, пока он разовьет их сам, ему преподносят религиозные  учения в возрасте, когда у него нет ни интереса к ним, ни способности  осмыслить их значимость. Замедление сексуального развития и опережение религиозного влияния — это ведь два основных пункта в программе  сегодняшней педагогики, не правда ли? Потом, когда пробудится мысль  ребенка, религиозные учения в его  сознании уже неприкосновенны. Неужели  Вам кажется, что для усиления мыслительной функции так уж полезно, чтобы столь важная область оставалась закрытой для мысли под угрозой  адской кары? Если человек однажды  уговорил себя без критики принять  все нелепицы, преподносимые ему  религиозными учениями, и даже не заметить противоречия между ними, то слабость его ума уже не должна нас слишком  удивлять. А между тем у нас  нет другого средства для овладения  природой наших влечений, чем наш  разум. Как можно ожидать от лиц, стоящих под властью мыслительных запретов, что они достигнут идеала душевной жизни, примата разума?

Вы знаете также, что женщинам в общем и  целом приписывают так называемое “физиологическое слабоумие”, то есть меньшую интеллигентность, чем мужчине. Сам факт спорен, его истолкование сомнительно, однако один аргумент в  пользу вторичной, благоприобретенной природы этого интеллектуального  захирения сводится к тому, что  женщины пострадали под гнетом раннего  запрета направлять свою мысль на то, что их больше всего интересовало, то есть на вопросы половой жизни. Пока помимо затормаживания мысли в  области сексуальных тем на человека в его молодые годы воздействует не меньшее затормаживание в области  религиозных и связанных с  ними правовых тем, мы, по сути дела, не можем сказать, каков он сам по себе.

Однако  умерю свой пыл и допущу возможность, что я тоже гоняюсь за иллюзией. Может быть, влияние религиозного запрета на мысль не так худо, как я предполагаю; может быть, окажется, что человеческая природа  останется такой же и тогда, когда  прекратится злоупотребление воспитанием  для порабощения сознания религией. Я этого не знаю, и Вы тоже не можете этого знать. Не только великие вопросы  нашей жизни предстают сегодня  неразрешимыми, но трудно справиться и  с массой менее крупных проблем. И все же Вы согласитесь со мной, что здесь у нас налицо основание  для надежды на будущее; что, возможно, нам еще предстоит откопать клад, который обогатит культуру; что стоит  потратить силы на попытку нерелигиозного воспитания. Если она окажется безуспешной, то я готов распрощаться с реформой и вернуться к более раннему, чисто дескриптивному суждению: человек — малоинтеллигентное существо, покорное своим импульсивным влечениям.

В одном  пункте я безоговорочно согласен с Вами. Намерение насильственно  и одним ударом опрокинуть религию  — несомненно, абсурдное предприятие. Прежде всего потому, что оно бесперспективно. Верующий не позволит отнять у себя свою веру ни доводами разума, ни запретами. Было бы жестокостью, если бы в отношении  кого-то такое удалось. Кто десятилетиями  принимал снотворное, тот, естественно, не будет спать, если у него отнимут  его таблетки. Что действие религиозных  утешений можно приравнять к действию наркотиков, красиво иллюстрируется событиями в Америке. Там сейчас хотят отнять у людей — явно под влиянием женщин, взявших верх,—  все средства возбуждения, опьянения  и наслаждения и для компенсации  досыта питают их страхом божьим. И  за исходом этого эксперимента тоже нет надобности следить с особенно большим любопытством.

Я соответственно возражаю Вам, когда Вы приходите  затем к выводу, что человек  в принципе не может обойтись без  иллюзорного религиозного утешения, что без него он якобы не вынес  бы тягот жизни, жестокой действительности. Да, но только человек, в которого Вы с детства вливали сладкий  — или кисло-сладкий — яд. А  другой, воспитанный в трезвости? Кто не страдает от невроза, тот, возможно, не нуждается в наркотических  средствах анестезирования. Конечно, человек окажется тогда в трудной  ситуации, он должен будет признаться себе во всей своей беспомощности, в  своей ничтожной малости внутри мирового целого, раз он уже не центр  творения, не объект нежной заботы благого  провидения. Он попадет в ситуацию ребенка, покинувшего родительский дом, где было так тепло и уютно. Но разве неверно, что инфантилизм  подлежит преодолению? Человек не может  вечно оставаться ребенком, он должен в конце концов выйти в люди, в “чуждый свет”. Мы можем назвать  это “воспитанием чувства реальности”, и должен ли я еще разъяснять Вам, что единственная цель моего сочинения  — указать на необходимость этого  шага в будущее?

