Современные дискуссии о предмете и структуре философии

Философия, таким образом, одновременно расширяется и сужается; в определенных областях она уступает территорию другим формам исследования, будь то лингвистика или математика, тогда как в иных случаях она  продвигается туда, откуда прежде отступала.

Философия, в отличие  от науки, не является единым интеллектуальным сообществом. И дело не просто в том, что философы, как и ученые, имеют  разную специализацию. Их намного больше разъединяет то, что они имеют  разных философских героев, разные представления о том, в чем  состоит хорошее и плохое философствование. В 1983 г. на Всемирной конференции  по философии в Монреале значительные группы участников все так же не понимали и не хотели понять, чем  занимаются другие группы участников или почему они этим занимаются, даже когда обсуждаемые темы, если судить по одним только заголовкам, представляли общий интерес.

Итак, совершенно очевидно, что за последние десятилетия  произошли большие изменения  на философской арене. Но философия  во многих отношениях остается удивительным подтверждением того известного афоризма, что «чем больше что-то изменяется, тем больше оно остается неизменным». Бесспорно, новшества появляются, и  поднимаются вопросы, которые были бы для Платона непонятными. Вместе с тем при всем значительном усовершенствовании метода и использовании технических  средств, поставляемых логикой и  семантикой, не может не поражать количество усилий, все еще затрачиваемых  философами на решение проблем, которые  впервые были поставлены Платоном, Декартом или Юмом.

Эти два момента  — привычность некоторых поднимаемых  современными философами вопросов и  новая манера их обсуждения — хорошо иллюстрирует следующий конкретный пример. Один из вопросов, серьезно занимавших Платона, состоял в том, чем знание отличается от мнения. Какое-то время казалось, будто философы с удовлетворением признают, что ответ найден, что знание — это разновидность мнения, имеющего две особенности. Во-первых, оно истинно, и, во-вторых, обладатель такого мнения имеет все основания считать, что оно истинно. В 1963 г. Е.Л.Геттьер опубликовал в журнале «Analysis» статью в две с половиной страницы, где в качестве критики указанного способа различения знания и мнения предложил два контрпримера. Первый из них состоит в следующем: представим, что у нас есть все основания считать, что Джонс будет назначен на определенную должность и что у него в кармане лежат десять монет; стало быть, мы определенно имеем все основания считать, что человек с десятью монетами в кармане будет назначен на данную должность. Может так оказаться, что это действительно произойдет, но при этом указанную должность получит другой человек, также имеющий десять монет в кармане. Тогда это означает, что мы не знали, что человек, удовлетворяющий этому описанию, будет назначен на данную должность, хотя у нас были все основания считать, что такой человек будет назначен и он действительно был назначен на эту должность. Крошечная статья Геттьера вызвала сотни откликов — убедительное свидетельство того, что старые вопросы отнюдь не умерли и что сегодня не так уж мало философов, которые, сидя за своими пишущими машинками, только и ждут нового поворота в старом споре, с тем чтобы иметь повод высказаться ².

Возьмем, к примеру, детальное рассмотрение тождества  Дэвидом Виггинсом в его книге  «Сходство и тождество» (1980) ³. Эта книга во многих отношениях являет собой ярчайший пример преобладающего сейчас философского стиля. Тщательно написанный, очень сложный текст подкрепляется множеством примечаний, содержащих пояснения и доводы в защиту выдвигаемых положений, а их дополняют еще тридцать страниц «более длинных комментариев». Формалистический подход, сама манера изложения являются «постфрегевскими», и это наиболее общее определение, которое можно было бы дать философии в 1970-е годы. Однако своими корнями доводы Виггинса уходят в философию Аристотеля и Лейбница — таким образом, для философов, получивших образование в Оксфорде, Аристотель сохраняет свое центральное значение; интерес же к Лейбницу у них более поздний, хотя и довольно широкий.

