М. Вебер "Политика как призвание и профессия"

 Начиная  с восьмидесятых годов, буржуазные  партии полностью превратились  в корпорации уважаемых людей.  Правда, время от времени они  должны были в рекламных целях  привлекать умы, стоящие вне  партий, чтобы потом иметь возможность  сказать: «В наших рядах есть  такие-то и такие-то имена». Но  именно их-то они и старались  по возможности не допустить  к участию в выборах, и не  получалось это лишь там, где  указанные лица действовали жестко.

 Тот же  дух господствовал и в парламенте. Наши парламентские партии были  и остаются корпорациями. Каждая  речь, произносимая на заседании  Рейхстага, предварительно целиком  подвергалась партийному рецензированию. Это можно заметить по ее  неслыханной скуке. Получить слово  мог лишь тот, кто был заявлен  в качестве оратора. Вряд ли  можно придумать более глубокую  противоположность английским, а  также (по совершенно противоположным  причинам) французским парламентским  традициям. 

 Вследствие  катастрофы, которую обыкновенно  именуют революцией, сейчас, может  быть, совершается некое преобразование. Но «может быть» не значит  «определенно». Прежде всего,  появились ростки новых типов  партийного аппарата. Во-первых, аппарат  любителей-дилетантов. Особенно часто  он представлен студентами различных  высших школ, которые говорят  какому-нибудь человеку, вменяя ему  качества вождя: мы хотим выполнять  нужную для вас работу, изложите, что мы должны делать. Во-вторых, аппарат деловых людей. Случалось  так, что люди приходили к  какому-нибудь человеку, в котором  они усматривали качества вождя,  и предлагали ему взять на  себя вербовку избирателей в  обмен на твердую сумму за  каждый голос. Если бы вы  попросили меня честно ответить, какой из этих двух аппаратов  я бы посчитал более надежным  с сугубо технически-политической  точки зрения, то я. видимо, предпочел  бы второй его вариант. Однако  и тот, и другой были всего  лишь быстро всплывающими пузырями, которые тут же снова исчезали. Существующий аппарат произвел  перегруппировку, продолжая работать. Все эти явления были всего  лишь симптомами того, что новые  виды партийного аппарата, быть  может, и возникли, если бы только  в наличии имелись вожди. Однако  их выдвижение исключалось уже  техническим своеобра-  зием системы пропорционального избирательного права. Появлялся — и тут же снова исчезал — только один-другой уличный диктатор. И только свита уличной диктатуры организована прочной дисциплиной — отсюда и власть этих исчезающих меньшинств.

 Предположим,  дело приняло бы иной оборот. Тогда, в соответствии со сказанным  выше, следует подчеркнуть: руководство  партиями со стороны плебисцитарных  вождей обусловливает «обездушивание» свиты, ее, можно было бы сказать, духовную пролетаризацию. Чтобы подойти вождю в качестве аппарата, свита должна слепо повиноваться, быть машиной по-американски, без помех, вызываемых тщеславием уважаемых людей, или претензий, как следствий собственных взглядов. Избрание Линкольна стало возможным лишь благодаря такой специфике партийной организации, а в случае с Гладстоном, как уже говорилось, то же самое произошло в Cauclis'e. Вот та цена, которую приходится платить за руководство вождя. Но выбирать можно только между вождистской демократией с «машиной» и демократией, лишенной вождей, то есть господством «профессиональных политиков» без призвания, без внутренних, харизматических качеств, которые и делают человека вождем. Последнее же предвещает то, что нынешняя партийная фронда обычно называет господством «клики». Пока что мы в Германии только это последнее и имеем. А благоприятной предпосылкой продолжения того же и в будущем, по меньшей мере в Рейхе, является, во-первых, то, что Бундесрат, видимо, возродится и с необходимостью начнет ограничивать власть Рейхстага, а тем самым и его значение как места отбора вождей. Далее: пропорциональное избирательное право в его нынешней форме—типичное явление для демократии, лишенной вождей, не только потому что оно способствует закулисным местническим сделкам уважаемых людей, но и потому, что впоследствии дает союзам претендентов возможность настоять на занесении своих чиновников в списки и таким образом создать неполитический парламент, в котором нет места подлинным вождям. Единственной отдушиной для потребности в вожде мог бы стать рейхс-президент, если избирать его будет не парламент, а плебисцит. Проверка на деле могла бы стать основой для возникновения и отбора вождей, прежде всего если бы в крупных общинах, как, например, в Соединенных

