З. Фрейд "Будущее одной иллюзии"

Передо  мной встал, далее, вопрос, не нанесет  ли все-таки .публикация этого моего  сочинения какого-то ущерба. Ущерба не той или иной личности, а делу, делу психоанализа. Невозможно отрицать, что он мое создание. Он всегда вызывал  к себе массу недоверия и недоброжелательства; если я выступлю теперь со столь  непопулярными высказываниями, то люди поспешат перенести свою неприязнь  с моей личности на психоанализ. Теперь ясно, скажут они, куда ведет этот психоанализ, маска упала: к отвержению бога и  нравственного идеала, как мы всегда уже и догадывались. Чтобы помешать нам обнаружить это, перед нами притворялись, будто психоанализ не имеет мировоззрения  и не может сформировать таковое.

Этот  крик будет мне действительно  неприятен из-за многих моих сотрудников, среди которых далеко не все разделяют  мое отношение к религиозным  проблемам. Однако психоанализ пережил  уже много бурь, надлежит подвергнуть  его еще и этой новой. По существу, психоанализ есть исследовательский  метод, беспристрастный инструмент, скажем, наподобие исчисления бесконечно малых. Если с помощью последнего какому-нибудь физику случится установить, что Земля погибнет через какое-то определенное время, то надо будет сначала  еще подумать, прежде чем приписывать  деструктивные тенденции самому по себе исчислению и потому запрещать  его. Все сказанное мною здесь  об истинности религий психоанализу не требовалось и задолго до его  зарождения было сказано другими. Если применение психоаналитических методов  позволяет получить новые доводы не в пользу истинности содержания религиозных верований, то тем хуже для религии, но защитники религии  будут с тем же правом пользоваться психоанализом, чтобы вполне отдать должное эффективной значимости религиозных учений.

Итак, продолжим  нашу защиту. Религия несомненно оказала  человеческой культуре великую услугу, сделала для усмирения асоциальных  влечений много, но недостаточно. На протяжении многих тысячелетий она правила  человеческим обществом; у нее было время показать, на что она способна. Если бы ей удалось облагодетельствовать, утешить, примирить с жизнью, сделать  носителями культуры большинство людей, то никому не пришло бы в голову стремиться к изменению существующих обстоятельств. Что мы видим вместо этого? Что  пугающе большое число людей  недовольно культурой и несчастно  внутри нее, ощущает ее как ярмо, которое надо стряхнуть с себя; что недовольные либо кладут все  силы на изменение этой культуры, либо заходят в своей вражде к культуре до полного нежелания слышать  что бы то ни было о культуре и  ограничении влечений. Нам возразят здесь, что сложившаяся ситуация имеет причиной как раз утрату религией части своего влияния на человеческие массы, а именно вследствие прискорбного воздействия научного прогресса. Запомним это признание  вместе с его обоснованием, чтобы  использовать его позднее для  наших целей. Однако упрек в адрес  науки не имеет силы.

Сомнительно, чтобы люди в эпоху неограниченного  господства религиозных учений были в общем и целом счастливее, чем сегодня; нравственнее они явно не были. Им всегда как-то удавалось  экстериоризировать религиозные предписания  и тем самым расстроить их замысел. Священники, обязанные наблюдать  за религиозным послушанием, шли  в этом людям навстречу. Действие божественного правосудия неизбежно  пресекалось божьей благостью: люди грешили, потом приносили жертвы или каялись, после чего были готовы грешить снова. Русская душа отважилась сделать вывод, что грех — необходимая  ступенька к наслаждению всем блаженством божественной милости , то есть в принципе богоугодное  дело. Совершенно очевидно, что священники могли поддерживать в массах религиозную  покорность только ценой очень больших  уступок человеческой природе с  ее влечениями. На том и порешили: один бог силен и благ, человек  же слаб и грешен. Безнравственность  во все времена находила в религии  не меньшую опору, чем нравственность. Если религия не может продемонстрировать ничего лучшего в своих усилиях дать человечеству счастье, культурно объединить его и нравственно обуздать, то неизбежно встает вопрос, не переоцениваем ли мы ее необходимость для человечества и мудро ли мы поступаем, основываясь на ней в своих культурных запросах.

Задумаемся  над недвусмысленной современной  ситуацией. Мы уже выслушали признание, что религия не имеет того же влияния  на людей, как раньше (речь идет здесь  о европейской христианской культуре). Дело не в том, что ее обещания стали  менее заманчивыми, а в том, что  в глазах людей они уже не кажутся  заслуживающими прежнего доверия. Согласимся, что причина этой перемены — упрочение  духа научности в верхних слоях  человеческого общества (есть, возможно, и другие причины). Критика подточила  доказательную силу религиозных  документов, естествознание выявило  содержащиеся в них заблуждения, сравнительные исследования обратили внимание на фатальную аналогичность  принятых у нас религиозных представлений  и духовной продукции примитивных  народов и эпох.

