Современные дискуссии о предмете и структуре философии

Таким образом, «умение» человека не просто состоит в его  способности что-то совершать со знанием дела; оно включает в себя и то обстоятельство, что он имеет  в своем распоряжении определенные принципы. «Врожденная способность» мышления «репрезентируется» — ибо  Хомский не дуалист — «неким пока еще неизвестным способом в мозге», создавая абстрактную когнитивную  структуру, которая затем включается в «систему способностей к действию и интерпретации». Изучать «умение» — значит изучать весь этот набор  ментальных структур и ментальных процессов. Подобно Леви-Строссу, Хомский признает то, что Леви-Стросс называет «переработками сознанием данностей на уровне бессознательного мышления». Лингвистическая теория призвана раскрыть эти переработки. Язык, как полагал Лейбниц, — это  «зеркало ума»; лингвистическая теория, будучи теорией человеческого мышления, составляет раздел когнитивной, а не социальной психологии, как полагал Соссюр¹⁴ .

Должны ли мы отсюда предположить, что английский ребенок  специально «приспособлен» для обучения английскому языку, а французский  ребенок — французскому? Очевидно, что нет; английский ребенок, воспитывавшийся  во Франции, будет прекрасно говорить по-французски, а не по-английски. «Умение» ребенка, по Хомскому, универсально; он рождается способным научиться  говорить по-английски, по-французски или по-китайски, если будет воспитан в соответствующем обществе. Однако, если мы предполагаем, что при рождении он обладает «универсальной грамматикой», такая грамматика, чтобы вообще быть грамматикой, должна иметь ограничения, исключающие определенные грамматики как невозможные для человека. «Ребенок не может знать при рождении, — пишет поэтому Хомский в  работе «Язык и мышление», — какому языку ему придется научиться, но он должен знать, что грамматика этого  языка должна иметь определенную форму, исключающую многие мыслимые языки». Наделенный таким «неявным знанием», он отбирает «допустимую» гипотезу о грамматике используемого им языка. Корректируя свою гипотезу в свете  получаемого опыта, он в конце  концов овладевает «знанием своего языка» в том смысле, что способен отвергать  некоторый свой лингвистический  опыт как «несовершенный и девиантный», т.е. как грамматически неправильное исполнение. Этот анализ, признает Хомский, получает наибольшее подтверждение  в случае _________________________________________________________________14 Как и следовало ожидать, критики не оставили без внимания обращение Хомского к идее врожденности — философские теории умирают, с тем чтобы через приличный промежуток времени заново в чем-то воплотиться. См. дискуссию между Н.Гудменом и Х.Патнэмом в «Synthese»                          фонологии. Хотя физически возможны другие звуки, во всех языках, казалось бы, используется некое подмножество ограниченного множества звуков. Разве не мог бы существовать язык, содержащий другие звуки? Согласно Хомскому, если бы он существовал, мы не смогли бы научиться ему с той легкостью, с какой мы сейчас овладеваем своим собственным языком. Точно так же, считает он, мы приспособлены научиться любому правилу из множества синтаксических и семантических правил, но только если оно является элементом указанного множества.

Лингвистические теории Хомского претерпели немало изменений  со времени их создания, прежде чем  составили «революцию в лингвистике». Сейчас они, как иногда утверждают, «в полном беспорядке». Это нисколько  не обескураживает Хомского; «незрелая  наука», по его мнению, непременно переживает подобные стремительные изменения, затрагивающие даже ее самые общие  принципы. Но он продолжает сохранять  верность фундаментальным принципам  своей лингвистики, а именно что  грамматика — это не просто описательная, а объяснительная наука, что заниматься ею — значит изучать «умение», а  не «исполнение», что психология в  эмпиристском духе не способна объяснить, как ребенок научается своему первому языку, что лингвистическая  теория дает главный ключ к пониманию  мышления. Именно благодаря своей  резкой критике эмпиризма и использованию  кантианских по духу понятий врожденных ментальных структур, накладывающих  ограничения на возможную форму  наших действий, на их мысленное  оформление, Хомский смог оказать  свое влияние на философию. Так что  его и структуралистов уместно  рассматривать вместе.