Свою первую задачу Виггинс видит в опровержении той точки зрения, что тождество  является относительным, что а может быть тождественным Ь в каком-то одном конректном отношении и не быть тождественным ему в другом отношении. Возьмем, к примеру, известную лондонскую достопримечательность — Иглу Клеопатры⁴  и представим себе, что камень, _________________________________________________________________2 Статью Геттьера можно прочесть в сборнике под ред. А.П.Гриф-фитса «Знание и мнение» (Knowledge and Belief I A.P.Griffiths (ed.), 1967), где она помещена в контекст более ранних, начиная с Кука Уилсона, исследований по этой теме.                                                                                                                                       3 Представляет собой более поздний вариант его книги «Тождество ι пространственно-временная непрерывность» (Wiggins D. Identity and Spatio temporal Continuity, 1967).                                                             4 Один из двух египетских обелисков, воздвигнутых ок. 1500 до н.э. в Гелиополе, ныне установлен на набережной Темзы в Лондоне.                                                                                                                                                             из которого она была с самого начала изготовлена, по мере его выветривания постепенно заменяют цементом. В этом случае, с позиции относительного тождества, она тождественна и вместе с тем нетождественна изначально возведенной Игле Клеопатры — в зависимости оттого, рассматриваем ли мы ее как достопримечательность или как каменное сооружение. В противовес любой подобной теории Виггинс утверждает, что для тождества а и Ъ все их свойства должны быть общими, с тем чтобы не возникало вопроса об их тождественности в одном отношении и нетождественности в другом. Все контрпримеры являются кажущимися, ибо, согласно Виггинсу, они основываются или на смешении понятий «тождественный» и «состоящий из», или на «иллюзии обозначения, создаваемой некоторыми обозначающими выражениями».

Теперь мы подошли  к развилке на нашем пути. Мы могли  бы отвести больше места для рассмотрения авторов, которые работают над более известными классическими философскими темами и, что сейчас не редкость, занимаются новым осмыслением кантианских идей. Но, думаю, более целесообразно будет сконцентрировать внимание на теории языка и значения. Ибо именно ей придают принципиальное значение даже тогда, когда для решения какой-либо проблемы в «первой философии» разрабатывают, как это делает Виггинс, новые подходы или же, как это бывает в других случаях, пытаются доказать, что классические проблемы философии не заслуживают серьезного внимания. Возможно, кто-то сочтет, что в этом подчеркнутом внимании к языку нет ничего нового. Разве оксфордские философы «обыденного языка» не старались разрешить вечные философские проблемы, анализируя способы словоупотребления? Однако в семидесятые годы философия обыденного языка приобретала дурную славу — в такой степени, что это позволило одному из оксфордских философов «нового поколения» язвительно охарактеризовать ее как «выдохшуюся и мошенническую». Тем не менее кое-чему все же удалось выжить — так, теорию речевых актов Остина ни в коей мере нельзя считать мертвой, особенно если речь идет о ее усовершенствованных вариантах, разработанных Джоном Серлем и Полом Грайсом. Эти усовершенствованные варианты послужат нам удобным переходом к рассмотрению теории языка.

Свою работу «Речевые акты» (1969) Серль начинает с разъяснения  того, что он занимается философией языка, а не лингвистической философией. Если лингвистическая философия  пыталась разрешить или устранить  классические философские проблемы, уделяя повышенное внимание способам употребления определенных слов, то перед  философией языка стоит задача «дать  проясняющие в философском плане  описания определенных общих черт языка, таких как референция, истина, значение и необходимость». Как бы ни были не согласны в большинстве своем современные «философы языка» с предлагаемыми Серлем методами и выводами, такое описание стоящих перед ними задач они приняли бы. Дурную славу приобрела лингвистическая философия, а не философия языка.

Следует добавить, что  сам Серль не принимал участия  во всеобщих нападках на лингвистическую  философию, к которой он все еще  готов относиться как к «революции в философии». Тем не менее он критикует ее главных представителей на том основании, что, хотя у них, несомненно, «очень тонкое чутье» к  лингвистическим различиям, вместе с тем они очень мало используют или почти не используют «теоретический аппарат» и часто серьезно заблуждаются в своих выводах. Свою собственную  задачу он видит в том, чтобы разработать  этот «теоретический аппарат». С этой целью Серль обращается к теории речевых актов Остина; в отличие  от большинства философов языка, для него отправной точкой служит не слово и не предложение, а производство таких слов и предложений «при совершении речевого акта». Его систематическое  изложение и видоизменение этой теории, увязывание ее с современными дискуссиями привели к тому результату, что именно Серля, а не Остина часто  выбирают в качестве отправной точки  при рассмотрении теории речевых  актов ⁵.

Кроме того, Серль  стремится к «экуменизму». Хотя теорию речевых актов часто воспринимали как соперницу тем теориям  языка, которые обращаются к внутренней структуре предложений, а не к  намерениям и действиям говорящего, эти теории следует, по его мнению, считать дополняющими друг друга. Полная теория языка должна учитывать как  то, что говорящий намеревается совершить, произнося то или иное предложение, так и то, какое значение имеет используемое им предложение. Эта позиция особенно четко проявляется в анализе Серлем предикации. Хотя, в общем мы можем провести различие между «содержанием» и «функцией» речевого акта, например между тем, что я обещаю, и самим фактом моего обещания, однако предикация не определяет собой какую-либо конкретную функцию. Сила предикативных актов всецело обусловливается характером того конкретного иллокутивного акта, в ходе которого осуществляется предикация. Это позволило его критикам утверждать, что самое главное — это правильно установить, как определяется значение этого общего предикативного содержания. Иллокутивная сила, по их мнению, — это нечто дополнительное.

