З. Фрейд "Будущее одной иллюзии"

Мера  интериоризации предписаний культуры — популярно и ненаучно выражаясь, нравственный уровень ее участников,—  не единственное духовное благо, которое  надо принимать в расчет при оценке культуры. У нее есть и другое богатство — идеалы и творения искусства, то есть виды удовлетворения, доставляемые теми и другими.

Мы слишком  склонны причислять идеалы той или  иной культуры — то есть ее оценку того, что следует считать высшим и  наиболее престижным достижением —  к ее психологическому достоянию. При  первом приближении кажется, будто  этими идеалами определяются успехи культуры; реальная зависимость может  быть, однако, иной:

идеалы  формируются после первых успехов, которым способствует взаимодействие внутренних задатков с внешними обстоятельствами, и эти первые успехи фиксируются  в идеале, зовущем к их повторению. Удовлетворение, которое идеал дарит  участникам культуры, имеет тем самым  нарциссическую природу, оно покоится на гордости от уже достигнутых успехов. Для своей полноты оно требует  сравнения с другими культурами, ринувшимися к другим достижениям  и сформировавшими другие идеалы. В силу таких различий каждая культура присваивает себе право презирать  другие. Таким путем культурные идеалы становятся поводом к размежеванию и вражде между различными культурными  регионами, что всего отчетливее наблюдается между нациями.

Нарциссическое  самодовольство собственным идеалом  тоже относится к тем силам, которые  успешно противодействуют внутри данного  культурного региона разрушительным настроениям. Не только привилегированные  классы, наслаждающиеся благодеяниями  своей культуры, но и угнетенные могут приобщаться к этому  удовлетворению, поскольку даруемое идеалом право презирать чужаков  вознаграждает их за униженность  в своем собственном обществе. Пусть я жалкий, задавленный долгами  и воинской повинностью плебей, но зато я римлянин, имею свою долю в  общей задаче покорять другие народы и предписывать им законы. Такая  идентификация угнетенных с классом  своих правителей и эксплуататоров есть опять же лишь частичка более  широкой картины. С другой стороны, угнетаемые могут быть аффективно привязаны  к угнетателям, видеть в своих  господах, вопреки всей враждебности, воплощение собственных идеалов. Не сложись между ними таких, в сущности, взаимно удовлетворяющих отношений, оставалось бы непонятным, почему столь  многие культуры, несмотря на оправданную  враждебность к ним больших человеческих масс, продержались столь долгое время.

Другого рода удовлетворение доставляет представителям того или иного культурного региона  искусство, правда, как правило, недоступное  массам, занятым изнурительным трудом и не получившим индивидуального  воспитания. Искусство, как мы давно  уже убедились, дает эрзац удовлетворения, компенсирующий древнейшие, до сих  пор глубочайшим образом переживаемые культурные запреты, и тем самым  как ничто другое примиряет с  принесенными им жертвами. Кроме того, художественные создания, давая повод  к совместному переживанию высоко ценимых ощущений, вызывают чувства  идентификации, в которых так  остро нуждается всякий культурный круг; служат они также и нарциссическому  удовлетворению, когда изображают достижения данной культуры, впечатляющим образом  напоминают о ее идеалах.

Самая, может быть, важная часть психического инвентаря культуры до сих пор  еще не упоминалась. Это ее, в широчайшем смысле, религиозные представления, иными словами,— как нам предстоит  обосновать ниже — ее иллюзии.

В чем  заключена особая ценность религиозных  представлений? Мы говорили о враждебности к культуре, следствии гнета этой последней, требуемого ею отказа от влечений. Если вообразить, что ее запреты  сняты и что отныне всякий вправе избирать своим сексуальным объектом любую женщину, какая ему нравится, вправе убить любого, кто соперничает  с ним за женщину или вообще встает на его пути, может взять  у другого что угодно из его  имущества, не спрашивая разрешения,—  какая красота, какой вереницей  удовлетворении стала бы тогда жизнь! Правда, мы сразу натыкаемся на следующее  затруднение. Каждый другой имеет в  точности те же желания, что я, и будет  обращаться со мной не более любезным образом, чем я с ним. По существу, только один-единственный человек может  поэтому стать безгранично счастливым за счет снятия всех культурных ограничений  — тиран, диктатор, захвативший в  свои руки все средства власти; и  даже он имеет все основания желать, чтобы другие соблюдали по крайней  мере одну культурную заповедь: не убивай.

Но как  неблагодарно, как, в общем, близоруко  стремиться к отмене культуры! Тогда  нашей единственной участью окажется природное состояние, а его перенести  гораздо тяжелей. Правда, природа  не требовала бы от нас никакого ограничения влечений, она дала бы нам свободу действий, однако у  нее есть свой особо действенный  способ нас ограничить, она нас  губит, холодно, жестоко и, как нам  кажется, бездумно, причем, пожалуй, как  раз по случаю удовлетворения нами своих влечений. Именно из-за опасностей, которыми нам грозит природа, мы ведь и объединились и создали культуру, которая, среди прочего, призвана сделать  возможной нашу общественную жизнь. В конце концов, главная задача культуры, ее подлинное обоснование  — защита нас от природы.