 Штатах, везде, где хотели серьезно  взяться за коррупцию, на поверхность  всплывал плебисцитарный городской  диктатор с правом самостоятельно  подбирать себе бюро. Это обусловило  бы приспособление партийной  организации к такого рода  выборам. Но из-за сугубо мелкобуржуазной  враждебности к вождям со стороны  всех партий, включая прежде всего  социал-демократию, будущие способы  формирования партий, а тем самым  и все эти возможности еще  покрыты мраком неизвестности. 

 И потому  сегодня совершенно неясно, какую  внешнюю форму примет предприятие  политики как «профессии», а  потому — еще менее известно, где открываются шансы для  политически одаренных людей  заняться решением удовлетворительной  для них политической задачи. У того, кого имущественное положение  вынуждает жить «за счет» политики, всегда, пожалуй, будет такая альтернатива: журналистика или пост партийного  чиновника как типичные прямые  пути; или же альтернатива, связанная  с представительством интересов:  в профсоюзе, торговой палате, сельскохозяйственной палате, ремесленной  палате, палате по вопросам труда,  союзах работодателей и т. д., или же подходящие посты в  коммунальном управлении. Ничего  больше о внешней стороне данного  предмета сказать нельзя, кроме  того лишь, что партийный чиновник, как и журналист, имеет скверную  репутацию «деклассированного».  Увы, если прямо этого им  и не скажут, все равно у  них будет гудеть в ушах: «продажный  писатель», «наемный оратор»;  тот, кто внутренне безоружен  против такого к себе отношения  и неспособен самому себе дать  правильный ответ, тот пусть  лучше подальше держится от  подобной карьеры, ибо, во всяком  случае, этот путь, наряду с тяжкими  искушениями, может принести постоянные  разочарования. 

 Так какие  же внутренние радости может  предложить карьера «политика»  и какие личные предпосылки  для этого она предполагает  в том, кто ступает на данный  путь?

 Прежде  всего, она дает чувство власти. Даже на формально скромных  должностях сознание влияния  на людей, участия во власти  над ними, но в первую очередь  — чувство того, что и ты  держишь в руках нерв исторически  важного процесса, — способно  поднять профессионального политика  выше уровня повседневности. Однако  здесь перед ним встает вопрос: какие его качества дают  ему  надежду справиться с властью  (как бы узко она ни была  очерчена в каждом отдельном  случае) и, следовательно, с той  ответственностью, которую она на  него возлагает? Тем самым мы  вступаем в сферу этических  вопросов; ибо именно к ним  относится вопрос, каким надо  быть человеку, дабы ему позволительно  было возложить руку на спицы  колеса истории. 

 Можно  сказать, что в основном три  качества являются для политика  решающими: страсть, чувство ответственности,  глазомер. Страсть — в смысле  ориентации на существо дела (Sachlichkeit): страстной самоотдачи «делу», тому богу или демону, который этим делом повелевает. Не в смысле того внутреннего образа действий, который мой покойный друг Георг Зиммель обычно называл «стерильной возбужденностью», свойственной определенному типу прежде всего русских интеллектуалов (но отнюдь не всем из них!), и который ныне играет столь заметную роль и у наших интеллектуалов в этом карнавале, украшенном гордым именем «революции»: утекающая в пустоту «романтика интеллектуально занимательного» без всякого делового чувства ответственности, Ибо одной только страсти, сколь бы подлинной она ни казалась, еще, конечно, недостаточно. Она не сделает вас политиком, если, являясь служением «делу», не сделает ответственность именно перед этим делом главной путеводной звездой вашей деятельности. А для этого — в том-то и состоит решающее психологическое качество политика — требуется глазомер, способность с внутренней собранностью и спокойствием поддаться воздействию реальностей, иными словами, требуется дистанция по отношению к вещам и людям. «Отсутствие дистанции», только как таковое, — один из смертных грехов всякого политика, — и есть одно из тех качеств, которые воспитывают у нынешней интеллектуальной молодежи, обрекая ее тем самым на неспособность к политике. Ибо проблема в том и состоит: как можно втиснуть в одну и ту же душу и жаркую страсть, и холодный глазомер? Политика «делается» головой, а не какими-нибудь другими частями тела или души. И все же самоотдача политике, если это не фривольная интеллектуальная игра, но подлинное человеческое деяние, должна быть рождена и вскормлена только страстью. Но полное обуздание души, отличающее страстного политика и разводящее его со «стерильно возбуж-  денным» политическим дилетантом, возможно лишь благодаря привычке к дистанции — в любом смысле слова. «Сила» политической «личности» в первую очередь означает наличие у нее этих качеств.