Научный дух вырабатывает определенный род  отношений к вещам нашего мира; перед явлениями религии он на некоторое время останавливается, колеблется, наконец, переступает и  здесь через порог. Этот процесс  нельзя прекратить, чем больше людей  приобщается к сокровищам знания, тем шире распространяется отход  от религиозной веры, сперва только от ее устаревших, шокирующих форм, а  потом и от ее основополагающих предпосылок. Американцы, устроившие обезьяний процесс  в Дейтоне, одни из всех показали себя последовательными. Везде в других местах неизбежный переход совершается  в атмосфере половинчатости и  неискренности.

От образованных и от людей духовного труда  для культуры нет большой угрозы. Замещение религиозных мотивов  культурного поведения другими, мирскими прошло бы у них без сучка  и задоринки, а кроме того, они  большей частью сами носители культуры. Иначе обстоит дело с огромной массой необразованных, угнетенных, которые  имеют все основания быть врагами  культуры. Пока они не знают, что  в бога больше не верят, все хорошо. Но они это непременно узнают, даже если это мое сочинение не будет  опубликовано. И они готовы принять  результаты научной мысли, оставаясь  незатронутыми тем изменением, которое  производится в человеке научной  мыслью. Нет ли опасности, что враждебность этих масс к культуре обрушится на слабый пункт, который они обнаружат  в своей строгой властительнице? Если я не смею убивать своего ближнего только потому, что господь бог  это запретил и тяжко покарает за преступление в этой или другой жизни, но мне становится известно, что никакого господа бога не существует, что его наказания нечего бояться, то я, разумеется, убью ближнего без  рассуждении, и удержать меня от этого  сумеет только земная власть. Итак, либо строжайшая опека над этими опасными массами, тщательнейшее исключение всякой возможности их духовного  развития, либо основательная ревизия  отношений между культурой и  религией.

Следовало бы считать, что на пути осуществления  этой последней рекомендации не стоит  никаких особенных трудностей. Верно  то, что в таком случае придется от чего-то отказаться, но приобретений взамен будет, возможно, больше, и мы избежим большой опасности. Но люди отшатываются в страхе, словно культура подвергнется тогда какой-то еще  большей опасности. Когда святой Бонифаций Креди-тонский срубил дерево, почитавшееся саксами как  священное, стоявшие вокруг ожидали  какого-то страшного события в  результате такого кощунства. Ничего не случилось, и саксы приняли крещение.

Когда культура выставила требование не убивать  соседа, которого ты ненавидишь, который  стоит на твоем пути и имуществу  которого ты завидуешь, то это было сделано явно в интересах человеческого  общежития, на иных условиях невозможного. В самом деле, убийца навлек бы на себя месть близких убитого и  глухую зависть остальных, ощущающих  не менее сильную внутреннюю наклонность  к подобному насильственному  деянию. Он поэтому недолго бы наслаждался  своей местью или награбленным добром, имея все шансы самому быть убитым. Даже если бы незаурядная сила и осторожность оградили его от одиночных противников, он неизбежно потерпел бы поражение от союза слабейших. Если бы такой союз не сформировался, убийство продолжалось бы без конца, и в конце концов люди взаимно истребили бы друг друга. Между отдельными индивидами царили бы такие же отношения, какие на Корсике до сих пор еще существуют между семьями, а в остальном мире сохраняются только между странами. Одинаковая для всех небезопасность жизни и сплачивает людей в общество, которое запрещает убийство отдельному индивиду и удерживает за собой право совместного убийства всякого, кто переступит через запрет. Так со временем возникают юстиция и система наказаний.

Мы, однако, не разделяем этого рационального  обоснования запрета на убийство, но утверждаем, что запрет исходит  от бога. Мы беремся, таким образом, угадывать его намерения и  выясняем, что он тоже не хочет человеческого  взаимоистребления. Поступая таким  образом, мы обставляем культурный запрет совершенно особенной торжественностью, однако рискуем при этом поставить  его исполнение в зависимость  от веры в бога. Если мы возьмем назад  этот свой шаг, перестанем приписывать  нашу волю богу и удовольствуемся  чисто социальным обоснованием правосудия, то мы, правда, расстанемся с божественным возвеличением нашего культурного  запрета, но зато выведем его из-под  угрозы. Мы приобретем, однако, и что-то другое. Вследствие какой-то диффузии, или заразительного действия, характер святости, неприкосновенности, можно  даже сказать, потусторонности с  немногих важных запретов распространился  на все другие культурные установления, законы и предписания. Этим последним, однако, сияние святости часто не к  лицу; мало того, что они взаимно  обесценивают сами себя, поскольку  отражают расходящиеся до противоположности  устремления разных эпох и регионов, они еще и выставляют на обозрение  все черты человеческого несовершенства. Среди них легко распознать такие, которые могут быть лишь продуктом  близорукой робости, выражением честолюбивых интересов или следствием произвольных предпосылок. Неизбежно сосредоточивающаяся  на них критика в нежелательной  мере подрывает уважение и к другим, более оправданным требованиям  культуры. Поскольку будет рискованной  задачей разграничивать то, что повелел  сам бог, и то, что восходит скорее к авторитету какого-нибудь всесильного  парламента или высокого должностного лица, то всего лучше, пожалуй, вообще вывести бога из игры и честно признать чисто человеческое происхождение  всех культурных установлении и предписаний. Вместе с мнимой святостью эти  запреты и законы утратили бы и  свою оцепенелую неизменность. Люди смогли бы понять, что законы созданы не столько для их порабощения, сколько  для служения их интересам, стали  бы относиться к законам дружественнее, вместо их отмены ставили бы целью  их улучшение. Это был бы важный шаг  вперед по пути, ведущему к примирению с гнетом культуры.