Известно, что во многих отношениях она уже  и теперь сносно справляется со своей  задачей, а со временем, надо думать, будет делать это еще лучше. Но ни один человек не обманывается настолько, чтобы верить, будто природа уже  теперь покорена; мало кто смеет  надеяться, что она в один прекрасный день вполне покорится человеку. Перед  нами стихии, как бы насмехающиеся  над каждым человеческим усилием, земля, которая дрожит, расседается, хоронит  все человеческое и труд человека, вода, которая в своем разгуле  все заливает и затопляет, буря, которая  все сметает, перед нами болезни, в которых мы лишь совсем недавно  опознали нападение других живых  существ, наконец, мучительная загадка  смерти, против которой до сих пор  не найдено никакого снадобья и, наверное, никогда не будет найдено. Природа  противостоит нам всей своей мощью, величественная, жестокая, неумолимая, колет нам глаза нашей слабостью  и беспомощностью, от которых мы думали было избавиться посредством  своего культурного труда. К немногим радующим и возвышающим зрелищам, какие может явить человечество, относятся случаи, когда оно перед  лицом стихийного бедствия забывает о своем разброде, о всех внутренних трудностях своей культуры, о вражде и вспоминает о великой общей  задаче самосохранения в борьбе против подавляющей мощи природы.

Как для  человечества в целом, так и для  одиночки жизнь труднопереносима. Какую-то долю лишений накладывает на него культура, в которой он участвует, какую-то меру страдания готовят  ему другие люди, либо вопреки предписаниям культуры, либо по вине несовершенств  этой культуры. Добавьте сюда ущерб, который  наносит ему непокоренная природа,—  он называет это роком. Последствием такого положения его дел должны были бы быть постоянная грызущая тревога  и тяжелая обида от оскорбления  чувств естественного нарциссизма. Как одиночка реагирует на ущерб, наносимый ему культурой и  другими, мы уже знаем: он накапливает  в себе соответствующую меру сопротивления  институтам своей культуры, меру враждебности к культуре. А как он обороняется  против гигантской мощи природы, судьбы, которые грозят ему, как всем и  каждому?

Культура  облегчает ему здесь задачу, она  старается в одинаковой мере за всех; примечательно, что, пожалуй, все культуры делают в этом отношении одно и  то же. Они никогда не дают себе передышки  в выполнении своей задачи — защитить человека от природы, они только продолжают свою работу другими средствами. Задача здесь троякая, грубо задетое самолюбие человека требует утешения; мир и жизнь должны быть представлены не ужасными, а кроме того, просит какого-то ответа человеческая любознательность, движимая, конечно, сильнейшим практическим интересом.

Самым первым шагом достигается уже  очень многое. И этот первый шаг—очеловечение природы. С безличными силами и судьбой  не вступишь в контакт, они остаются вечно чужды нам. Но если в стихиях  бушуют страсти, как в твоей собственной  душе, если даже смерть не стихийна, а  представляет собою насильственное деяние злой воли, если повсюду в  природе тебя окружают существа, известные  тебе из опыта твоего собственного общества, то ты облегченно вздыхаешь, чувствуешь себя как дома среди жути, можешь психически обрабатывать свой безрассудный страх. Ты, может быть, еще беззащитен, но уже не беспомощно парализован, ты способен по крайней  мере реагировать, а может быть, ты даже и не беззащитен, ведь почему бы не ввести в действие против сверхчеловеческих  насильников, то есть сил внешней  природы, те же средства, к которым  мы прибегаем в своем обществе; почему бы не попытаться заклясть их, умилостивить, подкупить, отняв у них путем  такого воздействия какую-то часть  их могущества. Такая замена естествознания психологией не только дает мгновенное облегчение, она указывает и путь дальнейшего овладения ситуацией.

Ибо ситуация эта, по существу, не нова, у нее есть инфантильный прообраз, она, собственно, лишь продолжение более ранней ситуации. Ведь в такой же беспомощности  человек когда-то уже находился  маленьким ребенком перед лицом  родительской пары, не без оснований  внушавшей ребенку страх, особенно отец, на которого при всем том можно  было, однако, рассчитывать, ища защиты от известных в том возрасте опасностей. Так что всего проще было приравнять друг к другу обе ситуации. Да и желание, как в сновидении, сыграло  тут свою роль. Спящего посещает предчувствие смерти, хочет загнать  его в могилу, но работа сна умело  выбирает условие, при котором это  страшное событие превращается в  исполнение желания: спящий видит себя в старой этрусской гробнице, куда он радостно спустился для удовлетворения своих археологических интересов. Сходным образом человек делает силы природы не просто человекообразными  существами, с которыми он может  общаться как с равными,— это  и не отвечало бы подавляющему впечатлению  от них, а придает им характер отца, превращает их в богов, следуя при  этом не только инфантильному, но, как  я пытался показать, также и  филогенетическому прообразу .

