Современные дискуссии о предмете и структуре философии

Одна общая цель проходит через все эти труды—«расшатать»  наши привычные концептуальные системы  и, в частности, освободить наше мышление от довлеющих над ним иерархически упорядоченных бинарных противоположностей, таких как «присутствие-отсутствие», «первичный-производный», «необходимый-возможный», «речь-письмо», «буквальный-метафорический», «серьезный-шутливый». Начиная с  рассмотрения обычно считающегося «низшим» по значению члена каждой такой пары, он стремится показать, что его  определяющие характеристики в равной мере применимы и к его якобы  «высшей» по значению противоположности. Расшатанная таким образом в  результате «деконструкции», иерархическая  пара замещается всеобъемлющим «понятием» — здесь кавычки указывают  на то, что это новое «понятие»  вовсе не обладает той устойчивостью  и определенностью, которые обычно приписываются понятиям. Однако по своей области применения это  новое понятие значительно шире, чем предполагалось вначале. Так, к  примеру, пара «присутствие-отсутствие»  замещается неологичным и откровенно расплывчатым «differance», соединяющим  в себе значение двух французских  слов, которые переводятся как  «различие» и «откладывание».

Из работ Деррида наиболее «доступными для понимания» являются те, что посвящены критике книги Дж.Л.Остина «Слова-действия» ¹⁰ и последующей дискуссии с приверженцем Остина Джоном Серлем. Эту дискуссию ни в коей мере не назовешь четкой и определенной. (Деррида заявляет, что ненавидит дискуссии.) Его манера аргументации, как он сам ее характеризует, неизбежно является «стратегией сложной и извилистой, запутанной и полной уловок». По сути, хотя он и не говорит этого, от нее остается ощущение, как от прикосновения электрического угря. Но, по _________________________________________________________________9Деррида начинал (в 1962 г.) как переводчик и комментатор «Начал геометрии» Гуссерля; его подробные комментарии к теории знаков Гуссерля в работе «Голос и феномен» до сих пор имеют центральное значение для его идей в целом.                                                                                           10 Под таким названием вышел первый русский перевод книги Остина «How to do Things with Words»                                                                                                    

крайней мере, то, против чего он выступает, знакомо.                                

Деррида одобряет Остина, когда тот признает, что не вся  речь состоит из коммуникации идей, и особенно, когда тот отвергает  оппозиции «истинный-ложный» и  «ценности-факты». Однако он резко критикует  Остина по трем причинам: во-первых, потому, что Остин считает «речь» более  простой и непосредственной, нежели письмо — Деррида в качестве эпиграфа берет фразу Остина «ради простоты все же ограничимся устными высказываниями»; во-вторых, потому, что над его  мышлением довлеют такие иерархически упорядоченные противоположности, как «серьезный-шутливый», «обыденный-паразитический», хотя он и отвергает оппозицию  «факт-ценность»; в-третьих, потому, что  он считает речевые акты видами коммуникации если не идей, то интенций.

Обычно предполагается — по крайней мере, так утверждает Деррида, — что, в отличие от письма, в речи говорящему «представлено» его  высказывание, что, слушая себя, он понимает свои собственные намерения и  что его собеседник, слушая его, также  понимает это значение, постигает  его намерение. (Следует напомнить, что французское «entendre» означает «иметь в виду, намереваться, понимать, знать все о».) Однако этот анализ предполагает, что говорящий имеет  определенное намерение, полностью  осознает его и может использовать язык таким образом, что его собеседник, слыша говорящего, обязан понять его  намерение. Придерживаться подобного  грайсовского взгляда — значит упускать из виду (Деррида сказал бы «подавлять») тот факт, что язык никогда не «сохраняется столь прочным», чтобы  с необходимостью нести определенное значение. Способность «меток» повторно появляться в разных контекстах «не оставляет нам иного выбора, как подразумевать (говорить) нечто (уже, всегда, также) отличающееся от того, что мы подразумеваем (говорим)..., понимать иначе, чем ... и т.д.». Из-за самого факта использования мной языка становится невозможным для меня просто сказать то, что я имею в виду; сложность человеческой природы делает для меня невозможным просто иметь в виду то, что я говорю.