Среди многочисленных современных философов, изучавших  взаимосвязь между истиной, языком и реальностью, особенно заслуживает внимания благодаря своей оригинальности и влиятельности — англичанин Майкл Даммит. Не будь это так, он имел бы, хотя и по разным причинам, повод для оправдания. В течение какого-то времени он писал мало; его оксфордские друзья стали уже опасаться, что он так никогда и не напишет тех значительных трудов, которых они от него ждали. Когда же он написал их, то ими оказалась объемистая книга о Фреге с последовавшей за ней еще более объемистой книгой об интерпретации Фреге, которые вместе насчитывали более тысячи страниц и в которых переплетались собственные учения Даммита, критика современников и ответы на критику с их стороны. В целом результат был в высшей степени ошеломляющим. Затем был опубликован большой сборник статей, которые нельзя не учитывать, книга о математическом интуционизме, а в последующем еще несколько очень длинных статей.

Однако ни того, ни другого философа нельзя обойти вниманием. Их творчество, в особенности Дэвидсона, среди всего прочего, является отправной  точкой для исследований плодотворно  работающей группы молодых оксфордских  философов, которые в историко-географическом плане являются преемниками философии «обыденного языка», но которые, резко протестуют против этой философии, что находит отражение и в их интересах, и в стиле их работ. (Они пишут в манере, которая часто бывает ужасно техничной и всегда крайне абстрактной, лишенной каких-либо ссылок на конкретные примеры.) Но эту новую «оксфордскую группу» никоим образом не следует относить к некритичным дэвидсонианцам. Член этой группы Дж.А.Фостер уже в 1976 г. был готов написать, что «проект Дэвидсона лежит в руинах». Но Дэвидсон был тем, кто их вдохновил .

Мышление Дэвидсона  напоминает бесшовное сплетение. Тем  не менее мы можем провести приблизительную  и легко распознаваемую границу  между совокупностью статей, в  которых главный интерес Дэвидсона  связан с психологией  и которые  собраны вместе в книге «Очерки  о действиях и событиях» (1980), и  его статьями по семантической теории, опубликованными в виде «Исследований  по истине и интерпретации» (1984). Давайте  начнем с немного более простых  для изложения психологических  статей.

После неудавшихся  исследований в области экспериментальной  психологии принятия решений, которые  оказали важное негативное влияние  на его мышление, Дэвидсон проявил  интерес к поствитгенштейновской  философской психологии и в особенности  к книге Энском «Интенция». Мы рассмотрим два направления развития мысли  Дэвидсона, представленные в его  психологических трудах и связанные  с его семантикой, которые привели  к созданию онтологии. Первое из этих направлений вырастает из его  отказа рассматривать интенциональное  действие как «возвышающееся над» каузальным уровнем. «Обычное понятие причины, — подытоживает он в своих предварительных  замечаниях, — имеет существенное значение для понимания того, что  значит действовать мотивированно, иметь определенное намерение при  совершении действия, действовать вопреки  своему собственному разумению или  действовать свободно» — хотя именно в данных случаях это понятие  часто отбрасывали как бесполезное.

Здесь перед Дэвидсоном встает проблема, наиболее четко сформулированная им в работе «Ментальные события» (1970): как согласовать два, казалось бы, несовместимых факта: во-первых, тот факт, что человеческие действия, со всей очевидностью, входят составной  частью в устройство природы, «оказывая  каузальное воздействие на внешние  по отношению к ним события  и подвергаясь аналогичному воздействию  с их стороны», и, во-вторых, тот факт, что имеются, как он полагает, «убедительные  доводы против той точки зрения, что мышление, желание и сознательное действие можно, подобно физическим явлениям, подвести под детерминистические законы».