Со временем делаются первые наблюдения относительно упорядоченности и закономерности природных явлений, силы природы  утрачивают поэтому свои человеческие черты. Но беспомощность человека остается, а с нею тоска по отцу и боги. Боги сохраняют свою троякую задачу: нейтрализуют ужас перед природой, примиряют с грозным роком, выступающим  прежде всего в образе смерти, и  вознаграждают за страдания и  лишения, выпадающие на долю человека в культурном сообществе.

Но постепенно акцент внутри этих функций богов  смещается. Люди замечают, что природные  явления, следуя внутренней необходимости, происходят сами собой; боги, разумеется, господа природы, они ее устроили и могут теперь заняться самими собой. Лишь от случая к случаю посредством  так называемых чудес они вмешиваются  в ее ход как бы для того, чтобы  заверить, что они ничего не уступили из своей первоначальной сферы господства. Что касается повелений рока, то неприятная догадка: неведению и  беспомощности рода человеческого  тут ничем не поможешь,— остается в силе. Боги здесь отказывают раньше всего; если они сами хозяева рока, то их решения приходится назвать  непостижимыми; одареннейшему народу древности брезжит понимание  того, что “Мойра” (богиня судьбы в  греческой мифологии) стоит над  богами и что боги сами имеют свои судьбы. И чем более самостоятельной  оказывается природа, чем дальше отстраняются от нее боги, тем напряженнее  все ожидания сосредоточиваются  на третьей отведенной им функции, тем  в большей мере нравственность становится их подлинной сферой. Задача бога теперь состоит в том, чтобы компенсировать дефекты культуры и наносимый ею вред, вести счет страданиям, которые люди причиняют друг другу в совместной жизни, следить за исполнением предписаний культуры, которым люди так плохо подчиняются. Самим предписаниям культуры приписывается божественное происхождение, они поднимаются над человеческим обществом, распространяются на природу и историю мира.

Так создается  арсенал представлений, порожденных  потребностью сделать человеческую беспомощность легче переносимой, выстроенных из материала воспоминаний о беспомощности собственного детства  и детства человеческого рода. Ясно видно, что такое приобретение ограждает человека в двух направлениях — против опасностей природы и  рока и против травм, причиняемых  самим человеческим обществом. Общий  смысл всего таков: жизнь в  нашем мире служит какой-то высшей цели, которая, правда, нелегко поддается  разгадке, но, несомненно, подразумевает  совершенствование человеческого  существа. По-видимому, объектом этого  облагорожения и возвышения должно быть духовное начало в человеке —  душа, которая с течением времени  так медленно и трудно отделилась от тела. Все совершающееся в земном мире есть исполнение намерений какого-то непостижимого для нас ума, который  пусть трудными для понимания  путями и маневрами, но в конце  концов направит все к благу, то есть к радостному для нас исходу. За каждым из нас присматривает благое, лишь кажущееся строгим провидение, которое не позволит, чтобы мы стали  игральным мячом сверхмощных  и беспощадных сил природы; даже смерть есть вовсе не уничтожение, не возвращение к неорганической безжизненности, но начало нового вида существования, ведущего по пути высшего развития. И, с другой стороны, те же нравственные законы, которые установлены нашими культурами, царят над всеми событиями  в мире, разве что всевышняя  инстанция, вершащая суд, следит за их исполнением с несравненно большей  властностью и последовательностью, чем земные власти. Всякое добро  в конечном счете по заслугам вознаграждается, всякое зло карается, если не в этой форме жизни, то в последующих  существованиях, начинающихся после  смерти. Таким образом, все ужасы, страдания и трудности жизни  предназначены к искуплению; жизнь  после смерти, которая продолжает нашу земную жизнь так же, как  невидимая часть спектра примыкает  к видимой, принесет исполнение всего, чего мы здесь, может быть, не дождались. И неприступная мудрость, управляющая  этим процессом, всеблагость, в нем  выражающаяся, справедливость, берущая  в нем верх,— все это черты  божественных существ, создавших нас  и мир в целом. Или скорее единого  божественного существа, которое  в нашей культуре сосредоточило  в себе всех богов архаических  эпох. Народ, которому впервые удалось  такое соединение всех божественных свойств в одном лице, немало гордился этим шагом вперед. Он вышелушил  отцовское ядро, которое с самого начала скрывалось за всяким образом  бога; по существу это был возврат  к историческим началам идеи бога. Теперь, когда бог стал единственным, отношение к нему снова смогло обрести интимность и напряженность  детского отношения к отцу. Коль скоро для божественного отца люди сделали так много, им хотелось получить взамен и вознаграждение, по крайней мере стать его единственным любимым ребенком, избранным народом. Намного позднее благочестивая  Америка выдвинет притязание быть God's own country, “собственной страной бога”, и это опять же верно в отношении  одной из форм поклонения человечества божеству.