Рассматривать Серля  прежде Пола Грайса — значит бросать  на ветер всякую хронологию. Грайс  уже был хорошо известным преподавателем в Оксфорде, когда туда приехал  американский студент Серль. Однако Серль по своему характеру систематизатор, создатель книг. Грайс же — автор  редких, сложно аргументированных и тщательно защищенных от контраргументов статей. В общих чертах он, подобно Серлю, придерживается остиновской позиции, отводя центральное место тому _________________________________________________________________5 О теории речевых актов см. прим. 35 к главе 18 в «Сто лет философии». Критику в отношении Серля вряд ли можно отделить от критики в отношении Остина.                                                                                                                  понятию значения, которое — как он пишет в статье «Значение, подразумеваемое говорящим, значение предложения и значение слова» (1968) — «мы предполагаем, когда говорим о ком-то, что, совершив такое-то действие, он имел в виду то-то и то-то», в отличие от той трактовки значения, когда предложение или слово сами по себе «значат то-то и то-то». Отдельный язык, согласно Грайсу, образует часть того множества коммуникативных приемов, которое имеют в своем распоряжении совершающие осмысленные поступки люди. Эти приемы изучают лингвисты, тогда как философию языка интересует речевой акт как таковой. В этом акте в намерения того, кто произносит некоторую фразу, входит, чтобы слушающий его человек распознал, в чем состоит его, говорящего, намерение, и благодаря этому распознанию отреагировал — или, по крайней мере, имел намерение отреагировать — на его, говорящего, намерение. (Так, если кто-то кричит «Пожар», в его намерения входит, чтобы те, кто его слышит, распознав, что он добивается от них своим криком «Пожар», попытались убежать.) Таким образом, в 1960-е годы оксфордская философия языка была в конечном счете связана с поствитгенштейнианскими теориями действия; для них всех намерение было центральным понятием.

В своей работе «Логика  и разговор» (1975)⁶ Грайс, в частности, увязывает свою теорию языка с практикой ведения разговора, обмена мнениями, а не с отдельными высказываемыми фразами или фразами, связанными между собой только формально логическими отношениями. Такие разговоры, утверждает он, подчиняются определенным рациональным принципам; разговор должен быть настолько содержательным, насколько это требуется, и не более того; человек не должен говорить то, во что у него нет серьезных оснований верить; разговор должен быть уместным и т.п. Благодаря этому обстоятельству собеседник может вывести заключения, выходящие за пределы тех формальных следствий, которые вытекают из сказанного, а в случае ироничных высказываний — даже противоречащие этим следствиям. Так, если я высказываю замечание: «Это сказал или Грайс, или Серль», я «в разговорном плане подразумеваю», что не знаю наверняка, кто из них сказал это, хотя формально я имею право высказать подобное замечание даже тогда, когда я знаю, что сказанное принадлежит Грайсу. Сформулируем это в более общем и слегка упрощенном виде: допустим, что кто-то высказывает утверждение p при условии, что, соблюдая принципы рационального разговора, он не стал бы высказывать этого утверждения, не придерживайся он мнения q. Если при этом он осознает, что я выведу это заключение, и хочет, чтобы я это сделал, то он «в разговорном плане подразумевал», что q. Итак, существует неформальная логика разговора в той же мере, в какой, по мнению ученика Грайса Стросона, существует неформальная логика импликации. Но так ли это — действительно ли это логика или лишь набор британских условностей — этот вопрос вызвал немало споров. _________________________________________________________________6 Это одна из прочитанных Грайсом Джеймсовских лекций, опубликованная в: Syntax and Semantics 1975, где ее идеи обсуждаются и формализуются группой философов и лингвистов.                                                                                

Вывод

Предметом философии  являются всеобщие свойства и связи (отношения) действительности - природы, человека, отношения объективной  действительности и субъективизма  мира, материального и идеального, бытия и мышления. Где всеобщее - это свойства, связи, отношения, присущие как объективной действительности, так и субъективному миру человека. Количественная и качественная определенность, структурные и причинно-следственные связи и др. свойства, связи относятся  ко всем сферам действительности: природе, сознанию. Предмет философии необходимо отличать от проблем философии, т.к. проблемы философии существуют объективно, независимо от философии. Всеобщие свойства и связи (производство и время, количество и качество) существовали, когда  науки философии еще и не существовало как таковой.