 И потому  политик ежедневно и ежечасно  должен одолевать в себе совершенно  тривиального, слишком «человеческого»  врага: обыкновеннейшее тщеславие,  смертного врага всякой самоотдачи  делу и всякой дистанции, что  в данном случае значит: дистанции  по отношению к самому себе.

 Тщеславие  есть свойство весьма распространенное, от которого не свободен, пожалуй,  никто. А в академических и  ученых кругах — это род  профессионального заболевания.  Но как раз что касается  ученого, то данное свойство, как  бы антипатично оно ни проявлялось,  относительно безобидно в том  смысле, что, как правило, оно  не является помехой научному  предприятию. Совершенно иначе  обстоит дело с политиком. Он  трудится со стремлением к  власти как необходимому средству. Поэтому «инстинкт власти», как  это обычно называют, действительно  относится к нормальным качествам  политика. Грех против святого  духа его призвания начинается  там, где стремление к власти  становится неделовым (unsachlich), предметом сугубо личного самоопьянения, вместо того чтобы служить исключительно «делу». Ибо в конечном счете в сфере политики есть лишь два рода смертных грехов: уход от существа дела (Unsach-lichkeit) и — что часто, но не всегда то же самое — безответственность. Тщеславие, то есть потребность по возможности часто самому появляться на переднем плане, сильнее всего вводит политика в искушение совершить один из этих грехов или оба сразу. Чем больше вынужден демагог считаться с «эффектом», тем больше для него именно поэтому опасность стать фигляром или не принимать всерьез ответственности за последствия своих действий и интересоваться лишь произведенным «впечатлением». Его неделовитость навязывает ему стремление к блестящей видимости власти, а не к действительной власти, а его безответственность ведет к наслаждению властью как таковой, вне содержательной цели. Ибо хотя или, точнее, именно потому, что власть есть необходимое средство, а стремление к власти есть поэтому одна из движущих сил всякой политики, нет более пагубного искажения политической силы,  чем бахвальство выскочки властью и тщеславное самолюбование чувством власти, вообще всякое поклонение власти только как таковой. «Политик одной только власти», культ которого ревностно стремятся создать и у нас, способен на мощное воздействие, но фактически его действие уходит в пустоту и бессмысленность. И здесь критики «политики власти» совершенно правы. Внезапные внутренние катастрофы типичных носителей подоб­ного убеждения показали нам, какая внутренняя слабость и бессилие скрываются за столь хвастливым, но совершенно пустым жестом. Это — продукт в высшей степени жалкого и поверхностного чванства в отношении смысла человеческой деятельности, каковое полностью чужеродно знанию о трагизме, с которым в действительности сплетены все деяния, и в особенности — деяния политические.

 Исключительно  верно именно то, и это основной  факт всей истории (более подробное  обоснование здесь невозможно), что  конечный результат политической  деятельности часто, нет —  пожалуй, даже регулярно оказывался  в совершенно неадекватном, часто  прямо-таки парадоксальном отношении  к ее изначальному смыслу. Но  если деятельность должна иметь  внутреннюю опору, нельзя, чтобы  этот смысл — служение делу  — отсутствовал. Как должно выглядеть  то дело, служа которому, политик  стремится к власти и употребляет  власть, — это вопрос веры. Он  может служить целям национальным  или общечеловеческим, социальным  и этическим или культурным, внутримирским или религиозным, он может опираться на глубокую веру в «прогресс» — все равно в каком смысле — или же холодно отвергать этот сорт веры, он может притязать на служение «идее» или же намереваться служить внешним целям повседневной жизни, принципиально отклоняя вышеуказанное притязание, — но какая-либо вера должна быть в наличии всегда. Иначе — и это совершенно правильно — проклятие ничтожества твари тяготеет и над самыми, по видимости мощными, политическими успехами.