Важно само название этого очерка: «Ментальные события», а не «ментальные состояния» или  «ментальные процессы». С этим связана  вторая тема, проходящая через все  творчество Дэвидсона и состоящая  в том, что для обсуждения в надлежащем ключе каузальности, интенционального действия или психофизической проблемы следует прибегнуть к некоторой онтологии событий. На Дэвидсона оказало особенно сильное влияние учение Энском о том, что одно и то же действие может быть в одном случае описано как интенциональное, а в другом случае — как неинтенциональное; например, я мог бы намеренно написать польское имя и ненамеренно написать его неправильно, не совершая при этом два отдельных действия. Что же на онтологическом уровне влечет за собой эти разные описания? Ответ Дэвидсона: событие. Правда, когда мы говорим о ком-то, что он совершил такое-то действие, мы, как правило, не упоминаем событие. Например, мы говорим: «Брут нанес Цезарю удар ножом», как если бы ничего кроме Брута, Цезаря и акта нанесения удара ножом здесь не предполагалось. Однако подобный анализ, как утверждает Дэвидсон в работе «Логическая форма предложений о действиях» (1967), является ошибочным. Логическая форма такого предложения выглядит примерно так: «Существует событие, которое есть событие нанесения-Брутом-удара-ножом-Цезарю». (В символическом виде это формулируется более аккуратно.)

Чем вызвано такое  решение? Здесь Дэвидсон считает  нужным обратиться к своей семантике. Если мы формулируем утверждения  о действиях как утверждения  о «событиях», нам становится понятно, говорит он, почему имеют место  определенные следствия, которые невыводимы при более традиционных формулировках, например, почему «Брут нанес Цезарю удар ножом в спину» влечет за собой  «Брут нанес Цезарю удар ножом». При традиционной формулировке мы имеем  два отдельных предиката, приписываемых  Бруту: «быть тем, кто ударил Цезаря ножом в спину» и «быть тем, кто ударил Цезаря ножом» — и  при этом у нас нет стандартного способа перейти от первого ко второму. Но если мы предложим в качестве логической формы предложения «Брут  ударил Цезаря ножом в спину» что-то вроде «Существует событие, которое  есть событие нанесения Брутом удара  ножом Цезарю и которое есть событие  нанесения удара в спину Цезаря», то эта формулировка со всей очевидностью влечет за собой свою первую часть. (Для подобных формулировок он использует неизменный критерий: позволяют ли они вывести все возможные  следствия.)

Однако здесь возникает  трудность. На Дэвидсона огромное влияние  оказал Куайн. Он цитирует известное  изречение Куайна: «Нет сущности без  тождества». Если же Дэвидсон собирается включить события в свою онтологию, он должен, при таком подходе, предложить некоторый критерий для установления тождественности события, описанного одним способом, событию, описанному другим способом. В качестве важного  критерия он предлагает следующий: если события имеют одни и те же причины  и одни и те же следствия, они должны быть одним и тем же событием.

На это можно  возразить, что события не относятся  к тому роду вещей, которые могут быть причинами и следствиями. Ибо некоторые философы, например Мэкки, считали, что причины при их надлежащем описании связывают факты, выразимые только в предложениях. Такая позиция, отвечает Дэвидсон в работе «Каузальные отношения» (1967), сразу же приводит к трудностям, как только мы пытаемся охарактеризовать логическую связь, которая имеет место между рассматриваемыми предложениями, ибо оказывается, что эта связь не может быть и одновременно должна быть материальной импликацией. Согласно Дэвидсону, в действительности каузальные отношения как раз и устанавливаются между событиями. Поэтому ничто не мешает утверждать, что мы можем отождествлять два события как одно и то же событие на том основании, что они имеют одни и те же причины и одни и те же следствия.