Наша  апология чисто рационального обоснования  культурных предписаний, то есть выведения  их из социальной необходимости, внезапно наталкивается здесь на одно сомнение. Мы рассмотрели для примера возникновение  запрета на убийство. Но соответствует  ли нарисованная нами картина исторической истине? Мы боимся, что нет; она кажется  просто мыслительным конструктом. Мы изучали  с помощью психоанализа именно этот элемент истории человеческой культуры и, опираясь на результаты своего труда, вынуждены признать, что в действительности было иначе. Чисто рациональные мотивы даже у современного человека мало что могут сделать против его  страстных влечений; насколько же более бессильными они должны были быть у первобытного человека-зверя! Пожалуй, его потомки еще и  сегодня без смущения убивали  бы друг друга, если бы одно из тех кровавых злодеяний — убийство первобытного отца — не вызвало непреодолимой  аффективной реакции, имевшей важнейшие  последствия. От нее происходит запрет: не убивай, в тотемизме касавшийся лишь заменителя отца, позднее распространенный на других, хотя еще и сегодня недействительный в отношении всех без исключения.

Но тот  праотец, как показали разыскания, которые  мне здесь нет надобности повторять, явился первообразом бога, моделью, послужившей  позднейшим поколениям для построения божественного образа. Стало быть, религиозное представление верно, бог действительно участвовал в  создании того запрета, тут действовало  его влияние, а не понимание социальной необходимости. Тогда и приписывание человеческой воли богу вполне оправданно, коль скоро люди знали, что сами насильственно  устранили отца, и в качестве реакции  на свое кощунственное преступление они положили впредь уважать его  волю. Религиозное учение, выходит, сообщает нам историческую истину, конечно, известным образом преображенную  и завуалированную; наше рационалистическое изображение закрывает на нее  глаза.

Мы начинаем замечать тут, что сокровищница религиозных  представлений содержит не только исполнения желаний, но и важные исторические реминисценции. Это взаимодействие прошедшего и  будущего — какою уникальной мощью  должно оно наделять религию! Впрочем, возможно, аналогия поможет нам понять здесь еще и что-то другое. Нехорошо пересаживать понятия далеко от той  почвы, на которой они выросли, однако мы должны сформулировать подмеченный  нами параллелизм. О человеческом ребенке  нам известно, что он не может  успешно проделать путь своего культурного  развития, если не пройдет через  фазу невроза, у одних более, у  других менее отчетливую. Это происходит оттого, что ребенок не может подавить рациональной работой духа многочисленные позывы влечений, в будущем нереализуемых, но должен обуздывать их актами вытеснения, за которыми, как правило, стоит мотив  страха. В своем большинстве эти  детские неврозы спонтанно преодолеваются по мере роста, такова в особенности  судьба детских навязчивых неврозов.Расчисткой остальных потом приходится еще  заниматься психоанализу. Точно таким  же образом следовало бы предположить, что человечество как целое в  своем многовековом развитии впадает  в состояния, аналогичные неврозам, причем по тем же самым причинам, а именно потому, что в эпохи  невежества и интеллектуальной немощи оно добилось необходимого для человеческого  общежития отказа от влечений за счет чисто аффективных усилий. Последствия  происшедших в доисторическое время  процессов, подобных вытеснительным, потом  долгое время еще преследуют культуру. Религию в таком случае можно  было бы считать общечеловеческим навязчивым неврозом, который, подобно соответствующему детскому неврозу, коренится в Эдиповом комплексе, в амбивалентном отношении  к отцу. В соответствии с этим пониманием можно было бы прогнозировать, что отход от религии неизбежно  совершится с фатальной неумолимостью  процесса роста, причем сейчас мы находимся  как раз в середине этой фазы развития.