Заслуживает внимания еще одна последняя деталь, характерная  для ответа Деррида Серлю. Он уделяет  огромное внимание тому факту —  «заигрывая» с ним, как кошка  с мышкой, — что статья Серля  сопровождается пометкой «О Джон Р.Серль, 1977». Кто-то мог бы предположить, что  это «заигрывание» есть простое  упражнение в полемической язвительности. Но это не так. Ибо, согласно основному  учению структурализма, ни идеи, ни язык никому не принадлежат. А, по сути, более  того — само понятие «владения» связано с несостоятельной теорией  личности. «Структурализм», как отмечает Деррида вслед за Якобсоном, —  «это конец частной собственности». Однако замечание Деррида имеет  более широкий смысл: структурализм, как он мог бы также сказать, —  это конец индивидуальной личност

Французских структуралистов  привлекло также предложенное Хомским различие между «глубинными» и «поверхностными структурами». По их мнению, этим он сделал в отношении языка то, что Фрейд сделал в отношении сознания, а Маркс — в отношении общества. «Глубинная структура», как определил ее Хомский в статье «Нынешнее положение дел в лингвистике» (1966), «это абстрактная, основополагающая форма, определяющая значение предложения» ¹¹. В отличие от нее, поверхностная структура является репрезентацией «физического сигнала», который мы подаем или слышим, как, например, когда я слышу, как кто-то говорит: «Входите!». «Поверхностная структура» порождается «глубинной структурой» благодаря таким трансформациям, как комбинирование и удаление, а также благодаря фонологическим входным данным, определяющим то, как она произносится. («Порождается» не означает «причинно порождается»: грамматика не объясняет нам, почему человек говорит «Enter», a не «Come in». Это порождение математического характера; так, например, алгебраическое уравнение «порождает» разнообразные численные решения.) Поэтому глубинная структура фразы «Come in!» содержала бы такие элементы, как «you» и глагол «to be», которые отсутствуют в поверхностной структуре.

Несмотря на то, что  это различие тесно связано с  его именем, Хомский ко времени  написания «Размышлений о языке» все же отказался от использования  терминов «глубинная структура» и «поверхностная структура», отчасти по техническим  соображениям, но также и по той  причине, — которая более важна  для наших целей — что его  неправильно поняли как французские  структуралисты, так и те, кто  решил, что «глубинные структуры» являются «глубинными» в метафизическом смысле, а свойства поверхностных структур, в отличие от них, «несерьезны, неважны, меняются от языка к языку и  т.п.» Он так не считает; фонология, занимающаяся исключительно поверхностными структурами, по его мнению, может  быть столь же универсальной, «проясняющей»  и обобщаемой, как и синтаксическая теория. В действительности, как  он прямо признает, фонология является наиболее полно разработанной отраслью «грамматики». (Хомский употребляет  слово «грамматика» в очень широком  смысле, включая в нее наряду с  синтаксисом семантику и фонологию.)

Совершенно ясно, что  французский структуралист немного  пользы может извлечь из «глубинных структур» Хомского. Однако другой аспект теории Хомского, возможно, все  же будет привлекательным для  него. Американский структурализм, как  он представлен в пользовавшейся очень большой известностью книге  Леонарда Блумфильда «Язык» (1933), отверг фундаментальное для Соссюра  представление о знаке как  об означающем некоторое понятие. (В  своих более ранних работах Блумфильд  отстаивал сходную точку зрения, но формулировал ее в терминах психологии Вундта, _________________________________________________________________11 О взаимосвязи между логической формой и глубинной структурой см. статьи Дж.Хармана, Дж.Каца и У.Куайна в кн.: The Semantics of Natural Language I D.Davidson, G.Harman (eds.), 1972.                                         поэтому она пережила что-то вроде возрождения.) Под влиянием бихевиористского позитивизма Блумфильд определял употребление языка как замещение знаком невербальной реакции на стимул; по его мнению, знак «означает» то, что он замещает. В хорошо известном примере Джилл просит Джека залезть на дерево и достать для нее яблоко; стимулом для высказываемой ею просьбы служит голод; вместо того чтобы самой залезть на дерево, она высказывает просьбу, которая и является замещением для этого ее действия или для действия Джека, будь он сам голоден. Если для структуралистов было совершенно неприемлемо отличительно французское подчеркивание центральной роли индивидуального сознания, то для Хомского врагом был бихевиоризм в стиле Блумфильда, что со всей очевидностью явствует из его рецензии (1959) на архибихевиористскую книгу Б.Ф.Скиннера «Вербальное поведение» ¹². Однако и структуралисты, и Хомский выдвигали в противовес своему противнику понятие основополагающих способов постижения, которые влияют на принимаемые индивидом решения, не будучи им осознаваемы, и влияют таким образом, что это не полностью выводится из его собственного опыта, из «стимулов», действовавших на него.