Дэвидсон не намерен  отрицать то допущение, которое лежит  в основе позиции Мэкки, а именно утверждать, что одно событие выступает  причиной другого, значит утверждать, что между этими двумя событиями  существует законоподобная связь. Однако он добавляет два замечания: во-первых, мы можем знать, что А является причиной В, не зная при этом, какой закон их связывает, и, во-вторых, те описания, которые мы используем, когда говорим о каузальной связи, могут не содержать и, как правило, не содержат в себе связывающий закон. Например, мы можем знать, что Джек сломал ногу, когда упал с лестницы, и согласимся с тем, что имеется законоподобная связь между событием, которое мы описываем как «Джек упал с лестницы», и событием, которое мы описываем как «Джек сломал ногу». И тем не менее не существует строгого закона, гласящего, что если кто-то падает с лестницы, он ломает ногу. Если же мы попытались бы сформулировать такой закон, добавляя все больше и больше подробностей («человек такого-то возраста, упавший с такой-то высоты, под таким-то углом на такой-то пол») мы имели бы в своем распоряжении «закон», который представлял бы собой лишь подробное описание того, что произошло в рассматриваемом случае. Указанное событие необходимо сначала описать в терминах физики, заключает Дэвидсон, прежде чем появится надежда открыть строгий закон, из которого с учетом имеющихся обстоятельств можно дедуцировать перелом ноги.

Обо всем этом надо помнить, чтобы понять крайне необычную защиту Дэвидсоном материализма тождества  и его способ согласования тех  фактов, что ментальное составляет часть природы, подверженную обычным  каузальным воздействиям, и что связи  между ментальными событиями  не являются законоподобными. Как он утверждал в своих ранних статьях, когда мы даем стандартное психологическое  объяснение, мы обычно говорим, что  кто-то совершил такое-то конкретное действие, потому что у него были определенные желания и он придерживался определенных убеждений или мнений. Вместе с  тем, с точки зрения Дэвидсона, это  является и каузальным объяснением. Однако, добавляет он, не существует строгих законов вида: «Всякий  раз, когда кто-то имеет такие-то убеждения, мнения и желания и  когда выполняются такие-то дополнительные условия, он будет действовать таким-то образом». Какое действие совершит человек, будет зависеть не оттого, какого конкретного мнения он придерживается или какое конкретное желание он имеет, а от структуры его убеждений, мнений, желаний, опасений, надежд, ожиданий и т.п. Мы можем выбрать какое-то одно из них, когда, например, в качестве объяснения поступка Тома говорим, что он женился на Мэри, «потому что она богатая». Однако это, полагает Дэвидсон, упрощенный прием.

Психологи давно уже  это осознали. Именно поэтому они  искали альтернативные методы объяснения человеческих действий, используя то идею обусловливания, то, как предлагает Рамсей, готовность человека сделать  ставку на определенные альтернативы. Однако, утверждает Дэвидсон, эти альтернативные формы объяснения будут бесполезны, если мы не рассмотрим их в «контексте согласованных установок» — именно того, что, как предполагается, эти  альтернативные методы делают излишним.

Можно было бы ожидать, что такого рода доводы в итоге  выльются в некоторую разновидность  дуализма, но отнюдь не в то, что Дэвидсон называет «аномальным монизмом». Но именно аномальный монизм приводит Дэвидсона  к выводу, что не существует строгих  законов, связывающих ментальное с  физическим. (Под «ментальным» он имеет  в виду, в отличие от некоторых  сторонников теории тождества, не ощущения и тому подобное, а любое событие, которое, как это было и у Брентано, по существу, содержит в себе пропозициональную  установку — «считать, надеяться, ожидать, опасаться... что...») Ибо если бы существовал закон, утверждающий, что всякий раз, когда в моем мозгу  происходит физическое событие/?, в  моем сознании должно появиться мнение w, то мнение было бы чем-то таким, что  мы могли бы приписывать человеку в том же самом смысле, в каком  мы можем приписывать ему некоторое  физическое свойство. С точки зрения Дэвидсона, мнения не таковы: чтобы  приписать какое-либо мнение человеку, мы должны принять во внимание соображения  когерентности, рациональности и тому подобного, причем в том смысле, в  каком это неприменимо к физическим свойствам.