Вы опасаетесь, по-видимому, что человек не устоит в тяжелом испытании? Что ж, будем  все-таки надеяться. Знание того, что  ты предоставлен своим собственным  силам, само по себе уже чего-то стоит. Ты выучиваешься тогда их правильному  использованию. Человек все-таки не совершенно беспомощен, наука много  чему научила его со времен потопа, и она будет и впредь увеличивать  свою мощь. И что касается судьбы с ее роковой необходимостью, против которой нет подспорья, то он научится с покорностью сносить ее. Что  морочить ему голову обещанием какой-то латифундии на Луне, доходов с которой  никому еще и никогда не приходилось  видеть? Как честный малоземельный  крестьянин на этой земле он будет  знай обрабатывать свое поле, чтобы  оно его кормило. Перестав ожидать  чего-то от загробного существования  и сосредоточив все высвободившиеся  силы на земной жизни, он, пожалуй, добьется того, чтобы жизнь стала сносной  для всех и культура никого уже  больше не угнетала. Тогда он без  колебаний сможет сказать вместе с одним из наших единоневерцев:

“Пусть  ангелы да воробьи Владеют небом  дружно”. Что ж, звучит грандиозно. Человечество, которое отреклось  от всех иллюзий и благодаря этому  сумело сносно устроиться на земле! Я, однако, не могу разделить Ваших  ожиданий. Не потому, что я жестоковыйный  реакционер, за которого Вы меня, наверное, принимаете. Нет, из благоразумия. Мне  кажется, мы теперь поменялись ролями: Вы оказываетесь мечтателем, который  дал себя увлечь иллюзиям, а я  представляю голос разума, осуществляю  свое право на скепсис. Все эти  Ваши рацеи кажутся мне построенными на заблуждениях, которые я по Вашему примеру вправе назвать иллюзиями, потому что в них достаточно явственным образом дают о себе знать Ваши желания. Вы связываете свои надежды  с тем, что поколения, не испытавшие в раннем детстве влияния религиозных  учений, легко достигнут желанного примата интеллекта над жизнью страстей. Это явная иллюзия; человеческая природа здесь, в решающем пункте, вряд ли изменится. Если не ошибаюсь — о других культурах известно так мало,— еще и сегодня есть народы, вырастающие не под гнетом религиозной системы, а ведь они ничуть не больше приблизились к Вашему идеалу, чем другие. Если Вам угодно изгнать из нашей европейской культуры религию, то этого можно достичь только с помощью другой системы учений, которая с самого начала переймет все психологические черты религии, тот же священный характер, ту же косность, нетерпимость, тот же запрет на мысль в целях самозащиты. Что-то в этом роде Вам придется допустить, чтобы сохранить саму возможность воспитания как такового. Отказаться же от системы воспитания Вы не сможете. Путь от грудного младенца до культурного человека велик, слишком много маленьких человечков заблудится на нем и не примется вовремя за свои жизненные задачи, если им будет предоставлено развиваться самим, без водительства. Науки ранних ступеней обучения будут неизбежно ограничивать свободу их мысли в зрелые годы, точно так же, как это делает сегодня религия, за что Вы ее упрекаете. Разве Вы не замечаете, что таков уж неустранимый врожденный недостаток нашей, да и всякой, культуры,— она принуждает живущего жизнью чувства неразумного ребенка сделать выбор, который будет лишь позднее оправдан зрелым разумом взрослого? Она и не может поступать иначе, потому что за несколько лет ребенок должен вобрать в себя века развития человечества, и осилить поставленную перед ним задачу он способен только за счет введения в действие аффективных потенций. Вот, стало быть, каковы перспективы Вашего “примата интеллекта”.