Кроме того, Хомский  выступает против характерной для  классического американского эмпиризма  трактовки задачи, стоящей перед  лингвистикой. По понятным причинам эта  трактовка процветала в особых условиях американского континента, и, согласно ей, задача лингвистики состоит в  том, чтобы как можно точнее вести  запись языков, на которых говорят  вымирающие северо-американские индейские  племена, и затем, используя «методы  открытия», на основе этих записей сделать  обобщения относительно грамматики этих языков — «грамматики» в широком  смысле, как ее понимает Хомский. Хомский  отвергает ту точку зрения, что  существуют подобные «методы открытия». Грамматика в его представлении  — это теория языка, которая призвана объяснить, почему в данном языке только некоторые предложения, некоторые трансформации, некоторые последовательности звуков, некоторые сочетания слов считаются грамматически допустимыми.

Вместо «процедуры открытия» он предлагает процедуру  «оценки». Данные, которыми располагает  лингвист, как и данные, находящиеся  в распоряжении ученого, всегда допускают  более одного объяснения. С помощью  «процедуры оценки» осуществляется отбор среди различных возможных  грамматик на основе таких критериев, как «простота в отношении  применяемой теории». (Он отрицает «простоту» в абсолютном смысле.)

Просто вести запись языка, утверждает Хомский, значит включать в нее предложения, которые являются «допустимыми», но грамматически неправильными, и исключать предложения, которые, возможно, никогда не будут произнесены, но тем не менее являются совершенно правильными в _________________________________________________________________12 Эту работу можно прочесть в кн.: The Structure of Language I J.A.Fodor, J.J.Katz (eds.), 1964.                                                                              грамматическом отношении. В определенном контексте предложение может быть «допустимым» в том смысле, что ни у кого не вызывает сомнения значение, подразумеваемое говорящим, даже если это предложение содержит «обмолвку» или грамматическую ошибку. С другой стороны, предложение может быть грамматически правильным, но столь сложным, что слушатель был бы не в состоянии «принять» его; он счел бы его невразумительным. Лингвиста-теоретика интересуют только грамматически правильные предложения в целом и каждое в отдельности. Стало быть, грамматика — это не теория «исполнения» того, что Соссюр называет «parole» (речью). Ее предметом служит то, что, по словам Хомского, является «умением» ¹³.

Райл предложил  различие между «знанием как» и «знанием что» и связал умение со «знанием как». Действительно, мы обычно полагаем, что  «умение» характеризует способность  человека что-либо совершать. Однако, как  полагает Хомский, в случае языкового  умения «знание как» — например: «Он знает, как говорить по-английски» — неизбежно опирается на особый вид «знания что», особый, потому что он является неявным. Исследователь  грамматики пытается раскрыть это «неявное знание» носителя языка и тем  самым объяснить, почему он способен различать грамматически правильные и грамматически неправильные конструкции.

Почему следует  предположить, что носитель языка  обладает таким неявным знанием? Человек может быстро «научиться»  музыке, может не только петь, но и  сочинять песни, не будучи способным  объяснить, что такое тональность, полутон или нота. Мы, как правило, считаем, что ребенок овладевает своим первым языком сходным образом. Разумеется, он не способен сказать  нам, каковы правила этого языка. Если, как утверждает Аристотель, признаком  знающего человека является его способность  научить тому, что он знает, то ребенок  не знает правил. (Здесь едва ли поможет, если мы заменим «знать» словом «познать», как это в одном месте предлагает Хомский.)

Не отрицая таких  довольно очевидных фактов, Хомский  вместе с тем совершенно отвергает  общепринятое «эмпирическое» объяснение усвоения языка. В своей «Картезианской лингвистике» (1966) он причисляет себя, хотя и не безоговорочно, к приверженцам более старой рационалистической теории человеческого мышления, согласно которой  опыт стимулирует мышление использовать знание, которое уже составляет часть  его собственной структуры, будучи «врожденным». Если мы не предположим, утверждает он в «Размышлениях о  языке», что люди «специально приспособлены» для усвоения языка, мы, вероятно, не сможем понять, как «при относительно незначительном опыте и без обучения» ребенок _________________________________________________________________13 Эти различия между «грамматически неправильным» и «неприемлемым», «умением» и «исполнением» так же, как оценочные процедуры Хомского, широко критиковались. Иногда их отвергали на том основании, что они слишком жестко ограничивают лингвистическую теорию, исключая, скажем, проведенный К.Ф.Хокеттом анализ «фрейдовских обмолвок» (см: Hocket t С. F. The View from Language, 1977).                                                                      научается «использовать сложный набор специальных правил и руководящих принципов для сообщения другим своих мыслей и чувств». Механизмов, на которые ссылается эмпирист (к ним относятся обобщение, аналогия, обусловливание), по мнению Хомского, просто недостаточно, чтобы объяснить, как человек научается своему первому языку. (Научается, а не обучают его, поскольку обучение в этом случае имеет минимальное значение). Именно поэтому мы должны предположить, что ребенок уже имеет в некотором смысле знание языка.