 Сказанное  означает, что мы уже перешли  к обсуждению последней из  занимающих нас сегодня проблем:  проблемы этоса политики как «дела». Какому профессиональному призванию может удовлетворить она сама, совершенно независимо от ее целей, в рамках совокупной нравственной экономики ведения жизни? Каково,  так сказать, то этические место, откуда она родом? Здесь, конечно, сталкиваются друг с другом последние мировоззрения, между которыми следует в конечном счете совершить выбор. Итак, давайте энергично возьмемся за проблему, поднятую недавно опять, по моему мнению, совершенно превратным образом.

 Однако  избавимся прежде от одной  совершенно тривиальной фальсификации.  А именно, этика может сначала  выступать в роли в высшей  степени фатальной для нравственности. Приведем примеры. Редко можно  обнаружить, чтобы мужчина, отвращая  свою любовь от одной женщины  и обращая ее на другую, не  чувствовал бы потребности оправдаться  перед самим собой, говоря: «она  была недостойна моей любви», или: «она меня разочаровала»,  либо же приводя какие бы  то ни было другие «основания».  Неблагородство присочиняет себе  «законное оправдание» («Legitirnitat») для простой ситуации: он больше не любит ее, и женщина должна это вынести; это «законное оправдание», в силу которого мужчина притязает на некое право и, помимо несчастья, жаждет свалить на женщину еще и неправоту, с глубоким неблагородством присочиняется. Точно так же действует и удачливый эротический конкурент: противник должен быть никчемнейшим, иначе бы он не был побежден. Но очевидно, что и после любой победо­носной для кого-то войны дело обстоит таким же образом, когда победитель с недостойным упрямством высказывает претензию: я победил, ибо я был прав. Или если кого-то среди ужасов войны постигает душевный крах, и он, вместо того чтобы просто сказать, что всего этого было уж слишком много, чувствует ныне потребность оправдать перед самим собой свою усталость от войны и совершает подмену: я потому не мог этого вынести, что вынужден был сражаться за безнравственное дело. И так же обстоит дело с побежденными в войне. Вместо того чтобы — там, где сама структура общества породила войну, — как старые бабы, искать после войны «виновного», следовало бы по-мужски сурово сказать врагу: «Мы проиграли войну — вы ее выиграли. С этим теперь все решено: давайте же поговорим о том, какие из этого нужно сделать выводы в соответствии с теми деловыми интересами, которые были задействованы, и — самое главное — ввиду той ответственности перед будущим, которая тяготеет прежде всего над победителем». Все остальное недостойно, и за это придется поплатиться. Нация простит ущемление ее интересов, но не оскорбление ее чести, в особенности если оскорбляют ее прямо-таки поповским упрямством. Каждый новый документ, появляющийся на свет спустя десятилетия, приводит к тому, что с новой силой раздаются недостойные вопли, разгораются ненависть и гнев. И это вместо того, чтобы окончание войны похоронило ее по меньшей мере в нравственном смысле. Такое возможно лишь благодаря ориентации на дело и благородству, но прежде всего лишь благодаря достоинству. Но никогда это не будет возможно благодаря «этике», которая в действительности означает унизительное состояние обеих сторон. Вместо того чтобы заботиться о том, что касается политика: о будущем и ответственности перед ним, этика занимается политически стерильными — в силу своей неразрешимости — вопросами вины в прошлом. Если и есть какая-либо политическая вина, то она именно в этом-то и состоит. Кроме того, в данном случае упускается из виду неизбежная фальсификация всей проблемы весьма материальными интересами: заинтересованностью победителя в наибольшем выигрыше — моральном и материальном — и надеждами побежденного выторговать себе преимущества признаниями вины: если и есть здесь нечто «подлое», то именно это, а это — следствие данного способа использования «этики» как средства упрямо утверждать свою правоту.